Вальс для принцессы

Увидев, что незнакомец ушел, они подождали минут десять и, выйдя во двор, подошли к окну, в которое он лазил. Помогая друг другу, они влезли туда, а через пару минут бледные и перепуганные уже выпрыгнули обратно и быстро ринулись к себе домой. Вбежав в квартиру и тщательно заперев двери, братья пришли в себя. Постепенно впечатления от вида Грининого трупа растворились в соображениях по поводу того, что можно было бы из этого извлечь полезного. Они были горазды на выдумки. Общим решением определили план действий – позвонить в милицию и посмотреть, что они будут делать, но на глаза ментам не показываться, а то еще припутают. При этом был обсужден и составлен текст сообщения, в которое вставили даже такой технический термин, как «чугунная баба», обозначавший шар, которым кран крушил дома в округе.

Братья не стали звонить из дома, поскольку знали о возможности определения телефонного номера звонящего абонента. У них у самих в квартире стоял телефон с автоматическим определителем. Они пошли к ближайшему телефону-автомату, и Игорь, который мастерски умел подражать голосам, набрал 02 и «включил взрослый голос», – Во дворе дома пятьдесят шесть по Новослободской сносят трехэтажку. Там в комнате под чугунной бабой лежит труп, – бодро отрапортовал он и повесил трубку. Оставалось только ждать, что предпримет милиция. Чтобы ожидание не было томительно скучным, они купили большой брикет пломбира и с комфортом расположились в своей квартире около окна, выходящего во двор. Ждать пришлось долго, но развернувшиеся во дворе события вознаградили ожидание с лихвой.

Николай же вернувшись к себе домой, первым делом расстелил на столе газету, достал пассатижи, ножницы и скальпель из ящика стола, где держал инструменты. Осторожно снял с находки черное покрытие, оказавшееся то ли гудроном, то ли высохшим варом, который как вспомнил Николай, дедушка в деревне использовал для приготовления дратвы, когда подшивал валенки. Под почерневшей мешковиной явно прощупывалась большая металлическая коробка. Николай осторожно взрезал ножницами мешковину и вытащил оттуда старинную красивую жестяную коробку в виде стилизованного сундучка, на верхней крышке которого крупно было написано – Шоколадные конфеты «Ампиръ», а чуть пониже буквами помельче – «Эйнемъ, товарищество паровой фабрики шоколада, конфет, и чайных печений. Год основания 1867».

– Ну, – потер руки Николай, – сейчас попьем чайку с конфеточками, которым, небось, сто лет в обед!

Он аккуратно поддел крышку лезвием столового ножа и открыл коробку. Там лежал завернутый в пергаментную бумагу тяжеленький сверток. Николай снял с него первый слой бумаги, второй, третий. На столе перед ним лежали: плоский вишневого цвета бархатный футляр, размером почти с коробку, но значительно более тонкий, прямоугольный сверток и два увесистых длинных столбика, тоже завернутых в пергаментную бумагу. Николай неудачно развернул один из столбиков, по столу раскатилась кучка желтых монет с двуглавыми орлами на одной из сторон и профилем Николая Второго на другой.

Ничего себе! – ахнул он про себя, – как в кино, настоящий клад! Да, дом же очень старый, кто-то, наверное, в семнадцатом году или в гражданскую припрятал. И коробка из-под конфет тоже дореволюционная.

Вишневый бархатный футляр лежал вверх дном. Он перевернул его и, совершенно обалдев от увиденного, чуть не выронил из задрожавших рук. На верхней крышке футляра золотом был вытиснен двуглавый орел, ниже витиеватым шрифтом с завитушками выделялась надпись «К. Фаберже», а еще ниже строгим четким шрифтом шли названия трех городов, «Санкт-Петербург – Москва – Лондон».

