Пан Володыевский

Бася, увидав его, в два прыжка очутилась на земле. Но было уже поздно. Пан Нововейский видел, как она прыгала с лестницы. Он смутился, изумился и покраснел, как девушка. Бася была смущена не менее его. И, наконец, воскликнула:

– Второй конфуз!

Пан Заглоба, очень довольный, подмигивал своим здоровым глазом и, наконец, сказал:

– Пан Нововейский, приятель и подчиненный пана Михала, а это панна Лестницовская… Тьфу… Я хотел сказать: Езерковская.

Нововейский скоро пришел в себя, а так как он был находчив, хоть и молод, то поклонился и, подняв глаза на чудное видение, сказал:

– Господи! В саду Кетлинга розы на снегу цветут!

А Бася, присев, пробормотала: «Только не для твоего носа!» Потом прибавила любезно:

– Пожалуйте в комнаты!

И побежала вперед и, влетев в комнату, где сидел пан Михал и дамы, она объявила во всеуслышание, намекая на красный кунтуш пана Нововейского:

– Снегирь прилетел!

Потом уселась, сложила руки, сложила губки бантиком, как подобает скромной и благовоспитанной панне.

Пан Михал представил сестре и Кшисе Дрогоевской молодого приятеля, а он, увидав еще одну панну, хотя и в другом роде, но тоже красавицу, смутился опять; но скрыл свое смущение поклоном и, чтобы приободриться, протянул руку к усам, которых у него еще не было. Потом, обратившись к Володыевскому, он рассказал ему о цели своего приезда. Пан гетман великий очень желал видеть маленького рыцаря. Насколько Нововейский догадывался, дело касалось какого-то военного предприятия: гетман получил несколько писем от пана Вильчковского, от пана Сильницкого, от полковника Пива и от других комендантов, рассеянных по всей Украине и Подолии. В письмах сообщалось о крымских событиях, которые не предвещали ничего хорошего.

– Сам хан и султан Галга, который заключил с нами подгаецкий мирный трактат, – продолжал Нововейский, – хотят поддерживать мир; но Буджак шумит, как роящийся улей; Белгородская орда тоже. Они не хотят слушаться ни хана, ни султана Галги.

– Мне уже сообщал об этом пан Собеский и спрашивал у меня совета, – сказал Заглоба. – Ну а что там теперь толкуют о весне?

– Говорят, с первой же травой опять нахлынет эта татарская саранча, которую опять придется давить! – ответил пан Нововейский. И сделал такую грозную мину, так усердно стал покручивать несуществующие усы, что у него даже покраснела верхняя губа.

Бася сейчас же это заметила, откинулась немного назад, чтобы ее не видал пан Нововейский, и, подражая молодому кавалеру, тоже начала покручивать усы. Пани Маковецкая останавливала ее взглядом, но в то же время вся затряслась от сдерживаемого смеха. Пан Михал кусал губы, а Дрогоевская опустила глаза так, что ее длинные ресницы бросали тень на лицо.

– Хотя вы еще и молодой человек, ваць-пане, но опытный солдат! – сказал Заглоба.

– Мне двадцать два года, и семь из них я служу отчизне, ибо пятнадцати лет я убежал из школы, – ответил юноша.

– Он и со степью знаком, и в траве ходить умеет, и нападать на ордынцев, как ястреб на куликов, – прибавил Володыевский. – Загонщик хоть куда! От него татарин в степи не скроется!

Пан Нововейский покраснел от удовольствия, что его похвалил такой славный рыцарь в присутствии дам.

Это был не только степной ястреб, но и красивый малый, смуглый, загорелый от ветров. На лице у него был рубец от уха до носа. Глаза у него были зоркие, привыкшие смотреть вдаль; над ними черные, густые, сросшиеся посередине, наподобие татарского лука, брови. На бритой голове поднимался черный взъерошенный чуб. Басе он понравился и разговором, и осанкой, а все же она не переставала его передразнивать.

– Приятно видеть старикам, как я, что растет достойное нас молодое поколение!

– Нет. Еще не достойное! – ответил Нововейский.

– Хвалю за скромность! Того и гляди, что вам скоро поручат команду над небольшим отрядом.

– Как же! – воскликнул пан Михал. – Он уже командовал отрядом и на собственную руку громил неприятеля.

Пан Нововейский стал так сильно крутить усы, что чуть не оторвал себе губы.

