Тайна портрета неизвестной дамы

– Мы люди простые, я плотник, Иосиф, имя жены моей, Мириам. Нас устроит и пещера, а если найдется и охапка соломы, чтобы прилечь, то будем вдвойне благодарны вам.

– Идите за мной, добрые люди, – сказал пастух. Он встал, взял посох, и направился к пещере.

В пещере было сухо и тепло, костер, разложенный у самого входа так, чтобы дым от него шел наружу, согревал и освещал это скромное жилище, служившее одновременно и загоном для овец. Пастухи постелили на пол солому, устроив для путников постель прямо на полу. В ту же ночь и разрешилась Мириам от бремени, Иисусом нарекла она первенца своего. Вскоре после его рождения к пещере стали приходить люди, простые пастухи.

– Не здесь ли родился пророк, о котором сказано в Завете? – спросили они Иосифа. – Мы видели звезду, она вела нас и остановилась над самой пещерой.

– Жена моя родила младенца, – ответил Иосиф, – но отчего вы решили, что он и есть тот, о котором сказано в Писании?

– Сказано было, – отвечали они, – родится пророк что понесет свет истины людям, звезда укажет место его рождения, мы шли за звездой, и она привела нас сюда.

– Входите, добрые люди, – ответил Иосиф.

Пастухи вошли, поклонились младенцу, ни овцы, что стояли в глубине пещеры, ни обилие народа не вызывали беспокойства новорожденного, встречала людей с улыбкой и Мириам.

Ночь была на исходе, поблекли звезды на небосклоне, а люди все шли и шли, шли с дарами, каждый нес, что мог, и не было здесь ни золота, ни ладана, ни смирны, было лишь то, что растет на полях, да те продукты, что дают овцы: молоко, сыр, масло, брынза – этими скромными дарами простых людей наполнилась пещера. Это было кстати, по иудейским обычаям женщина после родов не могла выходить из дому тридцать три дня. Принесенные пастухами дары позволили семейству питаться положенный срок, проживая в пещере, которая стала для них временным приютом до того, как младенца можно будет принести в Иерусалимский храм по требованию обычая. Мириам и Иосиф были гостями в Вифлееме, хотя и род Иосифа вел свое начало именно отсюда, но не было у него здесь родни которая могла бы приютить их. Простой народ принял плотника, его жену и младенца, дав им пищу и кров.

Когда истек срок, Иосиф и Мириам с младенцем на руках, покинув свое пристанище, направились в Иерусалимсуий храм. Утро было спокойно и торжественно, дневное светило поднималось над землей, даря миру тепло, радость и покой, ни одно облачко не проплывало по светлому небу, воздух был прозрачен и чист, и птицы пением своим приветствовали входящего в мир, того, кто понесет людям истину и любовь.

В храме было тихо и малолюдно, семь рожков меноры горели ровным светом, пламя не колебалось, языки его тянулись ввысь, не оставляя ни копоти, ни дыма. Запах ладана, исходивший из золотой кадильницы, заполнял святилище в которое из святая святых, помещения, где хранится Ковчег завета, и куда никто из простых смертных входить не может, вышел старец Симеон. Он был так стар, так долго жил на этой земле, что никто уже не помнил, сколько ему лет, знали только что не сможет он помереть, пока не увидит мессию, спасителя что принесет свет истины и просвещение всем народам.

Симеон увидел женщину с младенцем на руках, лицо ее озаряла легкая улыбка, наполнившая храм таким светом, что он понял – на руках у этой женщины тот, чьего прихода так ждал он. Священник подошел к Мириам, взял на руки младенца, высоко поднял его и сказал:

– Исполнилось все, что было Богом начертано! Вот тот, кто принесет славу Израилю, кто поведет народ его к истине, кто понесет свет просвещения язычникам и всем народам земли. Теперь Господь отпустит меня с миром, я сделал все что должен был, и теперь спокойно могу отойти в мир иной.

Он вернул младенца матери, склонив перед ней голову.

В тот же день Иосиф и Мириам с младенцем вернулись в Вифлеем, зарегистрировались у чиновника что вел перепись населения, и отправились в свое родное селение, называемое Назаретом.