Николай нажал боковую защелку и трясущимися от волнения руками открыл футляр. Многочисленные искорки солнца брызнули в глаза, отразившись от россыпи прозрачных и зеленых ограненных камней. Камни были вмонтированы в тончайшего узора подвески из белого металла, которые крепились к нескольким параллельно идущим цепочкам, образующим полумесяц. В центре каждой подвески находился сравнительно большой, с ноготь мизинца, зеленый камень, а вся подвеска была усыпана другими, – совсем крошечными прозрачными кристалликами.

– Изумруды и бриллианты! —мелькнуло у него в голове.

Николай как-то посещал с одной подружкой чехословацкий магазин «Власта», где та надолго зависла над бижутерией, и знал, что подобного рода изделие называется колье. Слева и справа от колье в небольших углублениях лежали такого же тончайшего узора сережки, тоже с разноцветными камнями. Николай взял в руку сережку, удивился ее ощутимому, несмотря на ажурность, весу, подошел к окну, осторожно провел краем сережки, на котором прилепились крошечные ограненные кристаллики, по стеклу. На стекле остались две легкие параллельные царапины. Точно, бриллианты! Он, как во сне, вернулся к столу и положил сережку на место. Информация об аукционах Сотбис и Кристи сейчас регулярно появлялась в прессе, и он понимал, что если говорить о стоимости колье и сережек от Фаберже, то речь будет идти даже и не о десятках, а, пожалуй, о сотнях тысяч долларов. Машинально он взял в руки сверток, завернутый в пергаментную бумагу, и стал его разворачивать. Делал он это уже совершенно автоматически, без интереса, все чувства были как бы заморожены. Когда он снял бумагу, в руках у него оказался изящный деревянный футляр из карельской березы с овальными краями и углами. На футляре оказался вытиснен тот же двуглавый орел и те же надписи: «К. Фаберже», «Санкт-Петербург – Москва – Лондон». Николай открыл футляр. В принципе он уже знал, что там. В гнездышке футляра сверкнуло голубой эмалью, золотом и блеском камней одно из знаменитых императорских пасхальных яиц Фаберже. Опоясывающие яйцо золотые вензеля в одном месте образовывали небольшую рамку, в которой находился миниатюрный портрет мужчины с умным, исподлобья взглядом, в военной форме с голубой Андреевской лентой через плечо и орденской звездой на груди. У него была роскошная борода и, вследствие глубокой залысины, чрезвычайно высокий лоб. Николай не мог сказать точно, но, видимо, это был кто-то из династии Романовых.

Ноги вдруг стали ватными, Николай поспешно сел, почти упал в свое любимое кресло, в котором он любил почитать вечерами. Он понимал, что внезапно стал обладателем целого состояния. Осторожно провел рукой по колье, ощутив прохладу кружевной металлической вязи, колючесть маленьких бриллиантиков и гладкие грани изумрудов. Судя по весу сережки, в качестве металла, из которого было сделано это ювелирное чудо, использовалась платина. Николай с усилием поднялся из кресла, пошел на кухню, взял большой винный бокал, наполнил его до половины своим любимым пятидесятиградусным армянским «Двином» и залпом выпил. Когда огненный комок скатился в живот и начал там разгораться, он пришел в себя. Голова почти моментально стала кристально чистой, оглушающая пелена, окутавшая сознание спала, и он осознал, что, собственно говоря, уже больше суток ничего не ел.

Николай достал из морозилки брусок замороженного свиного сала, настрогал на сковородку тончайших прозрачных розовых ломтиков, включил конфорку. К тому времени, когда он очистил большую луковицу, на сковородке уже вовсю скворчали золотистые шкварки. Скинув их шумовкой в блюдечко, он пожарил лук, разбил в него три яйца, бросил сверху шкварки, посолил, поперчил, подождал, пока запечется белок, и умял все это с большим ломтем черного хлеба.