А Бася, не спуская с него глаз, подняла обе руки к лицу и подражала ему во всем.

Но догадливый воин вскоре заметил, что глаза всех присутствующих направлены куда-то в сторону, в том направлении, где несколько позади его сидела панна, которую он видел спрыгивавшей с лестницы, и он сейчас же догадался, что она что-то против него затевает.

И как будто ничего не замечая, он продолжал разговаривать и по-прежнему покручивал усы; наконец, улучив минуту, он вдруг обернулся, и так быстро, что Бася не успела ни отвернуться, ни отнять рук от лица.

Она страшно покраснела и, не зная, что ей делать, встала с кресла. Все тоже смешались, и наступила минута молчания.

Вдруг Бася всплеснула руками и крикнула своим серебристым голоском:

– Третий конфуз!

– Мосци-панна, – сказал Нововейский, – я сейчас же заметил, что там за мной что-то неладно… Признаюсь, по усам я тоскую, но если я их не дождусь, то только потому, что раньше сложу голову за отчизну, а в таком случае я надеюсь, что скорее заслужу у вас сожаление, чем насмешку.

Бася стояла, опустив глаза: искренние слова молодого человека пристыдили ее еще больше.

– Вы должны простить ее, – сказал Заглоба, – молодо-зелено, но сердце у нее золотое!

А она, как бы подтверждая слова пана Заглобы, шепнула тихонько:

– Извините, ваць-пане! Очень прошу!

В эту самую минуту пан Нововейский схватил ее руки и начал целовать их.

– Ради бога! Не принимайте этого к сердцу! Ведь я не варвар какой-нибудь! Мне нужно просить у вас прощения, что посмел помешать вашей забаве. Мы, военные, сами любим шутки. Mea culpa![10 - Моя вина (лат.).] Еще раз поцелую эти ручки, и если мне придется целовать их до тех пор, пока вы мне не простите, то, пожалуйста, не прощайте хоть до вечера.

– О, какой вежливый кавалер! Видишь, Бася? – сказала пани Маковецкая.

– Вижу! – ответила Бася.

– Ну, вот и хорошо! – воскликнул Нововейский.

Сказав это, он выпрямился и по привычке протянул руку к усам. Но сейчас же спохватился и чистосердечно расхохотался. За ним засмеялась и Бася, за Басей другие. Всем стало весело. Заглоба велел сейчас же принести из погреба Кетлинга пару бутылочек, и всем стало еще веселее. Пан Нововейский, постукивая шпорами, ероша пальцами волосы, все чаще устремлял на Басю свой огненный взор. Бася ему очень понравилась. Он стал необыкновенно разговорчив, а так как, состоя при гетмане, он вращался в большом свете, то ему было о чем рассказывать.

Он говорил о конвокационном сейме, о его окончании, и о том, как в сенате, к великому удовольствию всех присутствующих, провалилась печка под натиском любопытных. Он уехал только после обеда. Его глаза и сердце были полны Басей.

VIII

В тот же день маленький рыцарь отправился к гетману, который сейчас же велел его впустить и сказал:

– Мне надо Рущица в Крым послать, чтобы он присмотрел, что там затевают, и убедил хана блюсти мирный договор. Хочешь опять поступить на службу и принять вместо него команду? Ты, Вильчковский, Сильницкий и Пиво будете наблюдать за Дорошем и за татарами, которым никогда нельзя доверять.

Пан Володыевский опечалился. Ведь лучшие свои годы он провел на службе. Целые десятки лет он не знал покоя; жил всегда в огне, в дыму, в трудах, проводя бессонные ночи, голодая, живя без крыши над головой, без вязанки соломы под голову… Бог знает, чьей только крови не пролила его сабля. Менее заслуженные, чем он, живут себе по-пански, занимают высокие должности, достигли почестей, награждены староствами. Когда он начал служить, он был богаче, чем теперь. И все же им снова хотят выметать врагов, как старой метлой. И душа его разрывалась на части – только лишь нашлись дружеские, нежные руки, которые стали залечивать его раны, а его уже усылают в пустынные, далекие окраины Речи Посполитой, не обращая внимания на то, что он очень измучен душой. Ведь если бы не служба, он мог бы хоть два года насладиться счастьем со своей Анусей.

Когда он подумал обо всем этом теперь, безмерная горечь наполнила его сердце; но отказываться от службы он считал делом, не достойным рыцаря, и потому ответил коротко:

– Поеду!