Приют странников

Гаральд, Жак и Жульен пошли туда, где, по словам рыцарей, был только обрыв, не каждый мог заметить узкую тропу, идущую вдоль обрыва, она терялась из виду сразу же за поворотом. Тропа, обогнув утес, уходила вверх и становилась менее опасной, постепенно отдаляясь от обрыва. Кто и когда проложил эту тропу – неизвестно, ни Гаральд, ни Жак, ни Жульен, ни прочие местные жители об этой тропе ничего не знали, и лишь старик-отшельник знал все тайные тропы этих гор, проложенные, возможно, и не людьми, а то ли дикими зверями, то ли некими таинственными существами, населяющими горы и леса, вызывающими ужас у путников, которым когда-либо доводилось с ними встречаться или слышать их зловещие голоса.

Они ушли уже достаточно далеко от того места, где их преследователи свернули на ложный путь, опасность, которой, казалось, был пропитан воздух, уже не ощущалась так остро, и красота природы, свежее дыхание ветра, голоса птиц – сулили покой. Тропа была уже достаточно безопасна для верховой езды, она серпантином поднималась меж высоких сосен, минуя скалы, поросшие серым лишайником и мхом, выступающие из пологости склона, местами нависающие над тропой. На пути лежала лесная поляна, покрытая пятнами солнечного света, прорвавшегося сквозь густые кроны деревьев, на поляне стайка куропаток щипала траву. Жульен обогнал ехавшего впереди Гаральда и подал ему знак рукой остановиться. Он вскинул лук, вытащил из колчана две стрелы, послал их одна за другой в стаю куропаток, куропатки взлетели, наполняя воздух хлопаньем крыльев, но две из них остались на земле. Жульен спрыгнул с лошади, поднял добычу и, привязывая ее за лапы к седлу, сказал:

– Солнце уже клонится к закату, нужно подумать об ужине, эти жирные куропатки придутся как нельзя кстати.

– А ты неплохо владеешь луком! – воскликнул Гаральд. – Если бы не видел тебя на нашей кухне, никогда бы не подумал, что ты можешь быть поваром!

– А что Вы скажете, мессир, когда я приготовлю из этих прелестных птиц замечательный ужин? Всю дичь, которою я подавал к графскому столу, я добывал сам, я никому не доверял это дело. Только настоящий повар знает, какая дичь может украсить стол, я стреляю из лука без промаха. Конечно, лук и стрелы – это не для дворян, это оружие простого мужлана, для дворянина не благородно всадить в противника стрелу, гораздо благороднее перерубить его мечом, батюшка Ваш никогда не брал лук в руки, да и Вы, мессир, никогда не упражнялись в стрельбе.

– Думаю, твои способности в этом деле пригодятся нам не только для того, чтобы насытить наши желудки, но и для того, чтобы уберечь наши головы от мечей тамплиеров, – ответил Гаральд.

За поляной начинались скалы, пришлось спешиться и вести лошадей за повод, верховая езда была бы слишком опасной на узкой, каменистой тропе, где лошадь, отяжеленная всадником, оступившись, могла сломать ногу. Когда небольшой вооруженный отряд достиг подножия вершины, солнце уже низко висело между двумя пологими холмами на западе плоскогорья, отбрасывая длинные тени от разбросанных по всему плато камней, из-под которых, как таинственные огоньки, блестели во мраке глаза ящериц, в изобилии населяющих здешние места.

Старик-отшельник встретил путников у своей хижины, и Гаральд, приветствуя его, сказал:

– Ты был прав, старик, в замке меня ждали тамплиеры, они убили всех, и отец мой, и мать, и вся родня, и все слуги пали под их мечами, у меня теперь нет никого, кроме этих двоих верных друзей. Я должен отомстить, кровь де Гиров взывает ко мщению, но сперва я должен исполнить то, что обещал, отыскать древние рукописи. Но пока я не отомщу, душа моя не успокоится.

– Месть – не лучшее средство для успокоения души, – ответил старик, – исполни свой долг, и душа твоя успокоится, а местью никого не воскресишь, смерть врага не принесет радости мятежной душе, лишь исполненный долг даст успокоение и отраду.

– Может быть, ты и прав, старик, – ответил Гаральд, – ты ждал меня одного, а нас трое, и мы не уместимся в твоем гостеприимном жилище.

– Я знал, что ты прибудешь не один. Разместитесь, пещера достаточно просторна и для вас, и для ваших лошадей, не оставлять же их на плато, ночи в горах холодны.

