– Горпина, далеко еще? – спросил он.
Спутник этот, которого назвали Горпиной – огромного роста девка, переодетая казаком, – посмотрел на звездное небо и сказал:
– Недалеко. Мы приедем до полуночи. Минуем Вражье Урочище, минуем Татарский Розлог, а там уж и Чертов Яр. Ой, плохо бы вам пришлось проезжать там после полуночи, пока не пропоет петух! Мне-то можно, а вам бы плохо пришлось!
Первый всадник пожал плечами:
– Знаю я, – сказал он, – что черт тебе брат, но и на черта есть управа!
– Ищи ее! – возразила Горпина. – Если б ты, сокол, во всем свете искал, где спрятать свою княжну, то лучшего места и не нашел бы. Уж тут никто не пройдет после полуночи, разве что со мной, а в яру еще не ступала нога человека! Коли кто хочет, чтобы я ему поворожила, то стоит перед яром и ждет, пока я выйду. Ты не бойся. Не придут сюда ни ляхи, ни татары – никто. Чертов Яр – страшный, сам увидишь!
– Пусть его страшен, а я говорю, что буду приходить, когда захочу.
– Только днем.
– Когда захочу. А станет черт поперек дороги, я его за рога схвачу!
– Эй, Богун, Богун!
– Эй, Горпина, Горпина! Ты обо мне не беспокойся. Возьмет ли меня черт или не возьмет, это уж не твое дело; говорю тебе: ты уж ладь со своими чертями, как знаешь, только бы не случилось чего с княжной, а если случится что, так тебя из моих рук ни черти, ни упыри не вырвут!
– Раз меня уже топили, когда я еще на Дону с братом жила, другой раз, в Ямполе, палач мне голову брил, а мне все нипочем. Но это другое дело. Я по дружбе буду беречь ее от духов, а от людей она тоже будет у меня в безопасности. Уж она не ускользнет от тебя.
– Ах ты сова! Если так, то зачем же ты мне беду пророчила и кричала над ухом: «Лях при ней, лях при ней»?..
– Это не я говорила, а духи. Да, может, теперь все переменилось. Я тебе завтра поворожу на воде у мельничного колеса. На воде все видно, только надо долго смотреть. Сам увидишь. Только ты – бешеный пес: скажешь тебе правду – ты сейчас рассердишься и за обух хватаешься…
Разговор оборвался; слышен был только стук лошадиных копыт о камни и какие то звуки с реки, похожие на стрекотанье кузнечиков.
Богун не обратил никакого внимания на эти звуки, хотя среди ночной тишины они могли бы удивить; он поднял лицо к луне и глубоко задумался.
– Горпина! – сказал он немного погодя.
– Чего?
– Ты колдунья и должна знать: правда, будто есть такое зелье, что, если выпьешь его, так полюбишь? Любисток, что ли?
– Любисток. Но твоей беде и любисток не поможет. Если бы княжна не любила другого, стоило бы только дать ей выпить; а коли она любит, то знаешь, что будет?
– Что?
– Она еще больше того, другого, полюбит.
– Провались же ты с своим любистком! Умеешь только беду пророчить, а ворожить не умеешь!
– Ну слушай! Я знаю другое зелье, что растет в земле. Кто его напьется, тот лежит два дня и две ночи как пень и света божьего не видит. Я ей и дам его, а потом…
Казак вздрогнул на седле и впился в колдунью своими светящимися в темноте глазами.
– Что ты там каркаешь? – спросил он.
– А тогда и валяй! – сказала ведьма и залилась громким хохотом, похожим на ржанье кобылы.
– Сука! – проворчал атаман.
Глаза его постепенно гасли; он снова задумался, наконец заговорил как бы сам с собой:
– Нет, нет! Когда мы Бар брали, я первый вбежал в монастырь, чтобы защитить ее от пьяных и разбить голову всякому, кто бы до нее дотронулся, а она ножом себя пырнула и вот лежит без памяти. Если только я дотронусь до нее, она опять себя пырнет или бросится в реку – не устеречь ее мне, горемычному!
– Ты в душе лях, а не казак, коли не хочешь по-казацки девку приневолить!
– Ох, будь я ляхом! – вскричал Богун. – Будь я ляхом! – И он схватился обеими руками за голову, так как боль пронзила его.
– Должно, околдовала тебя эта ляшка, – проворчала Горпина.
– Ох, должно, околдовала! – жалобно ответил он. – Лучше было мне не миновать первой пули, лучше было на колу свою собачью жизнь кончить… Одну только и хочу на свете, и та меня не хочет!
– Дурной, – сердито вскрикнула Горпина, – ведь она у тебя в руках!
– Заткни глотку! – крикнул в бешенстве казак. – А если она убьет себя, тогда что? Тебя разорву, себя разорву, разобью себе голову о камни, людей буду грызть, как собака! Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, ушел бы с нею за Ягорлык, на край света, только бы жить с нею, умирать с нею… Вот что! А она ножом себя пырнула… И из-за кого? Из-за меня! Ножом… Слышишь!
– Ничего с ней не будет. Не умрет!
– Если бы она умерла, я бы тебя гвоздями к двери прибил!
– Нет у тебя над ней никакой силы!
– Нет, нет! Уж лучше бы она меня пырнула – может, убила бы, это было бы лучше.
– Глупая ляшка! Вот бы приголубила тебя по доброй воле. Где она найдет лучше тебя?
– Сделай так, а я тебе ковш червонцев отсыплю да ковш жемчуга. Мы в Баре набрали немало добычи, да и раньше брали.
– Ты богат, как князь Ерема, и славен! Тебя, говорят, сам Кривонос боится?
Казак махнул рукой.
– Что мне до того, если сердце болит…
И снова наступило молчание. Берег реки становился все более диким и пустынным. Белый свет луны придавал деревьям и скалам фантастические очертания. Наконец Горпина сказала:
– Вот Вражье Урочище. Здесь надо всем вместе ехать.
– Почему!
– Тут неладно.
Они придержали лошадей, и через несколько минут к ним присоединился отставший отряд.