Вальс для принцессы

Вальс для принцессы
Геннадий Бачериков

Книга-победитель конкурса остросюжетного романа. Царская семья и пресловутый Мавроди со своим МММ, уголовники и новые русские, царский дворец и блокадный Ленинград – все это тугим узлом завязывает сюжет вокруг двоих влюбленных. Победит ли ЛЮБОВЬ!?

Вальс для принцессы

Книга-победитель конкурса остросюжетного романа

Геннадий Бачериков

© Геннадий Бачериков, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все персонажи и события этой книги, за исключением некоторых исторических (к которым, несомненно, относится и г-н Мавроди), являются вымышленными, и автор не несет никакой ответственности перед лицами, нашедшими в этой книге то или иное случайное сходство с собой и событиями своей жизни.

Пролог

    1994 год, март, Нью-Йорк

Кто-то, весь покрытый серой шерстью, с круглой шляпной болванкой вместо головы, тащил ее по узкому подземелью. Сзади их неумолимо настигала черная клубящаяся мгла, стремительно заполняющая проход, по которому они бежали. Впереди уже был виден выход с ярким пятном голубого неба, но стены подземелья начали сжиматься, и она боится не успеть, а серый вдруг остановился и крепко держит за руку, не дает ей бежать. Откуда-то в ее свободной руке вдруг возник крокетный молоток, она взмахнула им и ударила серого по шляпной болванке, которая неожиданно оказалась крокетным шаром. Шар покатился назад навстречу надвигающемуся черному мраку, и когда они соприкоснулись, там беспощадно и ярко вспыхнуло ревущее пламя. А в этом пламени горели они – мать, отец, брат, сестры и ее любимица, маленькая собачка Джемми. Они что-то кричали ей, Джемми лаяла, но все звуки поглощал стремительно приближающийся адский гул огня.

Асти проснулась посреди ночи, задыхающаяся и мокрая от пота. Всю жизнь, очень долгую жизнь, ее преследовал один и тот же кошмар, и всегда она просыпалась на одном том же месте, так ни разу и не решив для себя во сне, что же делать дальше, то ли вернуться и попытаться помочь, то ли бежать к выходу. Она тихонько окликнула сиделку, уютно пристроившуюся в старинном каминном кресле «с ушами». Та легко поднялась на ноги, как будто и не она только что тихонько посапывала во сне, и быстро подкатила к кровати столик со всеми необходимыми медицинскими причиндалами.

Да-да, именно причиндалами, – подумала Асти про себя, пока сиделка мерила ей давление, давала какие-то таблетки и поила водой из специальной кружечки с носиком для лежачих больных. Ей нравилось вспоминать старые русские слова, которые в России давно уже вышли из употребления. Она часто слушала радио из Москвы, а когда появилась такая возможность, то смотрела и телепередачи, каждый раз пытаясь уловить что-нибудь знакомое. Это удавалось редко, как правило, только если показывали Петербург. Мир вокруг стремительно менялся, она понимала это, но так и не привыкла ни к новым видам, ни к новым названиям «той» страны и «той» столицы – Советский Союз и Ленинград. Да оказалось, что и не надо было привыкать, уже несколько лет как, слава богу, хоть названия вернулись на свое место.

– Сколько же я там не была? – подумала она, попробовала про себя подсчитать и удивилась, получилось семьдесят три года, почти вся ее жизнь.

Она попыталась вспомнить, как покидала Россию. Ее, тогда совсем еще девочку, передавали друг другу незнакомые люди, имена и лица которых она уже позабыла. В памяти остались почему-то старая изба лесника, где при свете керосиновой лампы-трехлинейки, зажженной по случаю приезда гостей, по потолку над печкой с сухим шорохом сновали десятки тараканов-прусаков, таща за собой длинные косые тени; рыбачий шалаш на берегу какого-то финского озера, где ее накормили замечательной ухой; патриархальная Швеция, которая после бурлящей России казалась заколдованным спящим царством. А потом цепочка оборвалась. В вечерних сумерках германская подводная лодка торпедировала корабль, на котором она с очередным провожатым плыла в Англию. Этот человек помог ей надеть пробковый спасательный жилет. Она провела в воде всю ночь, к утру разыгрались волны, и когда рассвело, поблизости никого и ничего уже не было видно. Ей повезло, этим же утром ее подобрал норвежский пароход, идущий в Соединенные Штаты. Самого плавания она не помнила, когда ее подняли из воды, она была без сознания, сказались пережитые потрясения и длительное пребывание в холодной воде. Она заболела, заболела жестоко, но и тут удача оказалась на ее стороне. На пароходе находился известный профессор-медик Гуннар Торвальдсен, который собирался открывать клинику в Нью-Йорке. Он сделал все, чтобы девочка выкарабкалась, но во время плавания она так и не пришла в сознание. Когда корабль прибыл в Нью-Йорк, Торвальдсен поместил ее в отдельную палату своей клиники. Столь горячее участие в ее судьбе в немалой степени было вызвано тем, что она очень походила на его дочку, утонувшую во время купания пять лет назад вместе с бросившейся спасать ее матерью. Когда эту девочку подняли на борт корабля, он чуть не потерял сознание от невыносимо реального ощущения, что море возвращает ему дочь.