Пещера находилась сразу за высокой скалой у склона, вход был достаточно просторен для того, чтобы лошадь могла спокойно пройти, но все равно оставался незаметным, и лишь тот, кто знает, сможет отыскать его среди теней, отбрасываемых скалами даже тогда, когда солнце висит высоко над горами. В пещере было два просторных зала, в первом, где старик уже заготовил сено, путники оставили лошадей, а во втором, расположенном ниже первого, они расположились сами. Пока Жульен, взяв себе в помощники Жака, занимался приготовлением ужина из двух добытых по дороге куропаток, Гаральд лег на сосновые лапы, заготовленные стариком, пользуясь возможностью первый раз за этот день спокойно обдумать сложившуюся ситуацию.

То, что произошло сегодня, было не просто катастрофой, это была первая невосполнимая потеря в жизни Гаральда, которая складывалась до этого времени довольно спокойно, и даже дальнее путешествие рассматривалось им не столько как опасное мероприятие, а скорее, как увлекательное приключение, которое непременно должно закончиться благополучно. Впервые он осознал всю серьезность опасности, которую представлял путь, выбранный им, опасности, грозящей не только ему, но и всем близким и дорогим ему людям. Все, кто был ему по-настоящему дорог, были убиты, его родовой замок, который казался крепостью незыблемой, способной защитить его ото всех невзгод, был захвачен врагом, Гаральд остался один, без жилья, без родителей, которые так любили его, без всего что было дорого и привычно. Впрочем, были друзья, точнее верные слуги, но насколько они надежны? В Жаке сомневаться причин не было, Гаральд знал его с раннего детства, Жак обучал его не только верховой езде, но и той таинственной науке общения с лошадью, овладеть которой мог далеко не каждый наездник. Но Жульен! Сперва он умирал от страха, прячась в подвале Жака, а теперь готов рисковать жизнью ради своего господина. Жульен был слугой, лакеем, он не мыслил себе жизни без того, кто бы являлся его покровителем, он был предан своему хозяину, как хорошая собака, но, оставшись один на один с жизненными обстоятельствами, он потерял и мужество, и уважение к себе, и вообще способность совершать поступки, которые совершать он мог лишь по причине осознания необходимости их для блага своего господина. Гаральд не сомневался, что если он прикажет, то Жульен пойдет и на смерть, но он сомневался, сможет ли тот принять какое-либо решение, оказавшись в ситуации, когда только от него одного будет зависеть жизнь остальных, но рядом не окажется никого, кто бы мог вдохновить его на мужественное и смелое действие. Гаральд понимал, что он, возможно, уже никогда не сможет вернуться в свой замок, и теперь эта пещера, это временный приют надолго останется единственным местом, где он сможет спокойно уснуть, не опасаясь внезапного нападения.

Он потерял всех близких ему людей, но встретил ту, воспоминание о которой перехватывало дыхание, наполняя душу неясной грустью и радостью. И он с ужасом подумал, что и ей теперь может грозить опасность, тамплиеры, поняв что он уже никогда не вернется в свой родовой замок, могут ворваться в замок де Ламбера. Но он представить себе не мог и доли той страшной опасности, которой подверглась Розалина после знакомства с ним.

Варавва

Прошло не больше года, как до Александрии дошел слух о кончине царя Ирода, жаждавшего смерти Иисуса, и можно было бы вернуться домой, но в Иудее произошли события, которые надолго отложили возвращение Иосифа с женой и младенцем на родную землю. После смерти Ирода Великого царство его должны были унаследовать сыновья: Архелай, Антипа и Филлип, разделив его, при этом титул царя доставался старшему из них, Архелаю, но перед его поездкой в Рим для утверждения титула наследника римским кесарем, народ Иудеи восстал против династии Иродов. Произошло это в день празднования Пасхи, когда множество народу из разных иудейских земель съехалось в Иерусалим.

Архелай поднял войска для подавления мятежа, три тысячи человек были убиты, многие брошены в тюрьмы, восстание было подавлено с жестокостью, достойной отца Архелая, Ирода Великого.

Римский кесарь Август, опасаясь новых волнений, не утвердил царский титул Архелая, а предоставил ему должности этнарха, правителя народа, отдав под его управление Иудею, Идумею и Самарию, братьям его, Антипе и Филиппу достались титулы тетрархов, Антипе было поручено управлять Галилеей и Переей, а Филиппу досталась Итурея, Батанея и Южная Сирия.

Подчиненные Архелаю провинции стонали от репрессий, людей хватали по любому, самому незначительному, поводу: подозрению, доносу; их увозили, уводили стражники, и больше их никто никогда не видел. Возвращаться в Вифлеем Иосифу с Мириам и младенцем было не просто опасно, а смертельно опасно, и они продолжали жить в Александрии, ожидая, когда, наконец, можно будет вернуться в свой старый, но крепкий дом, дом Давида, в котором витал дух великих царей Израиля.

