Потоп

Но ее страдание не смягчило пана Володыевского, и, раскланявшись, он вышел из комнаты злой и гневный, затем вскочил на лошадь и уехал.

– Ноги моей здесь больше не будет! – произнес он громко.

Сыруц, ехавший позади, подъехал и спросил:

– Что изволите говорить, ваша милость?

– Дурак! – ответил пан Володыевский.

– Это вы мне уж изволили сказать, когда мы ехали в Водокты.

Настало молчание, а затем пан Михал снова забормотал:

– Мне отплатили неблагодарностью. На чувство ответили презрением. Видно, придется умереть холостяком. Так уж на роду написано. Что ни попытка, то отказ… Нет на этом свете справедливости. Что она имеет против меня?

Тут пан Володыевский нахмурился, потом вдруг хлопнул себя рукой по колену.

– Теперь знаю, – крикнул он, – она любит еще того, иначе и быть не может!

Но это не обрадовало его.

– Тем хуже для меня, – прибавил он после минутного молчания. – Если она после всего, что произошло, любит его, то и не перестанет любить. Самое плохое, что он мог сделать, он уже сделал. Он пойдет на войну, прославится, исправит свою репутацию… И в этом ему нельзя мешать, а даже помочь надо, ибо это отчизне на пользу. Правда, он прекрасный солдат… Но чем он ее так взял? Кто угадает? Впрочем, бывают такие счастливцы, что как только взглянут на женщину, она уж готова за ними в огонь и воду. Если бы знать, как это делается, или достать какой-нибудь талисман, – может быть, что-нибудь и вышло бы. Заслугами женщину не прельстишь. Правду сказал Заглоба, что женщина и гусеница самые неверные создания. Но жаль, что все пропало! А уж как она красива, притом и добродетельна, говорят… А и горда, должно быть, как дьявол! Кто знает, пойдет ли она за него, хотя и любит: слишком он ее оскорбил. Она готова совсем отказаться и от замужества, и от детей. Мне тяжело, да и ей, бедняжке, может быть, еще тяжелее.

Тут пан Володыевский расчувствовался над долей Оленьки и закачал головой.

– Пусть Бог ей поможет! Я на нее не в обиде. Это ведь не первый отказ! Бедняжка едва дышит от забот, а я ее еще попрекнул этим Кмицицем. Этого не следовало делать, и нужно во что бы то ни стало это исправить. Я поступил, как грубиян! Напишу сначала письмо с извинением, а потом буду помогать, по мере сил.

Дальнейшие размышления Володыевского прервал подъехавший к нему Сыруц.

– Ваша милость, там, на горе, пан Харламп едет, а с ним еще кто-то.

– Где?

– Да вон там.

– Правда, два всадника… но ведь пан Харламп остался при князе-воеводе виленском. А как ты его издали узнал?

– Я по его буланке. Ведь ее все войско знает.

– Действительно, и я буланку вижу!.. А может, это кто-нибудь другой.

– Я и ход ее знаю. Это, наверно, пан Харламп.

Они пришпорили лошадей, ехавшие им навстречу сделали то же, и вскоре Володыевский убедился, что это был действительно пан Харламп, поручик пятигорского полка и старый знакомый Володыевского, прекрасный солдат. Когда-то они часто ссорились между собою, но, служа вместе, полюбили друг друга; Володыевский подъехал к нему с распростертыми объятиями и воскликнул:

– Как живешь, Носач? Откуда ты взялся?

Товарищ, который благодаря своему огромному носу действительно заслуживал название Носача, бросился в объятия полковника и после радостных приветствий сказал:

– Я приехал к тебе нарочным, с поручением и деньгами.

– С поручением и деньгами? От кого же?

– От князя-воеводы виленского, нашего гетмана. Он прислал тебе письмо и приказ набирать полк; второе письмо пану Кмицицу, который находится где-то в этих краях.

– Пану Кмицицу? Как же мы вместе будем набирать в одной и той же местности?

– Он должен ехать в Троки, а ты останешься здесь.