Чай он пил уже в состоянии полнейшего успокоения. Следовало решить, что делать дальше. Можно, конечно, сдать все, как положено, государству и получить свои законные двадцать пять процентов. Но в том бардаке, который творился вокруг, могло произойти все, что угодно. Например, человек по имени Николай Ковалев мог просто исчезнуть с лица земли вместе с упоминанием о нем в любых документах. И даже если бы все прошло благополучно и по закону, то, во-первых, никто не оценил бы находку по ценам аукционов и черного рынка, а скорее всего, сделали бы это по весу лома, во-вторых, к моменту, когда нужно будет получать причитающееся, а это займет не меньше года, инфляция съест большую часть этих денег. После того, как оказалось, что за сорок лет работы его отцу, заслуженному изобретателю СССР, причитается часть государственной собственности в виде ваучера стоимостью десять долларов, Николаю, как и многим другим, стало ясно, что этому государству деньги ни при каких условиях доверять не стоит.

Поев, он первым делом разложил монеты, рассортировал их. Оказалось, что они в основном делятся на три группы, только три были в одном экземпляре. Николай сначала просто констатировал этот факт, но краем сознания он уловил вдруг какое-то странное несоответствие этих одиночек остальным монетам. Приглядевшись внимательней, он даже присвистнул от удивления. Вместо слова «рубль» под цифрами, обозначающими достоинство монет: 5, 10 и 15, там было написано «рус». О таких деньгах ему слышать не приходилось. Возможно, это были наградные монеты, выпущенные к какому-то событию, однако вряд ли, так как больше никаких надписей на них не было. Он выбрал по одному образцу из каждой группы, положил к ним три одиночных. Взял «поляроид», аккуратно сфотографировал шесть монет вместе, – сначала с одной стороны, потом перевернул и сфотографировал и с другой. Затем сделал несколько снимков колье и сережек с различного расстояния. Подождал, пока фотографии проявятся, получилось вроде бы неплохо, только на одной фотографии с колье было большое желтое пятно с края, видимо бумага оказалась дефектной. Николай смял ее и бросил в корзину под столом. Туда же бросил и скомканную газету с мешковиной и обломками вара.

Он вынул из футляра одну сережку, закрыл футляр и упаковал его. То же сделал с пасхальным яйцом и монетами. Затем все кроме сережки и фотографий сложил обратно в коробку, завернул ее в бумагу, которой она была обернута изначально, и перемотал крест-накрест скотчем.

Положив коробку в портфель, он вышел из квартиры, сел в машину и поехал в Колоссбанк, где у него был открыт счет. Там он зарезервировал в хранилище ячейку и оставил в ней коробку.

Оставшуюся часть вторника и среду Николай провел дома, зализывая свои болячки. В основном это сводилось к тому, что, смазав ободранные места и помассировав ушибы с растиркой, оставшейся еще от времен занятий самбо, он сидел в кресле-качалке на застекленном балконе с книгой в руках, тем более, что погода к этому располагала. Москву с понедельника накрыл очередной циклон с Атлантики, спала жара, и периодически начинал сыпать мелкий дождик.

В это время Николай испытывал странное состояние. Найденное, словно какая-то невидимая стена, отгородило его от прежнего мира. Он понимал, что в ближайшее время вся жизнь может резко перемениться. Он уже думал о том, кого из знакомых программистов можно было бы перетащить к себе в случае открытия собственной фирмы, у него были интересные идеи еще со времен службы в армии. О том, что сначала нужно будет как-то превратить свою находку в деньги, он пока старался не думать.

Глава 4

    Декабрь 1941 года, Ленинград,
    Малый проспект, дом 35

Первый военный декабрь выдался холодным, по ночам морозы доходили до сорока градусов. Отопление в осажденном Ленинграде для большинства населения в тот год так и не начало работать. В каждой квартире, где оставались люди, появились сделанные местными умельцами печки-буржуйки. Топили, кто чем мог. Сначала в городе исчезли все деревянные постройки, заборы, скамейки. У кого были силы и нахальство, снимали двери у подъездов, выламывали оконные рамы на лестницах, взламывали пустующие квартиры, выдирали паркет, рубили мебель, забирали книги, подшивки журналов, любое дерево, бумагу и тряпки, все, что могло гореть. Тепло означало жизнь. Люди надевали на себя все теплые вещи, которые могли найти, и уже два месяца не снимали их. Правда, для того, чтобы жить, нужны были еще вода и еда.

