Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

181в. Мы могли бы обвенчаться у купца деревяшкина.

181г. Что за белиберда думаю.

182. Господи ну что она там вытворяет.

182а. Бедная бедная Батискафная улица!

183. А что г-н академик почем у вас собачка?

183а. Пятьдесят рубликов.

184. Премного вам благодарен вы же знаете какая сейчас с наукой ситуация непростая совсем вот, академики и письмо на сей счет на самый верх писали. А уж сколько лжеученых тьма тьмущая тьмы и тьмы и тьмы так-то вот сокол мой. Сколько лжеломоносовыхлжеменделеевыхлжепоповых развелось. Один майор Дарлингтон чего стоит он и диссертацию у меня спер а ему сразу академика а за что спрашивается. Мечта моей жизни говорит не могу без науки. Мне надо чтоб нобелевская премия. А гимназистки за ним так и липнут магнетический феномен-с позорит всю науку.

185. А собачку чем кормить?

186. Как это чем сосисками. Ну вот же у вас. Уж не пышками. Ни в коем случае. От пышек она совсем теряет голову сам проверял. Даже странно слышать. Будьте здоровы.

187. Хлопот судырь ты мой хватает.

187а. Когда-нибудь я превращусь в трюфель друзья мои; да вот еще вы и вы и вы; да-с; процесс этот необратим я и князю Ю-ву сколько раз об этом говорил; а он все носом крутит говорит «как это так»; как это я в виде трюфеля пользу отечеству принесу; ну голубчики ежели разобраться то никак. Трюфель это трюфель. Берегите же собачку друзья мои; от нее зависит людское счастие.

187б. Ежели она околеет отечество наше будет несчастно.

188. Все присутствующие незаметно друг для друга обмениваются телами.

188а. Катинька любовь моя сходи в апраксин двор за сосисками собачка воет. Ты знаешь где там сосисочный ряд не знаешь ну спросишь там любой подскажет а так прямо и налево а потом спросить. Смотри не перепутай. Сначала прямо потом налево а потом спроси у бутошника.

189. Кто такой убутошник?

190. Ты совсем тупая. Это писатель такой.

191. Вы его в своей гимназии что ли не проходили.

192. Сам сходи здесь тебе не казарма умник.

193. Нева это сосуд наполненный до краев водой.

193а. Господь вверил нам его… ее…

194. Что ж думаю я ведь ни за что ни за что не променяю солдат на какую-то паршивую бороду; всю ночь ночевал в казарме где солдаты; вот где правда; вот где свет и все что к нему прилагается; ну а фельшерская борода подождет еще; злой огонек вертится и крутится в хрустальной лампе.

195. Ну думаю ребятки от вас есть еще толк.

195а. Есть!

195б. Ну ведь это работа такая.

196. Фельшер голубчик заберите же ее; от вашей бороды одни несчастия.

197. Фельшер кукушкин говорит он не может отращивать свою бороду до бесконечности. Да и жизнь фельшерская куда как коротка.

197а. Ну то есть фельшерская жизнь много короче бороды получается.

198. За окном пляшет вьюга; видел однажды нашего подполковника он лежит весь белый как снег. Господи ну какая же красота.

199. И вот значит и чмок ее и цап ее и цап-царап ее а г-н майор все равно ничего не узнает потому что пьян как бочка ну и валяется где ни попадя.

200. Ну это вроде как китайские письмена.

201. Капитан! Мы будем счастливы.

201а. Фельшер кукушкин, поразмыслив с полчаса или более, отослал свою бороду прочь. «Вот что голубушка мы более не можем жить как единое целое; я тебя отпускаю ты свободна. Ступай на Лифляндскую улицу к швейцару Алексей Петровичу в деревянную будку, его сыскать не так уж и сложно. Он человек добрый и кулаков по всяким лишним пустякам распускать не любит. Иди к нему, а обо мне забудь. Не плачь. Не плачь. Он тебя не обидит. Все будет хорошо».

