Пан Володыевский

Вода зашлепала под копытами; лед действительно оказался твердым под водою; копыта ударяли по нему, как по скале, но, по-видимому, подковы притупились в дороге, и бехмет начал скользить, ноги его разъезжались; вдруг он упал на передние ноги, затем вскочил, но снова поскользнулся и начал бить копытами. Володыевская дернула его за узду, в тот же момент послышался глухой треск, и задние ноги провалились под лея.

– Господи! – вскричала Володыевская.

Бахмет, еще стоя передними ногами на крепком льду, сделал сильное движение, но куски льда обламывались и уходили из-под ног, так что лошадь начала опускаться в глубину, стонать и храпеть, не имея опоры под ногами.

Володыевская, не теряя присутствия духа, схватилась за гриву лошади и, пробравшись по ее шее, соскочила на прочный лед, но поскользнулась и упала, а так как по льду шла вода то, разумеется, промокла. Но она быстро вскочила и, почувствовав под собою твердую почву, хотела спасти и коня; для этого она отошла к берегу и начала тащить его за поводья, сколько было сил.

Но бехмет все более погружался в воду и уже не мог вытащить даже передних ног, и наконец совсем погрузился: остались на поверхности только шея и голова. Он начал стонать, точно человек, оскаливал длинные зубы, глаза его смотрели на Володыевскую и словно говорили:

– Нет, ты уже не спасешь меня: пусти поводья, иначе я и тебя втяну в воду.

Волей-неволей пришлось отпустить поводья, и вскоре лошадь очутилась подо льдом.

Видя, что уже ничем нельзя помочь, бедная женщина вышла на берег и, сев у обнаженного от листьев куста, начала плакать, как ребенок.

На минуту она лишилась энергии; все было против нее: неизвестность, темнота, животные, человек, звери, и только одна рука Всевышнего, казалось, бодрствовала над ней; на Него она надеялась, но и здесь обманулась. Она была преисполнена такими чувствами, которых не могла высказать, а только чувствовала их сердцем.

Что ей было делать? Жаловаться на судьбу, плакать?.. Ведь она употребила всю свою энергию, отвагу, перенесла все, что может перенести такое молодое существо, как она. И вдруг она лишилась лошади, этого последнего якоря спасения, единственного живого существа, которое было с ней. Без лошади Бася чувствовала себя бессильной в этой незнакомой пустыне, отделявшей ее от Хрептиова, среди лесов и оврагов, и не только беззащитной от людей и зверя, но одинокой и оставленной всеми.

И она плакала, пока не выплакала все слезы. После этого ею овладело полнейшее безотрадное спокойствие, и наконец она вздохнула.

– Против Божьей воли не пойдешь, – сказала она, – придется здесь умереть.

И она закрыла глаза, когда-то светлые и радостные, а теперь провалившиеся и мутные.

Несмотря на то, что ее тело совсем изнурилось и она ослабла, но мысли работали и сердце усиленно билось. Если бы ее никто не любил, то легче было бы умереть; но ведь ее все любили.

И она воображала, что будет, когда обнаружится измена Азыи и ее бегство, как ее будут искать, как найдут – замерзшую, посиневшую, спящую вечным сном под кустом у реки.

«Ах, в какое отчаяние придет мой Миша! – вдруг сказала она про себя, и затем начала извиняться. – Я, Миша, сделала все, что могла, – говорила Бася, мысленно обнимая его, – но трудно было поступить иначе, мой дорогой, потому что все в руках Бога… Он не захотел».

И ею овладела такая сильная любовь, такое желание умереть вблизи любимого человека, что она, собрав последние силы, встала и пошла.

Сначала маршировка эта показалась ей очень трудной, потому что она провела долгое время на лошади и теперь ноги казались ей чужими. К счастью, ей было очень тепло, так как горячка усиливалась.

Углубившись в лес, она шла довольно быстро, наблюдая, чтобы солнце было по левую сторону. Правда, оно уже перешло на другую сторону реки и, по-видимому, было далеко за полдень – быть может, часа четыре или больше, но Володыевская не обращала на это внимания и не боялась приблизиться к Днестру: она чувствовала, что уже прошла Могилев.

– О, если б я знала это наверное, – говорила она, поднимая свое посиневшее и вместе с тем горевшее лицо к небу, – но ни зверь, ни деревья не скажут, далеко ли еще до Хрептиова. Если миля или две, то, может быть, я как-нибудь и доплетусь.

Разумеется, деревья молчали и даже затрудняли ей путь, и она спотыкалась на каждом шагу, задевая ногами за узлы и корни, присыпанные снегом. Через некоторое время ей сделалось невыносимо тяжело; она сняла шубку и осталась в кафтанчике, а затем пошла далее, то спотыкаясь, то падая в ямы, наполненные снегом. Ее сафьяновые сапожки, подшитые мехом и удобные только для езды в санях или верхом, не защищали от ударов о камни, корни и кочки; притом, пропитанные водою, они не выдержали бы продолжительного путешествия.

«Ну, что ж делать?.. Дойду босиком до Хрептиова или до смерти», – подумала она, и горькая улыбка озарила ее лицо. Но ее утешало то обстоятельство, что она много вынесла и если умрет в дороге, то муж не сможет упрекнуть ее в слабости. Она постоянно мысленно беседовала с ним и поэтому теперь громко сказала:

– О, Миша, другая бы и половины этого не доказала. Возьмем хоть Еву…

Она часто думала о Еве и молилась за нее; ей ясно было, что если Азыя не любит этой девушки, тогда ее судьба, – как и всех остальных пленных в Рашкове, – будет весьма печальна.