Водопровод почти не работал, в результате бомбежек и обстрелов во многих местах трубы оказались перебиты, вода в дома не поступала, но кое-где из разорванных труб вода била ключом, ее можно было набирать. Вообще-то воды в Ленинграде, слава Петру Алексеевичу, вокруг было много, но питьевую брали лишь из Невы, в каналах она была грязной и застойной. Вот только сил, чтобы принести ее, оставалось все меньше и меньше. Практически никто не мылся, разве только если человек работал, а на работе была горячая вода, и к вечеру оставалось хоть немного сил. Даже умывались не всегда, утром вода в ведрах покрывалась коркой льда. С конца ноября по карточкам иждивенцам и детям давали по сто двадцать пять грамм хлеба, да и то наполовину состоящего из малосъедобных добавок, и больше ничего. Это означало медленную смерть от голода для сотен тысяч людей, зажатых в тисках блокады волей двух диктаторов. Большинство из них не нужны были в городе. Их следовало бы эвакуировать еще в июле-августе, когда немцы быстро продвигались к Ленинграду, но городские власти не сделали этого, боясь гнева Сталина и обвинений в пораженческом настроении. После того как сомкнулось кольцо блокады, в городе исчезли сначала собаки и кошки, а затем мыши, крысы и даже птицы. Ели все, что имело хоть какое-то отношение к еде, – пытались разваривать кожаные вещи, варили холодец из вонючего столярного клея. Летом в результате бомбежки сгорели Бабаевские склады, в которых хранился, в том числе, и сахар. Люди копали в этом месте землю, замачивали ее, фильтровали раствор. Иногда удавалось получить сладкую водичку. Канализация, естественно, тоже не работала, и, экономя силы, зимой содержимое ночных горшков стали выплескивать в форточки. Дома по всему городу стояли закованные в броню нечистот. Позже, весной все это будут смывать брандспойтами.

Окна изнутри комнаты, расположенной на четвертом этаже, подернулись курчавым инеем. Семилетний мальчик Вася Бурыкин, с головы до ног, закутанный в разные одежки, которые нашлись в доме, и которые можно было одеть на него, держал рукой в варежке острую щепку и писал на окне слова из букваря. Читать он умел с пяти лет, а в этом году собирался пойти в школу, но осенью сорок первого в Ленинграде начали работать немногие школы, да и те открылись только в ноябре. Мария Петровна из соседней квартиры дала ему букварь, оставшийся от Леньки, сына, который в прошлом году ходил в первый класс, а нынче в конце ноября пропал, когда они с другом пошли в кинотеатр, расположенный в трех кварталах от дома. Вася подслушал, как мать разговаривала с соседкой на кухне. Та плакала и говорила, что его, наверное, съели. Вася читал книгу про Миклухо-Маклая и знал, что на далеких островах в южных морях жили племена дикарей, которые ели людей. Но откуда могли взяться дикари в советском городе Ленинграде? Конечно, это могли быть и фашистские шпионы, засланные в город, продуктовых карточек у них же не было… Когда Вася попытался выяснить этот вопрос у матери, та сначала отвесила ему увесистый подзатыльник, а потом обняла, поцеловала и долго плакала, не выпуская его из кольца своих рук. Из квартиры он теперь выходил только с матерью. Если она уходила куда-то одна, то запирала Васю в комнате и оставляла запасной ключ Надежде Борисовне, соседке, которая занимала вторую комнату в их квартире. Еще две комнаты стояли закрытыми, хозяева, врачи муж и жена Комаровы, были на фронте, а детей они еще в июле отправили к родственникам в Саратов.

