Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

Мы идем и молчим. Дождь заглушает наши шаги.

Жизнь и слезы департамента морских и небесных коммуникаций

Персицкий слон

Раньше в Петербурге было миллион персицких слонов, они шлялись себе по улицам и весело трубили, возвещая весну, красоту и любовь, пока не вымерли от какого-то никчемного и неизвестного недуга. Фельшер кукушкин, осмотрев предпоследнего, который валялся в конвульсиях где-то на Зимней канавке, только развел руками: «Наш климат, природный и нравственный, для них физически и телесно невыносим… Да и государь, не для публики будет сказано, дает им порою слишком тяжелые и невыносимые поручения». Слоновий двор, куда любили заходить лучшие умы нашего города на чашечку-другую чаю или чего покрепче, опустел – и там обитают нынче ветер да крысы. Ветер воет, крысы пищат. Остался только один, последний – Вячеслав Самсонович, друг моей юности и сердца моего. Однажды, по большому секрету, он сказал мне за дружеской беседой: «Я здесь для того только и остался, друг мой сердечный, чтобы однажды восстать, возвестить и вострубить Страшный суд. Ты же знаешь, мою громогласную дудку услышат и на Сенной, и в Семенцах, и даже там, где простираются седые александрийские луга». Ну думаю, шутник же вы, Вячеслав Самсонович. Дай бог вам здоровья. Причем тут александрийские луга? С чего это вы взяли, что наступает конец времен? Вячеслав Самсонович с некоторых пор ходит в Департамент морских и небесных коммуникаций и проводит там некоторое время. «Чай, не пальцем в носу ковыряю». Ну да кто его знает. Пальцы у него неловкие, и не очень-то проворные и работящие, но зато мозги, да и вообще вся остальная необъятная голова – на вес золота.

На нем изящнейший мундир с шелковыми шнурками и завитками, которые завязаны на брюхе. А другие свисают до самой земли. Впрочем, не было на нем никакого особого мундира. Вячеслав Самсонович, как правило, шатался по городу в чем мать родила. Ну иногда вокруг своих чресел обернет дырявую тряпочку – иначе его в морской департамент дальше порога не пустят. А впрочем, и тряпочки никакой не было, зачем она ему.

Ему дверь охотно открывали и без тряпки, и он входил внутрь, сотрясая монументальную мраморную лестницу. А в департаменте он бывал довольно редко. Придет, скажет: «Ну, как дела?» И тяжело вздохнет. Вот за этот печальный вздох и любили Вячеслав Самсоныча.

«Потонула наша эскадра» – скажут.

«Эх, – отзовется Вячеслав Самсоныч, – нет на свете никакой особой жизни».

«Хорошо вот только, что нам с государем повезло. А то вот прям хоть в петлю».

Когда я звал Вячеслав Самсоновича, и мы закатывали после департамента в какую-нибудь полпивную – то проводили долгие часы за дружескими разговорами. Мы были с ним словно одно целое, этакий биологический и смысловой симбиоз лейб-гвардейского офицера и довольно внушительного персицкого слона. Уж и не понимаю, как такое возможно. Как будто бы все его злоключения происходили со мной – и наоборот. Вячеслав Самсонович тоже втихомолку вел и царапал свой дневник, поэтому наши голоса и страницы перемешались и переплелись, и перепутались, и нет иногда сил разобрать, где кто есть.

«И государыня вот еще наша – говорил Вячеслав Самсонович – она как сиротливый болотный огонек в бескрайних александрийских лугах. Там вечером темно и она вот тихонечко светит. А ты стоишь оцепенев. Смотришь, как бандит, в ее одинокое окошко. Случайный гренадер грозно окликнет тебя: «Вячеслав Самсоныч, ты чего тут?» Да так.. ничего… прогуливаюсь… «Уходи, скажет гренадер, а то штыком пузо пощекочу». А я щекотки куда как боюсь. Я добивался ее сердца, стоял перед ней на коленях, понимаешь, да она мне отказала. «Ступай говорит прочь, Вячеслав Самсонович, что ты от меня хочешь».

Ну мало ли.