Жизнь безымянной пациентки несколько месяцев висела на волоске. Она то приходила в себя, то снова проваливалась в тяжелый мрак болезни, но даже в минуты просветления не могла сказать ни одного слова, ни врачам, ни неотступно находившейся при ней сиделке. Приглашенный для консультации один из лучших невропатологов Нью-Йорка после тщательного обследования сделал заключение, что пациентка, видимо, перенесла воспаление мозга, и, возможно, ей придется во многом начинать жизнь сначала – учиться ходить, говорить, читать.

Окончательно она пришла в себя уже в январе. За окном в угасающем свете дня тихо падал снег. Она осмотрелась вокруг. Стены и потолок небольшой комнаты окрашены в салатовый цвет. Все предметы, находившиеся в комнате казались знакомы, но была в них какая-то неуловимая странность, отчего возникало пугающее ощущение одиночества, хотя рядом неотступно кто-нибудь да находился. Мысли в голове путались, перескакивали с одного на другое, и ей никак не удавалось подчинить их себе. Она твердо знала только, что ей надо вспомнить что-то очень важное, и тогда все встанет на свои места.

Находящиеся при ней сиделки и регулярно осматривавшие ее врачи пытались говорить с ней, но она не делала никаких попыток ответить кому-либо, или хотя бы жестом показать, что понимает обращенные к ней слова. Для очередной консультации пригласили самого доктора Фрейда, известнейшего психиатра, посетившего в то время Нью-Йорк. Он провел с ней несколько часов, наблюдая и проводя различные тесты. В конце дня он встретился с профессором Торвальдсеном и, задумчиво постукивая пенсне в золотой оправе по бархатному подлокотнику кресла, сказал, что случай уникальный, и он мог бы классифицировать его как «приобретенный аутизм». Профессору Торвальдсену несомненно, известно, что при крайних случаях аутизма больной погружен в себя, и, практически, ни с кем не вступает в контакт. На осторожный вопрос профессора относительно прогноза доктор Фрейд так же осторожно отметил, что, прежде всего пациентку следует привести в надлежащее физическое состояние, а потом так же осторожно добавил, что, возможно, могло бы помочь сильное нервное потрясение, аналогичное тому, которое привело к болезни. Однако благоприятного исхода в этом случае может и не быть.

Через три месяца, благодаря усилиям врачей и массажиста девочка уже много гуляла по примыкающему к клинике саду в сопровождении сиделки, которая, следуя инструкциям профессора, не отступала от нее ни на шаг. Однако прогресса в ее психическом состоянии почти не наблюдалось. Торвальдсен перевез ее в свой загородный дом на Лонг-Айленде. Для себя он уже решил, что она будет его приемной дочерью, что бы ни случилось с ней впоследствии.

В один из жарких августовских дней восемнадцатого года во время прогулки сиделка вдруг почувствовала себя очень плохо. Она успела довести девочку до дома и прямо в вестибюле потеряла сознание. В наступившей суматохе никто из прислуги не заметил, что девочка отправилась бродить по дому. Нечаянно она попала в кабинет доктора Торвальдсена, где ее и нашли час спустя в полубессознательном лихорадочном состоянии лежащей на полу и сжимающей в руках скомканную газету, которую доктор имел обыкновение прочитывать, вернувшись из больницы. На первой странице газеты была помещена фотография одного из самых больших трансатлантических судов – «Королевы Элизабет», фотографии известных людей, плывших на ней, и кричащий заголовок, напечатанный огромными буквами, извещал о том, что судно два дня назад торпедировала германская подлодка, но большую часть пассажиров и экипажа удалось спасти. Сочли, что это сообщение и послужило причиной инцидента с подопечной профессора. Никто не обратил внимания, что ниже в одной из небольших заметок сообщалось, что в далекой России вместе с женой и всеми детьми, был расстрелян последний русский царь, Николай Второй. Рядом с заметкой размещалась и фотография царской семьи.

