Пан Володыевский

Азыя говорил это повелительным тоном, как бы считая уже себя гетманом, а пана Богуша подчиненным себе офицером, на что, впрочем, пан Богуш не обратил никакого внимания.

– Завтра еще отдохну, – сказал Богуш, – а послезавтра отправлюсь. Дай Бог застать гетмана еще в Ярове. У него быстрые решения, и скоро ты получишь ответ.

– А как вы, ваша милость, думаете, – согласится пан гетман?

– Быть может, прикажет тебе к нему приехать, а потому не выезжай сейчас в Рашков, отсюда скорей доберешься в Яворов. Согласится ли он, не знаю; но возьмет это дело во внимание: причины-то уж очень очевидны. Ей-Богу. никогда не ожидал я от тебя ничего подобного, а теперь вижу, что ты необыкновенный человек и что сам Бог предназначил тебя к великому будущему. Ну, Азыя, Азыя! Сотник в липковском отряде, ничего более, а какие планы кипят в его голове, от которых человека дрожь пронимает. Теперь я не удивлюсь, если увижу на твоей шапке перо цапли, а над тобой бунчук Верю и в то, что эти мысли жгли тебя ночью. Непременно послезавтра отправлюсь, только немного отдохну, а теперь уйду, поздно, да и в голове у меня шумит, как на мельнице. Оставайся с Богом, Азыя. У меня в висках стучит, точно я пьян. Оставайся с Богом, Азыя, сын Тугай-бея!

Затем пан Богуш простился с Азыей, сильно сжав его исхудалую руку, и пошел, но, остановившись на пороге, промолвил:

– Как это бишь? Новые войска для Речи Послолитой, меч над головами казаков; Дорош покорен; смуты в Крыму; могущество турецкое ослаблено. Конец набегам на Русь. О, ей-Богу!

И пан Богуш ушел.

– А для меня бунчук, булава и… волей или неволей – она! Иначе горе вам! – шептал Азыя, глядя вослед ушедшему Богушу.

Огонь в печке уже погас, но комната была освещена лучами ясного месяца, проникавшими через окно. Азыя, взяв жестянку с горелкой и выпив ее всю, поспешно лег на постель, прикрытую шкурой лошади. Полежав немного и, по-видимому, будучи не в состоянии заснуть, он встал, подошел к окну и стал смотреть на месяц, который уже высоко поднялся на холодном зимнем небе.

Долго простоял он так, глядя на месяц, наконец сложил руки на груди, а два больших пальца поднял вверх и начал чуть слышно, печально напевать:

– Аллах!.. Аллах… Ильаллах Магомет Россуалах… – шептали его губы, хотя за час перед тем они же исповедовали Христа.

Глава IX

На другой день рано утром Бася уже приступила к мужу и пану Заглобе с просьбой, чтобы они посоветовали, каким бы образом соединить Еву с Мелеховичем. Муж и Заглоба смеялись над ее хлопотами, но в конце концов, как и всегда, обещали ей помочь в ее затеях.

– Лучше всего, – сказал Заглоба, – уговорить старого Но-вовейского, чтоб он девицу не брал с собой в Рашков, потому что холода наступают порядочные, да притом и по дорогам не совсем спокойно; молодые люди здесь часто будут видеться, и дело в шляпе.

– Вот превосходная мысль! – воскликнула Бася.

– Превосходная – не превосходная, – сказал Заглоба, – но ты, в свою очередь, не спускай с них глаз. Ты же баба, и я полагаю, что в конце концов соединишь их потому что баба всегда сделает по-своему, только смотри, чтоб и дьявол при этом не напроказил. То был бы для тебя большой стыд – с твоей ведь легкой руки!

Бася стала дуться на пана Заглобу и потом сказала:

– Пан хвалится, что смолоду был турком, и думает, что все турки. Азыя совсем не такой!

– Не турок, а только татарин. Хороша штучка! Она будет ручаться за татарские чувства!

– Они оба готовы плакать от сильного чувства. Ева притом прекрасная девушка.

– У нее такое лицо, как будто на лбу ей кто написал: поцелуйте меня! У! Это штука! Вчера я подметил: когда она сидит за столом против красивого парня, то так сильно дышит, что у нее даже тарелка отодвигается. Штука, насквозь ее вижу!

– Пану, верно, хочется, чтобы я ушла.