202. Господи как все хорошо.

202а. Как велик и славен божий мир как прекрасна Батискафная улица ну и все такое.

202б. Мои голштинцы растаяли как дым. Все призрак все мираж все утренний туман. Куда вы спрашиваю в страну голштинию где ни печалей ни радостей. А только лишь один сладостный сумрак после обеда. Где это спрашиваю далеко где-то за Таракановкой а то может еще чуть дальше. Жизнь есть сон см. п. 34.

202в. Государю ли потушить горячее сердце мое?

Пасха у фельшера кукушкина

После нечаянного ухода своей бороды к швейцару Алексей Петровичу фельшер кукушкин впал в божественную немилость, тоску и депрессию. Он сидел в своей малюсенькой каморке в Фонарном переулке размером чуть более шляпной коробки. Из всей видимой мебели там наблюдалась лишь колченогая занозистая табуретка – и грубоватый сосновый стол, на которых бедный фельшер спал, ел и приготовлял замысловатые ядовитые вещества по заказу Кабинета его императорского величества. Или же мастерил чудесные целебные пилюли для лечения лбгв. Ф-го полка. Еще совсем недавно фельшер кукушкин вел довольно-таки роскошную и расточительную жизнь, на которую только был способен, но после скандала и разрыва с собственной бородой вынужден был сменить образ и обстоятельства жизни. Сквозь крохотное потайное оконце, величиной с мышиную нору, он видел и слышал, как к соседнему особняку, с грохотом и зычной роговой музыкой, подпрыгивая на неровностях и выпуклостях мостовой, в рессорном экипаже, звякая алмазными и рубиновыми орденами, подъезжал майор Дарлингтон в компании немецкого посланника и развеселых барышень. Барышни смеялись, хихикали, махали ему нежной рукой, зная, что он их видит, видит, и звали присоединиться, окунуться с головой в пучину беззаботного веселья и весеннего непотребства, отведать совместно куличей и что вообще бог подаст и отдохнуть от тягот зимы и семинедельного убиения и умерщвления плоти. Но фельшер кукушкин сказывался больным и просил передать что никак не выйдет. Чтобы не заразить опасной болезнью немецкого посланника и не стать, упаси боже, причиной и поводом к бессмысленным и братоубийственным военным действиям. Война была так некстати в этом году. «Кукушкин, сладкий голубчик, милый, иди же к нам есть куличик – призывали его барышни – расцелуй же нас покрепче». Кровь кипела внутри фельшера и сердце стучало как пулемет, но он был непреклонен. «Свой светлый праздник я буду справлять один, без всяких там» – твердо решил для себя принципиальный добродетельный фельшер.

«Да и вдруг они людоедки, зачем мне там быть – подумал фельшер, слегка волнуясь за судьбу немецкого посланника – а у меня еще вся жизнь впереди».

Рядом с ним, на расстоянии чуть вытянутой руки, покоилась немного початая бутыль с полынной настойкой. Фельшер пригласил меня быть третьим в сей славной немногочисленной компании. «Я хотел отпраздновать Пасху как человек – поведал фельшер – покушать вволю крутых яичек, засоряя бороду крупнозернистой поваренной солью и краснокирпичной ломкой скорлупой, но теперь все мои радужные мечты рассеяны, разбиты и разрушены. Нет более бороды, нет скорлупы, вообще ничего нет. Мы с нею распрощались и разошлись. Я выразил фельшеру свои искренние сожаления. «Вы же, однако, при известном старании можете отрастить себе новую – предположил я – и жить с ней душа в душу. Как едина плоть. Человек – и борода. Фельшер – и борода. Борода – и фельшер. Встречать вместе рассветы и закаты, глядя из подслеповатого окошка, любоваться причудами ранней осени и проказами ворчливой старушки зимы. Брать ее в Екатерингоф. И ездить с ней в обнимку посреди прихотливых водяных загогулин. А когда придет вечно юная и вечно голодная весна, вся в ландышах и одуванчиках – наряжать ее в разноцветные ленты и шелковые бантики». Барышни будут визжать от восторга, да и солдаты вас полюбят. «Нет, не могу – ответил фельшер – второй такой бороды у меня нет и уже никогда никогда более не вырастет. Мой подбородок отныне будет девственно чист и светел, как Семеновский плац перед разводом гвардейского караула. Все, что на нем ни вырастет, будет сметено беспощадным клинком».