Работы у матери не было с тех пор, как в сентябре их учреждение, где она работала машинисткой, закрыли за ненадобностью в военное время. Отца Вася почти не помнил. От него в комнате осталась только фотография на комоде. Там он в пиджаке с галстуком и в шляпе сидел с трубкой в руке и весело улыбался. Мать говорила, что его послали в секретную командировку на десять лет, и он даже письма писать оттуда не может, и что об этом никому нельзя рассказывать. Когда Вася засыпал, он часто представлял себе, что отец работает разведчиком, и скоро он узнает такую фашистскую тайну, что наши быстро победят немцев, и тогда Сталин наградит отца орденом и разрешит ему поехать домой.

Мать раз в два дня ходила получать хлеб по карточкам, причем получить можно было только за сегодняшний день и за завтрашний, талоны пропущенных дней пропадали. Кроме хлеба они раз в день ели картошку или пшенную кашу. Еще с сентября в углу стояли мешок с картошкой и картонный ящик с пшеном, но там уже почти ничего не оставалось.

Скрежетнул замок, хлопнула входная дверь, мать вернулась в этот день раньше обычного. Она вошла в комнату и против обыкновения ничего не спросила у Васи. Лицо ее было мертвенно-бледным и заплаканным. Она скинула тулуп, доставшийся по ее словам еще от деда и долго висевший без дела в кладовке, и осталась в зимнем пальто без воротника. Раньше воротником служила лиса, которую Вася очень боялся. Она была черно-серая с лапками, с хвостом и с головой, в которой ярко светились широко открытые желтые стеклянные глаза. Звали ее почему-то Чернобурка, почти как лошадь Сивка-бурка, про которую Вася читал сказку. Потом мать отпорола лису, отнесла куда-то, а взамен этого принесла кулечек с сахаром и пол-литровую банку коричневого какао-порошка. С тех пор она раз-два в неделю варила Васе какао, которое ему не очень нравилось, потому что без молока, но он его все равно пил, потому что сладкое.

Мать села возле стола, положила голову на руки, и плечи ее мелко-мелко затряслись.

Плачет, – понял Вася. Он подошел к ней, прижался к ватному плечу, ничего не говоря.

– Карточки у меня украли. Когда к прилавку подошла, смотрю, сумочка открыта. Не заметила, когда вытащили, с женщиной одной разговорилась. Там вертелся какой-то мальчишка, он, наверное, – сквозь слезы сказала мать, обнимая его за плечи, – что делать-то будем, ведь начало месяца. Как до Нового года дожить?

– Картошку и кашу будем есть.

– Так там уже почти ничего не осталось. На неделю может и хватит. Пойду с Надеждой Борисовной посоветуюсь.

Вася увязался за ней. Он любил бывать у соседки. На стенах у нее висело много картин и фотографий, а на комоде, верх которого заканчивался пирамидальной лесенкой, горкой, как ее называла Надежда Борисовна, стояло множество различных фигурок, которые Вася любил рассматривать. Если Надежда Борисовна была в хорошем настроении, то она часами могла рассказывать Васе о том, кто изображен на фотографиях и картинах.

Мать подошла к двери соседки, постучала, та не отзывалась. Мать толкнула дверь, она оказалась не заперта. Соседка лежала в кровати. В комнате было очень холодно, буржуйку она видимо сегодня не топила.

– Надежда Борисовна, – сначала тихо, потом еще раз, погромче, позвала мать. Та не отзывалась. Мать подошла, сначала осторожно потрогала ее за плечо, потом сильно потрясла.

– Господи, никак умерла.

Она взяла со стола овальное зеркало в красивой бронзовой оправе и приложила к губам и носу неподвижно лежащей соседки, подождала пару минут, посмотрела на зеркало.

– Что же делать-то? – несколько раз тихо повторила она как бы про себя.

– Вот что, Вася, иди к себе в комнату, я скоро приду, мне тут прибраться надо.