– Не уйдешь, когда дело идет о сватовстве, я тебя знаю – не уйдешь! Но тебе еще слишком рано записываться в свахи: этим занимаются обыкновенно пожилые женщины. Пани Воска говорила мне вчера, что когда увидала тебя возвращающейся с битвы в мужском платье, то приняла за сына пани Володыевской, который прогуливался верхом вокруг ограды. Ты не любишь важности, и важность тебя тоже не жалует, что сейчас видно по твоей легкой осанке. Настоящий школьник, ей-Богу!.. Теперь и женщины-то совсем другие! В мое время, когда женщина, бывало, садилась на лавку, то лавка под ней так скрипела, точно кто собаке на хвост наступил, а ты бы, пожалуй, на коте могла верхом проехаться, и он тебя бы не почувствовал. Говорят тоже, если женщина начинает сватать, то никогда не будет иметь потомства.

– Неужели в самом деле так говорят? – спросил с беспокойством маленький рыцарь.

На это пан Заглоба ответил смехом, а Бася, прижавшись лицом к лицу мужа, тихо проговорила ему:

– Э, Михалку! В свободное время мы поедем на богомолье в Ченстохоа Матерь Божия, может быть, все это переменит к лучшему.

– Это действительно самый лучший способ, – подтвердил Заглоба.

Супруги обнялись, а затем Бася произнесла:

– Теперь поговорим об Азые и Еве, как им помочь. Мы счастливы, пусть же и они будут тоже счастливы.

– Как только Нововейский выедет, им будет лучше, – сказал Володыевский, – потому что при нем им трудно видаться, тем более что Азыя его ненавидит. Но если бы старик отдал ему Еву, может быть, предав забвению старые обиды, они стали бы любить друг друга, как тесть с зятем. По моему мнению, тут дело не в том, чтобы молодых сблизить, они и так друг друга любят, но в том, чтобы старого уломать.

– Нововейский суровый человек! – сказала Бася.

А Заглоба прибавил:

– Баська! Вообрази, что у тебя есть дочь и что нужно выдать ее замуж за какого-нибудь татарина.

– Азыя – князь! – ответила Бася.

– Я не отрицаю, чтоб Азыя происходит от благородной крови; но и Кетлинг тоже не простолюдин, однако Христя Дрогаевская не пошла бы за него, если бы он не имел наших прав гражданства.

– Так постарайтесь для Азыи добыть такую грамоту!

– Да, легкое дело! Если бы кто захотел присоединить его к своему гербу, то сейм должен был бы, конечно, это утвердить; но нужно все-таки время и большую протекцию.

– Уж как не люблю я этих ожиданий! Что же касается до протекции, то она найдется. Верно, пан гетман не откажется замолвить за него словечко, он же так любит военных Миша, напиши к гетману!.. Тебе нужны чернила, перо, бумага, не правда ли? Сейчас же напиши! Я сейчас все принесу тебе – и свечи, и печать; ты же сядешь и сейчас же напишешь!

Пан Михаил засмеялся.

– Боже всемогущий! – воскликнул он. – Я просил у Тебя серьезную, положительную жену, а Ты дал мне вихрь!

– Говори так, говори, я возьму да и умру.

– Типун тебе на язык! – вскрикнул Володыевский. – Типун! Тьфу! Тьфу! В добрый час сказать, в худой промолчать!

Затем, обратясь к Заглобе, он спросил:

– Пан, не знаешь ли какого заговора против сглаза?

– Знаю, и я уже сказал его! – отвечал Заглоба.

– Пиши! – закричала Бася. – Я теряю терпение.

– Я рад бы двадцать писем написать, только бы угодить тебе, хотя и не знаю, что из этого выйдет. Тут и сам гетман ничего не сделает. А протекцию можно будет тогда пустить в ход, когда на то будет время. Бася, панна Нововейская посвятила тебя в тайны своего сердца, – хорошо! Но ты еще не говорила с Азыей и до сих пор не знаешь, пылает ли он такой же страстью к Еве?

– Еще бы не пылал! Вот прекрасно! Как не пылать, когда он ее в амбаре целовал! Ага!

– Золотое сердце! – сказал, смеясь, Заглоба. – Словно новорожденный ребенок, сама святая невинность. Дорогая моя, если бы мы вздумали – я и Михаил – жениться на всех тех, которых нам приходилось целовать, тогда нам нужно было бы принять магометанскую веру, мне сделаться падишахом, а ему крымским ханом. Не так ли, Миша?

– Я Михаила в этом подозревала еще тогда, когда не была за ним! – проговорила Бася. И, закрыв глаза пальчиками, шутливо добавила: – Поведи усиками, поведи! Не запирайся! Я все, все знаю! И ты знаешь!.. У Кетлинга!