Фельшер внимательно глянул на соблазнительную пузатую бутыль, слегка заляпанную немытыми пальцами. «Моя мятежная юность безвозвратно закончена и утеряна – сообщил он мне по секрету – как впрочем и ваша, голубчик капитан. Знайте – я решил раздать свое имущество бедным, зачем оно мне. Свою одинокую квартиру в Фонарном переулке, а также деревянную табуретку и нехитрый стол грубой столярной работы я поручаю Адмиралтейству. Государю – коллекцию ядов, которую собирал и составлял годами. Достаточно одной капли, чтобы отправить на тот свет весь лбгв. Ф-ий полк. Вам же, любезный капитан, я уступаю свой янтарный мундир, оснащенный и утыканный тысячью тысяч драгоценных пуговиц и крючочков, кнопочек, усеянный янтарными запонками и алмазными застежками, плюс пятьдесят восемь накладных и выдвижных карманов различной ширины и глубины – смотрите не утоните ж в них. В некоторых легко умещается хоть гусарская лошадь, хоть сабля, хоть пушка «единорог» – никто и не заметит. и глазом не моргнет. Сей мундир достался мне от деда, деду – от прадеда, а прадеду – от самого Фридриха Великого, у коего упомянутый прадед был верным оруженосцем до скончания дней последнего».

«Когда Фридрих Великий отдавал богу душу – поведал фельшер кукушкин – под пленительные звуки скрипки, флейты и барабана, он сказал: «носи сей мундир, mein Herr Kukuschkind, и не отдавай никому. Само бессмертное солнце заключено в его янтарных закоулках, закромах, карманах и запонках. Сама Луна прячется в его беззастенчивых карманах. Я отправляюсь в Вальгаллу, а ты – ступай в свою печальную конуру, в Фонарный переулок». Больше они друг друга не видели, Фридрих Великий превратился в пар и улепетнул прямо вверх, а прадед – по указанному адресу, сюда, в эту несчастную позабытую богом каморку; в Фонарный переулок».

С благоговением и трепетом я взял драгоценную реликвию с тысячью тысяч янтарных и алмазных пуговиц. «Сам Фридрих Великий водил в нем свои полки – продолжал тем временем фельшер кукушкин, опорожняя бутыль с полынной настойкой – води ж теперь и ты, смотри ж, не урони его в нечистоты и грязь, пребывая по случаю праздника в пьяном виде и дурном настроении». Я пообещал, что не уроню, да и кто когда видел меня в пьяном виде?

«Вот что – добавил фельшер, печально поводя глазами – ты должен сделать кое-что взамен, услуга за услугу. Одень что-нибудь, укрась ноги свои панталонами – и отправляйся сей же час на Лифляндскую улицу, в Департамент морских и небесных коммуникаций, скажи им что ты от фельшера кукушкина, то есть от меня, делай там какую-нибудь посильную работенку, а на самом деле присматривай, чтобы швейцар Алексей Петрович не обижал моей бедной и глупой бороды понапрасну. Я знаю, это порядочная собака». Он ведь не будет кормить ее объедками с солдатского стола. Я пообещал, и на этом, оказав посильную помощь в опустошении полынной бутылки, общипав пару-другую вареных в крутом кипятке яичек, мы с моим фельшером в свою очередь распрощались.