Я говорю ей «ты жестокосердная красавица ты алмазная канареечка» и сердечко у тебя такое маленькое но довольно жестокое, жесткое. Каменное у тебя сердце. Я здесь страдаю и не знаю куда деваться. Тьма и меланхолия овладевают мною. «Капитан, дружище – говорит Вячеслав Самсонович – мне не подобраться к ней, я слишком заметен, я огромен, как переспелая тыква. Ты же молод, проворен и прыток, как хорек. Бери же алмазную канарейку, в свои заботливые цепкие руки, я ее уступаю, оберегай ее и заботься о ней в любое время дня и ночи где бы ты ни был».

Обещаю, дражайший друг.

И так я возлюбил алмазную канарейку, и даже будучи у себя, в своей заброшенной хижине на Батискафной улице, я слышу ее щебечущий голос и крохотное сердце. Оно пробивается ко мне сквозь крики пьяных ломовых извозчиков, сквозь скрежет и шепот трамваев, сквозь незримую стену пароходных гудков.

«Ну а моей любви с лихвой хватит на все остальное – говорит Вячеслав Самсонович – забирай себе свою канарейку, а я беру себе весь остальной мир – и Вселенную».

«И еще хороши водоемы наши, например, Нева, Охта, Прачка и Гренадерка – продолжает Вячеслав Самсонович – населены они молчаливой рыбой и юными речными девами. Рыб мы едим. Речных дев мы ловим и отправляем на Шпалерную, чтоб любовь значит дарили. А без любви нам всем тут крышка. И вот эскадра потонула совершенно напрасно».

Без флота мы как без левой руки, это еще великий Суворов нам сколько раз говорил, а без левой руки нет и правой, да и ног тоже нет, а может ничего такого он и не говорил.

Скучно мне стало тут, и мне надобно опять домой, в Персию, откуда я, собственно говоря, и притопал. А дорогу я позабыл. Господи, да где ж она. Наверное, где-то за Третьей рогаткой. А? А где ж еще? Надобно идти вдоль великой реки, все время вниз, вот только какой.

Тряпочка

Тошно мне тут, говорит Вячеслав Самсонович. И Департамент морских коммуникаций меня уж более не веселит. «Вы бы, Вячеслав Самсоныч, хоть бы тряпочкой прикрылись, завесились, а то ведь сюда и барышни ходят» – говорит мне бородатый швейцар, обитающий в деревянной будке под лестницей. Мне, говорит, за них краснеть приходится. «Молчи говорю собака, молчи, пока ногами не растоптал».

Швейцар боится меня и прячется в свою деревянную будочку, словно встревоженная улитка. Она справа от входа. Через маленькое окошко виднеется его торжествующая беспокойная борода. «Я, говорит, тут пока посижу». А вы, мол, Вячеслав Самсонович, остыньте.

«Вылезай говорю стервец вылезай все равно достану».

Вячеслав Самсоныч, тишайшее существо, вспыхивает вдруг как вулкан. Швейцар смотрит на него в крошечные дырочки, проверченные для вентиляции, а Вячеслав Самсоныч мечет туда гневные электрические разряды. «Как это, говорит, я чресла свои какой-то тряпочкой занавешу – не бывать этому». Для чего, спрашивается, я на свет божий рожден.

Никогда. Никогда. Никогда. Не будь я Вячеслав Самсонович.

А швейцар ему из будочки: «Не извольте гневаться».

А Вячеслав Самсонович сопит.

«Единственная говорит наша отрада – это государь. Ну и вот еще реки наши конечно, большие и малые, вытекающие неведомо откуда и впадающие неведомо куда. Ну, в подземное царство, наверное. Как знать. Если бы не он, если бы не они – растоптал бы мерзопакостную фанерную конуру вместе со стервецом-швейцаром. В лепешку. И поделом ведь». А как же, говорю, а как же говорю Вячеслав Самсоныч, любовь. Как же она? Тоже ведь полезная штука. Вы же еще недавно признавали ее могущество и полезность.

«Нет никакой любви» – отвечает Вячеслав Самсонович и топает ножищами. Все гремит и ходит ходуном. Я вот давно посвятил свое сердце государю. А государыня мое сердце отвергла «мы говорит с тобой слишком разные».