Когда Вася вышел, мать торопливо осмотрелась вокруг, нашла старинный ридикюль, открыла. Слава богу, карточки Надежды Борисовны лежали тут, она в этом месяце ничего даже еще и не получала. Жалко, за три дня пропали. Но мало этого, мало! Она сама уже с трудом ходит, у Васи руки как прутики. Иногда казалось, что нет сил жить, и только думая о Васе, она заставляла себя двигаться. А если она сама заболеет? Сколько они еще так выдержат? Слезы застилали ей глаза, мысли путались, она какое-то время бесцельно бродила по комнате, потом взяла себя в руки. Если Надежда Борисовна три дня в декабре жила, не отоваривая карточек, значит, какие-то запасы у нее оставались.

Комната была ей хорошо знакома. Она, особенно после ареста мужа, часто заходила к Надежде Борисовне поговорить по душам и поплакаться. Соседка, Надежда Борисовна Азарова прожила интересную жизнь. Происходила она из знатного дворянского рода, окончила Смольный институт, и после выпуска в 1904 году, благодаря старым связям семьи, ее зачислили в штат фрейлин Государыни Императрицы Александры Федоровны. Надежда Борисовна была красивой женщиной и пользовалась успехом у мужчин. Однако замуж она, по мнению людей ее круга, вышла неудачно. Брак ее считался мезальянсом, непосредственно перед началом русско-японской войны, несмотря на протесты родителей, она стала женой морского лейтенанта, служившего на линкоре «Ослябя» и погибшего через год вместе со своим кораблем в Цусимском сражении. Больше замуж Надежда Борисовна не выходила, однако на счету ее было несколько громких романов с представителями высшего света, самым известным из которых был Великий князь Михаил Александрович.

Квартира, в которой они жили сейчас, в свое время целиком принадлежала Надежде Борисовне. После революции начались уплотнения, и когда в 1935 году Наташа с мужем переехали в эту квартиру, у Надежды Борисовны оставалась только одна комната. Времена наступили жестокие, дворянство, в соответствии с заветами Великого Вождя, ликвидировали как класс сразу же после революции, но отдельные его представители продолжали существовать в этой стране, иногда меняя адреса и фамилии, а иногда просто теряясь от властей в суете и круговерти преобразований, которые накрыли Россию.

Азарова зарабатывала на жизнь тем, что делала дамские шляпы. Более точно, она их переделывала, либо из готовых, которые можно было купить в магазине, либо из тех, что сохранились у клиенток с незапамятных времен. Ее дед, владевший большим и процветающим поместьем, в свое время собрал отличную коллекцию картин, несколько из них до сих пор хранились у нее. Она с детства рисовала, у нее были хорошие художественные задатки. И все это удивительным образом сплелось в способность с помощью различных рюшечек, бантиков, цветочков и ленточек превратить обыкновенную панамку в произведение искусства. Возможно, в Париже она смогла бы прославиться и даже стать основательницей одного из домов высокой моды, но и в Ленинграде она была достаточно известна среди представительниц новой элиты. Правда с середины тридцатых годов, после убийства Кирова, старая клиентура начала исчезать, но на замену приходили жены новых руководителей, и на жизнь ей хватало.

На широком подоконнике стоял деревянный ящик, в котором обычно хранились продукты. Наташа подошла к ящику, откинула крышку. Там лежал кусочек хлеба, завернутый в обрывок газеты, и два полотняных мешочка, каждый весом не более половины килограмма, с геркулесом и перловкой. Не бог весть что, но дней на десять, а то и больше можно растянуть. Так, сейчас надо найти запасной ключ, который она утром, уходя за хлебом, оставила соседке. Обычно та вешала его на шею, придется покойницу обыскать. Нехорошо, но что делать.

Ключ и в самом деле оказался на шее у Надежды Борисовны. Кроме него там на простых шнурках висели серебряный крестик и еще один маленький изящный ключик, видимо из бронзы. Наташа задумалась. Она вспомнила, как-то раз соседка сказала ей, что если будет совсем уж плохо с едой, то у нее есть что-то, что можно обменять на продовольствие, но добавила, что это уж совсем на крайний случай, так как это «что-то» ей не принадлежит. Похоже, что ключ был от какой-то шкатулки или небольшого сундучка, придется поискать. Слабые укоры совести заглушались мыслями о том, что от этого, может быть, зависят жизни ее и сына.