Уже к вечеру девочка пришла в себя, и Торвальдсен, вернувшийся к тому времени домой, к неописуемой своей радости заметил, что она улыбается ему и пытается что-то сказать. Наклонившись к ней, он с трудом расслышал обращенный к нему вопрос на английском, – Кто я?

– Я не знаю, мы нашли тебя в море, на тебе был спасательный жилет, поблизости никого больше не было. Ты помнишь, откуда ты плыла?

– Нет.

– Может, ты помнишь, как тебя зовут?

– …Асти… мне кажется, что меня зовут Асти, – с некоторой заминкой ответила девочка.

Профессор готов был поклясться, что она сказала неправду, и на самом деле ее зовут не так, и она сама придумала это имя, но промолчал. Больше о своем прошлом Асти ничего не помнила или не хотела вспоминать, как думал иногда про себя профессор. Несмотря на вроде бы имеющуюся частичную амнезию, она великолепно говорила по-немецки и по-французски, чуть хуже по-английски, но последнее было быстро наверстано. Так у доктора Торвальдсена появилась дочь – Асти Торвальдсен. Через два года она вышла замуж за одного из ассистентов профессора, и сейчас, в конце двадцатого века, являлась главой большого американского семейства, включавшего уже и ее правнуков.

Торвальдсен после смерти оставил ей целую медицинскую империю, состоящую из клиники, фармацевтического производства и сети аптек в крупнейших городах страны. Асти предоставила распоряжаться всем этим сначала мужу, а потом сыну, которые упорным трудом создали за эти годы один из крупнейших фармакологических концернов. Сама же она занималась благотворительной деятельностью, основав фонд, помогавший начинающим актерам и художникам.

Дети, внуки и правнуки, каждый по-своему, любили ее. И она, по мере сил, которых, к сожалению, в последнее время становилось все меньше и меньше, отвечала им ровным и постоянным вниманием и заботой. Каждый из них в свое время находил место в семейной империи и вносил свой вклад в благосостояние семейства. Асти часто сравнивала их с цветами на альпийской горке, у каждого свое строго отведенное место, каждый по отдельности, может быть, не так уж и хорош, но все вместе они образуют замечательный цветник. Было только одно исключение на фоне всеобщей благостности, внук Билли – этакий чертополох, выросший вдруг на унавоженной семейным капиталом клумбе. Его с детства интересовала только математика. После школы он без труда получил стипендию и поступил, вопреки уговорам глав семейного клана, в знаменитый Калтех – Калифорнийский технологический институт, находившийся на противоположном конце страны. Отец пригрозил оставить его без какой-либо материальной помощи, что и сделал вскоре, но на Билли это не подействовало. Однако институт он не закончил, так как будучи на третьем курсе организовал компьютерную фирму и вместо учебы целиком погрузился в ее дела. К началу девяностых эта фирма по доходам уже не уступала фармацевтическому бизнесу семьи, а портреты Билли не сходили со страниц печатных изданий и экранов телевизоров. Асти так и не поняла, почему компьютеры стали вдруг так сильно нужны людям, если раньше спокойно обходились без них. Она считала их усовершенствованной пишущей машинкой, да еще детской игрушкой, но очень гордилась успехами внука. Кроме того, их объединяла общая тайна, которую она так и не решилась открыть никому, кроме него.

Как-то раз, когда ему было пять лет, и его отец с семьей летом приехал к Асти на week-end, Билли изрядно расшалился перед сном, и она сама укладывала его спать. Он попросил бабушку рассказать что-нибудь интересное, пообещав после этого немедленно уснуть. И она рассказала ему историю про принцессу, долго-долго ждавшую свой первый бал. Когда ей было семь лет, один музыкант написал и подарил ей вальс, который должен был исполняться только для нее на балу в честь шестнадцатилетия принцессы, а мама-королева тогда же пообещала разрешить ей одеть свои самые красивые драгоценности в этот день. Но еще до наступления этой даты королевство захватила темная сила, одной только принцессе удалось бежать, да и то она чуть не утонула вместе с пароходом. Билли, неоднократно слышавший историю чудесного спасения бабушки, тут же сделал вывод, что бабушка и есть та самая принцесса, но она сказала, что это страшный секрет, и Билли торжественно поклялся, положив руку на Библию, что никому об этом не расскажет. Так вот и возникла объединившая их тайна.