– От кого ты узнал, где меня искать?

– Гетман сам расспрашивал о тебе, и ему здешние люди, которые у него еще служат, сказали, где тебя искать, и я ехал наверняка. Ты пользуешься большим расположением князя. Я сам слышал, как он сказал, что не рассчитывал получить от русского воеводы никакого наследства, между тем как получил лучшего рыцаря.

– Пусть Бог ему поможет унаследовать и военное счастье! Великая честь для меня – такое поручение, и я тотчас же примусь за дело. В людях здесь не будет недостатка, были бы лишь средства их на ноги поставить. А денег много ты привез?

– Как приедешь к Пацунелям, так и сосчитаешь.

– Так ты и у Пацунелей побывал? Берегись, там красивых девушек – что маку в огороде.

– Потому-то ты и гостишь здесь, но постой, у меня есть к тебе еще и частное письмо от гетмана.

– Давай.

Поручик вынул из кармана письмо, с малой радзивилловской печатью, вскрыл его и начал читать.

«Мосци-пане полковник Володыевский!

Зная искреннее желание ваше служить отчизне, посылаю вам это письмо и поручаю собрать войско, но не так, как это делается обычно, а с величайшей поспешностью, ибо медлить опасно. Если хотите нас порадовать, то пусть полк будет готов в июле, а самое позднее – в половине августа. Нас больше всего беспокоит, откуда вы возьмете хороших лошадей, тем более что и денег мы посылаем мало, ибо по-прежнему нерасположенный к нам подскарбий не пожелал дать больше. Половину этих денег отдайте пану Кмицицу, которому пан Харламп тоже везет письмо. Надеемся, что и он нам поможет. Но так как до слуха нашего дошли вести об его шалостях в Упите, то лучше всего прочтите предназначенное ему письмо и сами решите, можно ли ему его отдать. Если вы найдете, что он совершил поступки, позорящие его, то не отдавайте ему письма; мы опасаемся, как бы враги наши, пан подскарбий и пан воевода витебский[8 - Воевода витебский – Павел Ян Сапега.], не могли упрекнуть нас, что мы даем такие поручения недостойным людям. Если же вы ничего особенного не найдете, то пусть Кмициц постарается усердной службой искупить все провинности и не является ни в какие суды, ибо он всецело подлежит нашей гетманской инквизиции, и мы сами будем его судить по окончании войны. Поручение это примите в знак особого нашего к вам доверия, каковое мы питаем к вашему уму и верности.

    Януш Радзивилл. Князь на Биржах и Дубинках, воевода виленский».

– Гетман сильно беспокоится насчет лошадей, – сказал Харламп, когда маленький рыцарь окончил чтение письма.

– Да, на этот счет будет трудновато, – ответил Володыевский. – Шляхты явится много по первому же слову, но у них есть только жмудские лошади, а они не особенно годны для службы. Их бы непременно нужно заменить другими.

– Это хорошие лошади и, насколько я слышал, очень выносливые.

– Да, – ответил Володыевский, – но они слишком малы, а здешний народ рослый. Если его посадить на таких лошадей, то полки будут казаться сидящими на собаках. Но я возьмусь тотчас же за дело. Передай мне письмо к Кмицицу, как гетман приказывает, я сам ему отвезу. Письмо это как нельзя более кстати.

– Почему?

– Он тут по-татарски жить начал и девушек в полон брал. У него нет столько волос на голове, сколько тяготеет над ним обвинений. Несколько дней тому назад я дрался с ним на саблях.

– Ну раз на саблях дрались, – сказал Харламп, – значит, он теперь болен.

– Поправляется, через неделю, а много через две и совсем выздоровеет… Ну, что там слышно у вас?

– По-прежнему плохо. Пан подскарбий Госевский постоянно не в ладах с нашим князем, а где гетманы в ссоре, там не может быть порядка. Впрочем, теперь немного тверже стали на ноги, и если так и впредь будет, то авось мы и справимся с неприятелем. Всему виной пан подскарбий.