Я, недолго думая, направился в сторону Лифляндской улицы, о которой имел лишь самое отдаленное и смутное представление. Мне предстояло пересечь весь город, перейти пять площадей, девятнадцать переулков и девяносто девять мостов. Я позвал денщика, чтобы он помог мне совладать с миллионом драгоценных пуговиц, но в ответ со злосчастных антресолей донесся лишь богатырский и равнодушный храп. Ну и ладно. Я переправил на антресоли дымовую гранату, чтобы доставить паршивцу пару приятных и незабываемых мгновений – и стал собираться в дорогу. В бездонный и безразмерный карман я сунул подругу свою – трехпудовую саблю и пару носовых платков. Дорога дальняя, пригодится наверняка и то и другое.

Антресоли наполнялись едким и удушливым дымом. Я вышел за порог. Волшебный кукушкинский мундир светился мягким предзакатным светом. Я шел все дальше и дальше, пересекая малознакомые площади и переулки, не зная, что ждет меня впереди.

В это же самое время в Фонарном переулке фельшер кукушкин, прикончив бутылку с полынной настойкой, уронил свою умную опустошенную голову в острую и хрупкую яичную скорлупу. «Следующая Пасха будет наверняка веселее» – подумал фельшер. В этом не было никаких сомнений. Дерзкий визгливый смех из соседнего особняка долетел до его комнаты.«Любовь – подумал он – любовь все преодолеет и превозможет». И заснул. «Мой желудок работает как часы» – вдруг вспомнил он – и снова погрузился в небытие.

Вячеслав Самсонович. Знакомство

С детства я умел понимать язык птиц и зверей; смиренных воробьев и горделивых снегирей, соек, лошадей, мышей, даже насекомых, населяющих мою уединенную хижину на Батискафной. Или же загадочных крылатых существ, размером меньше голубя, но больше скворца. Господь, наверное, еще не успел подобрать им соответствующие имена. Впрочем, как и мне… Когда я иду вдоль Фонтанки или Мойки, пресноводные рыбы выскакивают из воды, словно ошпаренные, пытаясь допрыгнуть до моего милостивого и чуткого уха, чтобы неуловимым шепотом передать мне все последние новости царства речного. Я отвечаю им что-то второпях. «Конечно… конечно… все будет хорошо… Туалетная бумага… скоро подвезут…» Да и что могут поведать мне сии малые? «Капитан… капитан… летим сей же час к Юпитеру… он милосерд…» – предлагает мне, допустим, измученный жизнью воробей, обляпанный и обвазюканный яичницей с головы до ног. «Не сейчас – отвечаю – любезнейший. Не сейчас. Во-первых – успеется. Каждый день, любая случайность или досадная мелочь, вроде как чья-нибудь шальная пуля или ядро, прилетевшее бог знает откуда, трамвай или троллейбус, неаккуратный шаг с разводного моста или коварная прорубь на матушке Неве – все может раньше времени спровадить нас в его сияющие чертоги. Ну а во-вторых. Мой янтарный мундир неуклонно тянет меня вниз, к земле, туда, где Сенная и Батискафная, где кувыркаются мои развеселые солдаты и ты, моя тайная любовь, да и нельзя мне снять мундира. Если я прилечу к Юпитеру в чем мать родила, во всем торжестве и триумфе моего естества, он того и гляди рявкнет: «Капитан! Безымянный и безмозглый прохиндей! Где янтарная броня твоя? Зачем ты оставил ее в пыли и нечистотах земного мира?» О господи, да если б я знал.

Ну или вот что мне может сказать какая-нибудь полковая или, того еще хуже, задрипанная ломовая лошадь? «Капитан… капитан… голубчик… схорони мои сырые косточки… я свое отскакала…» Отскакала она. «Не волнуйтесь, Марфа Ивановна, конечно, схороню где-нибудь посреди Гутуева острова». Дайте срок. «Ах, ангел, спасибочки тебе… Гутуев остров… о… Я затеплю свечку… Не одолжишь ли ты мне хотя бы один пятачок на это богоугодное дело?» Ну вот собственно и весь разговор.