Ей самой иногда уже начинало казаться, что она придумала эту историю во время болезни или после того, как увидела ту газету, которая так помогла ей в начале ее жизни. Уже много лет спустя, она заказала в библиотеке конгресса копию этого номера «The New York Times» и, оставаясь одна, часто ее перечитывала, как бы пытаясь опять почувствовать то время и те ощущения, чтобы самой утвердиться в том, что та жизнь в России – это реальность, а не плод больного воображения.

А недавно, когда Асти почувствовала себя совсем плохо, она позвонила Билли и велела ему срочно приехать. Во время встречи она дала ему ключ от секретера и попросила принести лежащую там газету. Трясущимся пальцем показала на фотографию.

– Помнишь ту историю про вальс для принцессы? Видишь, это я.

– Так это все-таки правда?

– А ты разве сомневался? Мне казалось, ты сразу поверил.

– Ну, да… когда был маленьким. А после, если честно, я старался даже не думать об этом. Да и успел убедиться на своем опыте, что чудес не бывает. А как получилось, что здесь пишут о твоей гибели?

И тогда она дрожащим старческим голосом, останавливаясь, чтобы передохнуть и попить, рассказала ему все.

Глава 1

    1994 год, поезд Иркутск-Москва, понедельник, 11 июля

– Киров через полчаса, два часа опоздания! – прошла по коридору спального вагона проводница.

До Москвы оставалось двенадцать часов езды. Поезд, наклоняясь на повороте, мчался вдоль высокого берега реки. В купе сидели двое. Невысокий поджарый мужчина лет шестидесяти, с выбритой загорелой головой, до предела отодвинул оконную занавеску правой рукой, на запястье которой был наколот штык[1 - Старейший символ воровского мира. Символизировал угрозу, предостережение, силу.], и внимательно вглядывался вдаль, где далеко за заливными лугами низкого берега реки угадывались искаженные маревом теплого воздуха серо-голубые призрачные контуры далекого города.

– Что, Вальтер, никак уже Москву высматриваешь? – с усмешкой спросил его спутник, крепкий широкоплечий парень в адидасовском спортивном костюме, тоже бритый наголо.

– Ты, Шнур, жизни еще не видел, перед прокурором острить будешь. Видишь, вон за рекой, вдали трубы дымят? Это городок такой, Кирово-Чепецк называется. Я там, в начале шестидесятых срок мотал, вроде как химкомбинат строили. Я-то, сам понимаешь, не работал, в отказе был. Но это не интересно, интереснее другое. В нашем бараке сам Эдик Стрельцов шконку давил. Ты хоть знаешь, кто это такой?

– Ну, Вальтер, ты уж меня совсем за лоха держишь. Футболист он был известный, за «Торпедо» играл. У «Торпедо» стадион имени Стрельцова называется.

– За «Торпедо»… Да он тогда не хуже Пеле играл! Если бы в пятьдесят восьмом вместо тюрьмы на чемпионат мира попал, еще неизвестно, кого бы лучшим футболистом признали, его или Пеле.

– Загадала бабушка после обеда посрать, да пообедать не пришлось. Чего ж он так? Ведь если по-нашему считать, он в авторитетах был, а форшманулся как фраер?

– Шерше ля фам, как говорят французы.

– Чего, чего?

– Баба его подвела. Вроде как по обоюдному согласию все было, а она на следующий день ментам накатила, ну Эдик и попух, да еще Огонька с ним как подельника из футбола выкинули.

А это кто такой?

– Огоньков – защитник был такой, тоже за сборную играл. Ну, его-то никто сейчас не помнит, а Стрелец, как откинулся, еще поиграл. Был даже лучшим футболистом Союза за сезон признан, но в сборную так и не взяли. А жаль, наши тогда на чемпионате мира четвертыми стали, а играл бы Стрельцов, может и в финал попали бы. Да что говорить, дела давно минувших дней.