Но не долго продолжалось правление Архелая, однажды он, вызванный к кесарю в Рим, больше в Иудею не вернулся, его сняли с должности, отправили в ссылку, а имущество все конфисковали. Владения Архелая передали сирийскому легату, управление на месте осуществлял назначаемый римским кесарем прокуратор, и тогда, когда Иисусу Варавве уже исполнилось десять лет, Иосиф с семьей вернулся в свой дом, стоящий на окраине Вифлеема.

Трудный переход, пески Синайской пустыни, холодные ночи и жаркие дни, волнения и тревоги – все это подорвало здоровье Мириам, с трудом добравшись до дома, она слегла, и больше не поднималась. Она таяла, догорала, как свеча, и вскоре покинула этот мир, оставив Иосифа одного с рано повзрослевшим Иисусом Вараввой. Иосиф, похоронив жену, собрал свои пожитки и отправился в Галилею, в небольшое селение Назарет, где проживал его дальний родственник, так же, как и он, носивший имя Иосиф, он тоже происходил из рода Давида, но не от ветви Соломоновой, а ветви, ведущей свое начало от брата Соломона, Нафана.

Там он узнал, что родственник его, плотник Иосиф, будучи уже в весьма преклонных годах, надорвался, поднимая тяжелое бревно, и через две недели помер, оставив вдовою Мириам, родившую ему сына Иисуса в пещере, в Вифлееме, когда он с женою отправился туда для того, чтобы присутствовать на переписи населения, проводимой по указанию императора Августа.

Так Иосиф, отец Вараввы, Мириам, мать Иисуса Назареянина и двое детей, носивших одинаковые имена, Иисус, стали жить одной семьей в небольшом селении Назарет, в Галилее.

Варавва взрослел, он занимался боевыми искусствами, великолепно владел мечом, готовя себя к миссии вождя, который освободит народ Израиля от римского ига. Он читал все, что можно было прочесть о великих битвах, знаменитых полководцах, ему, как наследнику царского трона, были доступны рукописи, что хранились в библиотеке Кесарии[6 - Принято считать, что библиотека Кесарии существовала с 3 по 7 век нашей эры, была основана христианским философом Оригеном и утрачена во времена арабских завоеваний, однако историки предполагают, что, возможно, она начала формироваться еще при Ироде Великом.], основанной его злейшим врагом царем Иродом.

Назареянин же, который был младше своего брата на десять лет, как только научился разбирать письмена на арамейском, греческом и латинском языках, увлекся чтением Торы и иных рукописей духовного и исторического характера. Уже в раннем возрасте он имел глубокие суждения о том, о чем иные не имеют никакого понятия и в старости.

Когда Варавва хотел приобщить брата к воинскому искусству, тот ответил:

– К чему мне учиться владеть мечом, когда у меня есть оружие более сильное, чем меч – слово.

– Ты шутишь, брат, – возразил Варавва, – разве слово может остановить меч, занесенный врагом?

– По слову Господа нашего создан мир, слово может предотвратить войны на земле.

– Народ наш пребывает в рабстве у тех, кто завоевал земли эти не словом, а мечом, Ирод, выходец из земли идумейской, привел иноверцев к стенам Иерусалима, и не уйдут римляне с наших земель по слову, только силой можно сокрушить Рим. Сильный побеждает слабого, так устроено среди зверей, так живут и люди.

– Но людям Бог дал разум и волю, – возразил Назареянин, – и негоже людям жить так, как звери, а жить следует, как человекам, без войн и распрей, и только слово и любовь Господня может остановить меч.

Инквизитор

Инквизитор, отец Филат, был молод и, наверное, считался бы красивым мужчиной, если бы не мрачное одеяние, свойственное его суровой должности. Он был высок, строен, имел орлиный профиль и резкие, но не слишком грубые черты лица, придающие ему выражение суровости и беспощадности, подчеркнутое строгостью сутаны. К обязанностям своим он относился с ревностью истинного католика, считающего главным делом своей жизни борьбу за чистоту веры, борьбу бескомпромиссную и жестокую, борьбу против ереси и всего прочего, что может нанести вред власти церкви, власти пастыря над овцами, которые, непременно, разбегутся и погибнут во мраке, если власть эта будет утрачена или ослаблена.