– Им хуже, чем мне, – повторяла она, и это как бы ободряло ее и придавало новых сил.

Однако по истечении двух-трех часов пешей прогулки силы эти иссякали с каждой минутой. Солнце медленно зашло за Днестр, обдало красным отблеском все земное и наконец совсем исчезло; снег окрасился в фиолетовый цвет; золотистые лучи, разбросанные по обширному горизонту, начали суживаться и потухли.

Настала ночь.

Прошло еще около часа. Черный бор стоял молча, точно угрюмо думал, что ему делать с этим заблудившимся существом; в воздухе было тихо, и ни одна веточка не шелохнулась. Но ничего приятного не было в этой мертвенной тишине; напротив, она наводила тоску и онемение всех членов.

Однако Володыевская продолжала идти, жадно втягивая в себя свежий воздух, хоть и падала еще чаще, вследствие темноты и недостатка сил.

Хоть она часто поднимала глаза к небу, но уже не смотрела на Большую Медведицу; теперь она шла наобум, только потому, что нужно было идти, и потому, что ей начали мерещиться предсмертные видения. Например, ей казалось, что бор со всех сторон соединялся в четыре стены, составлявшие хрептиовскую светлицу, в которой она видела ясно камин с горевшим в нем огнем, офицеров, сидевших, по обыкновению, на лавках; Заглобу, спорившего со Сниткой; Мотовидлу, молча смотрящего на огонь, в котором время от времени что-то пищало, и он спрашивал: «Душа блуждающая, чего требуешь?» Видела, как паны Му-шальский и Громыко играли в кости с ее мужем, и она, подойдя к нему, говорит: «Миша, я сяду подле тебя, потому, что чувствую себя нехорошо». Миша обнимает ее: «Что с тобой, мой ангелок? А может быть?». И он наклоняется к ее уху и что-то шепчет она отвечает «Не знаю; но мне нехорошо». Ах, какая хорошая эта светлица, какой милый Миша… Только мне как-то не по себе.

Действительно, ей было не по себе. Потом горячка вдруг ослабевала, видения исчезли; она пришла в себя и восстановила в памяти все, что случилось.

– Да, я ухожу от Азыи, – шепчет она, – теперь в лесу, ночь… не могу дойти до Хрептиоза и умираю.

После горячки ее охватывает лихорадка, пронизывающая до костей; ноги подгибаются, и наконец она становится на колени перед деревом.

В настоящую минуту ни малейшая тучка не затемняет ее мыслей. Ей не хочется расстаться с жизнью, но она знает, что пришла минута ее кончины и, желая поручить свою душу Богу, она отрывисто начинает:

– Во имя Отца и Сына.

Но дальше ее молитву прерывают какие-то ужасные, острые, скрипучие голоса, неприятно раздающиеся среди ночной тишины.

Бася раскрывает рот, и вопрос «Что это?» замирает на ее губах Она прикладывает дрожащую руку к лицу, словно для того, чтобы убедиться, жива ли она и действительно ли она слышит эти голоса; она не верит своим ушам, и вдруг из ее груди вырывается восклицание:

– Боже!.. Да ведь это скрипят хрептиовские водоподъемы!.. Это колодцы. Это Хрептиов!..

И это умирающее существо вдруг вскакивает на ноги и, еле дыша и дрожа, с глазами, полными слез, и волнующейся грудью, опять бежит лесом, падает, встает и снова бежит.

– Да, там поят лошадей!.. Там Хрептиов. Это наши «журавли»!.. Ах, хоть бы добежать до ворот!.. Только бы до ворот!.. О, Боже, Боже!..

Лес начинает редеть, перед ее взором открываются снежные поля и холмы, из которых на нее смотрят несколько пар светящихся огоньков.

Но это не волчьи глаза, нет; эти огоньки из окон Хрептиова, который так сладко манит ее к себе, под свой спокойный и теплый кров; это крепостца, обращенная восточной стороной к лесу.

Было еще более версты, но Володыевская не заметила, как пробежала это расстояние. Солдаты, стоявшие на страже у ворот со стороны деревни, не узнали ее впотьмах, но пропустили, думая, что это кто-нибудь из слуг, исполнив поручение, возвращается к начальнику.

Употребив последние усилия, Бася вбежала на середину двора, прошла майдан, находившийся подле колодцев, у которых драгуны, вернувшись с объезда, поили на ночь своих лошадей, и наконец остановилась у дверей главного дома.

В эту минуту Заглоба и маленький рыцарь, сидя на скамье у камина, преспокойно попивали жженку и беседовали о Басе, которая хозяйничала в Рашкове. Оба скучали по ней и каждый день спорили о времени ее возвращения.

– Сохрани Бог, настанут дожди, слякоть и распутье, – говорил Заглоба, – и тогда Бог знает, когда она вернется.

– Нет, зима еще продержится, – отвечал маленький рыцарь. – Через какую-нибудь недельку-полторы я уже с нетерпением стану посматривать по направлению к Могилеву.

– Я предпочитал бы видеть ее в Хрептиове.

– А зачем же вы советовали ей ехать?

– Не бреши, Миша!.. Сам ты советовал.