Одна шкатулочка стояла на комоде, но без замка, вторая на столе, она оказалась не заперта, но ключ к ней не подходил, да и Наташа знала, что соседка держала там нитки, пуговицы, иголки и прочие хозяйственные мелочи. Наташа поискала в ящиках комода, но там ничего кроме старенького постельного белья, полотенец и упакованного чайного сервиза не нашла. Оставалось осмотреть потрепанный жизнью шифоньер и большой старинный сундук, который стоял в углу комнаты.

В шифоньере ничего такого, что могло бы запираться на замок, тоже не оказалось. Зато там висела меховая накидка, правда, слегка побитая молью, но из нее можно было бы сшить шубейку для Васи, из старого пальто он уже вырос. Наташа подошла к сундуку, откинула крышку, он до половины был заполнен подшивками старых еще дореволюционных журналов, которые можно годились на топку. Наташа стала вынимать подшивки одну за другой. В углу сундука лежал связанный из платка кузовок, из которого торчали лоскуты различной ткани, какие каждая хозяйка держит в доме для починки одежды, больше ничего не было. Наташа вытащила кузовок, удивилась его странной тяжести, развязала платок. В нем была красивая лакированная резная шкатулка, с монограммой «Н» и «А» на крышке, обернутая обрезками ткани.

Бронзовый ключ мягко щелкнул, поворачиваясь в замке, крышка сама откинулась и заиграла музыка. В шкатулке сверху завернутого в пергаментную бумагу свертка лежал конверт, на котором было написано, – Наташе Бурыкиной, ее имя и фамилия. Наташа вытащила из незапечатанного конверта четвертушку бумажного листа.

«Дорогая Наташенька. Ты это письмо прочитаешь только после моей смерти. В шкатулке лежат вещи, которые принадлежат императорской семье – колье и пасхальное яйцо. Я дала клятву, что сохраню их и отдам только человеку, который придет и скажет пароль „я от Николая и Александры“. Я жила в этой квартире и не должна была никуда отсюда съезжать. Довериться я никому не могла. Что будет с этими вещами дальше, я не знаю. Не знаю также, придет ли кто-нибудь. Если меня будет кто-то разыскивать, спроси, от кого он. Умоляю тебя, сохрани колье и яйцо. Остальное в твоем распоряжении целиком и полностью, вам с Васей надо выжить.»

Наташа сняла первый слой бумаги, второй, третий. На столе перед ней лежали: плоский вишневого цвета бархатный футляр, две маленькие, тоже бархатные коробочки, большой прямоугольный сверток и четыре длинных сверточка, тоже завернутых в пергаментную бумагу. Она развернула один из длинных тяжелых свертков, на стол, покрытый толстой вязаной скатертью, с глухим стуком вывалилась кучка желтых монет с двуглавыми орлами на одной из сторон. Это были царские золотые десятки, ей приходилось держать их в руках, еще на свадьбу дядя подарил ей две монеты. Из одной сделали обручальные кольца, из другой – сережки и колечко с бирюзой для нее. Все это давно уже ушло в обмен на продукты.

Она завернула все в платок и убрала в сундук. Накрыла простыней тело покойницы. Перетащила к себе в комнату подшивки журналов, затопила буржуйку. Еще осенью дворник Ильдар поставил над буржуйкой каркас железной кровати без сетки, положил на него несколько металлических уголков, на них положил кирпичи, которые он с матерью натаскал из развалин разбомбленного дома, и обложил буржуйку кирпичами с боков. На кирпичи сверху положили матрац, на котором и спали Наташа с Васей. Кирпичи, хоть и несильно, но прогревались, тепло, проходящее сквозь щели в кирпичах, быстро нагревало матрац, и спать стало не так уж холодно. Когда хотели сварить кашу или вскипятить чайник, матрац сворачивали и вынимали пару кирпичей, чтобы получить доступ к раскаленному верху буржуйки.