Что значит разные. Хотя есть, конечно, небольшие отличия. Ну, чисто внешние.

Я смотрю на барышень, которые приходят к нам в департамент они щекочут и щиплют меня. А у меня в сердце тоска и печаль. Я думаю «уйду я вот от вас обратно в Персию». Знать бы дорогу, проложить маршрут через пески и пустыни, запастись мандаринами или чем-нибудь сладким. А барышни, пришедшие посмотреть, меня щекочут. Что проку?

«Пошли прочь, говорю, прохиндейки», а они хохотать. «Мешаете говорю работать. Вон вся эскадра вчерась потонула».

Ну а они для того и пришли.

Тряпица

В Департаменте морских и небесных коммуникаций, сняв и сдав свою небольшую начресельную тряпочку огромному бородатому швейцару, большому и доброму, как собака, я приступаю к исполнению службы. Она невероятно трудная. Вечером, после работы, я падаю замертво прямо на улице, и равнодушные прохожие обходят меня справа и слева.

Но для начала я сдаю свою начресельную тряпку. Тряпочку. На часах десять утра с хвостиком и все еще впереди.

«Бери, говорю, милейший Алексей Петрович, сберегай эту скромную и худую тряпицу как зеницу ока и сохрани ее аккуратно прямо до вечера. Вечером я ее у тебя, бог даст, и обратно возьму». Швейцар хмыкает в густую бороду. Тряпочка куплена в английском магазине и ей цены нет. «Ты представляешь, Алексей Петрович, я за эту тряпку две деревни всяким негодяям продал по 299 душ каждая». Швейцар опять хмыкает. В нем зарождается протест. Ему не очень хочется брать в руки начресельную повязку, потому что где только она не побывала, ну да а что поделаешь. Он сворачивает ее, словно лепешку, и убирает ее в особый шкафчик. Свернутая в рулон, она смотрится даже аппетитно. У швейцара бегут по длинной бороде белые веселые слюньки. Достигая кончика бороды, они замирают, а потом срываются вниз и капают на пол. Вокруг сапог Алексей Петровича натекла уже довольно приличная лужа. Говорю ему: «Алексей Петрович, вот что, достань-ка ты ее из шкафчика и тщательно прогладь ее». Швейцар говорит «Даже не сомневайтесь, Вячеслав Самсонович». Он вытирает бороду. Смотрит на шкафчик. Я в департаменте на слишком хорошем счету, чтобы со мною понапрасну спорить. Швейцар прекрасно знает это. Он читает мою речь по губам, потому что немного глуховат, ну а я его и так понимаю.

Я невероятно талантлив.

«Знали б вы, Вячеслав Самсонович, как безгранично широка и обильна держава наша».

«Знаю, Алексей Петрович, знаю».

«Печалей разнообразных тут тоже, Вячеслав Самсонович, хватает на нашей территории».

«И это, говорю, знаю. Я вообще все знаю».

Швейцар плачет. Слезы бегут по его длинной бороде.

Словно крохотные мыши.

Хочу сказать ему: «Бросай тут все, Алексей Петрович, и бежим со мною в Персию».

Завтра же утром.

В задницу департамент.

Но я молчу.

Я стою стоймя перед деревянной конторкой и думаю с чего бы тут начать. Тусклый уличный свет так и лезет в окошко. При помощи пера и чернил я прочерчиваю и прокладываю морские и небесные линии для больших кораблей и внеземных светил. Они не должны пересекаться. «Вот тут, думаю, пройдет броненосец «Турухтан». Тут встанет на якорь канонерская лодка «Апраксин двор». А вот тут в три часа ночи, цепляя и надламывая корабельные мачты, промчится Большая медведица. Тут Малая… Вот так… Ну и пусть себе летит… Если их линии пересекутся… Ну лучше и не думать об этом. Все будет хорошо.

Барышни, пришедшие в департамент испросить милостей, не могут оторвать от моего трудолюбивого тела шаловливых и молодых глаз. Они говорят: «вот дурак-то». Это почему это я дурак. Они хихикают и тычут в меня острыми карандашами. Мои руки вследствие этого дрожат и небесные линии вопреки моему желанию некстати пересекаются.