Очарованнный Russky

Очарованнный Russky
Гаврила Петрович

Королям дорог – самым свободным «людям-птицам», злобно выброшенным «жизнью-кукушкой» из гнезда, но взметнувшей их над рутиной и корыстью средних людей, дав им нечто большее – чуткую душу и ранимое сердце, – Дальнобойщикам, посвящается.

Очарованнный Russky

Гаврила Петрович

Королям дорог – самым свободным «людям—птицам», злобно выброшенным «жизнью—кукушкой» из гнезда, но взметнувшей их над рутиной и корыстью средних людей, дав им нечто большее – чуткую душу и ранимое сердце, – Дальнобойщикам, посвящается.

© Гаврила Петрович, 2019

ISBN 978-5-4496-8278-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Контрабас

Южный Техас. Городок Эль Пасо

Река Рио-Гранде. Грязная речушка, неширокая, но быстрая, извилистая, как змея. Несётся себе, как хочет, сама пробивает свой путь: то мелькнёт промеж гор, то ложится в ложбину, проделанную природой в пустыне, высыхающей до последнего кустика и лишь изредка покрывающейся тощей, как шея подростка, зеленой колючкой. Под ней любит отдыхать гремучая змея – королева пустыни. Горе тому мексу, что, помрачившись от жары, не заметит её вовремя, небольшую, как гадюка, сливающуюся с песками и не видимую неопытному глазу. Решает дистанция. Но мексы, с детства привыкшие зорко наблюдать за тревогами пустыни, успевают мгновенно сосредоточиться. Они поклоняются ей. В старину перед сражением исполняли боевой танец, размахивая шкурами гремучек. Но и она понимает, кто перед ней, мекс или гринго, и жалит белых и чёрных америкосов безжалостно, словно мстя за своих исконных соседей, мексов, изгнанных с этих территорий после Столетней войны с гринго, как их зовут в самой Мексике. Слово «гринго» пришло с той самой войны, когда америкосам в зелёной военной форме жители кричали: «Green, go home[1 - Go home – валите домой (здесь и далее перевод с английского выполнен автором).]» – зелёные, идите домой. И вот home сократилось, и осталось greengo.

Нет, не забыли мексы той войны, но увидеть это можно только в самой Мексике, ибо мекс в Штатах и мекс в Мексике – разные люди.

Те, американские, как пятая колонна, продавшаяся в долларовое рабство, бегущая от нищеты и бесправия, как им кажется, но неизбежно они оказываются ненужными, третьесортными, подавленными.

Но есть и другие, как из произведений Джека Лондона, – гордые, верные своей Родине. Вот не дай бог с таким мексом америкосу где-нибудь в маленьком мексиканском городке типа Эссинадо повстречаться в укромном месте, да ещё без свидетелей, ух, аж челюсти сводит.

Russky однажды спас советский паспорт, убедивший ментов в маленьком портовом городке на калифорнийском полуострове в том, что он руссо, а не гринго. Сидеть бы ему долго и безнадёжно на мексиканской зоне, где-нибудь в расщелине между гор, как у них часто их располагают, или гнобиться на плантации, умирая от зноя и болезней, под пинками всей зоны, как трусливый подзаборный пёс. А было за что: и тебе кокаин, и дурь, да ещё и пьяный в хлам от текилы за целый день, да на красном – другого не было в прокате – бьюике с чёрной опрокидывающейся крышей и калифорнийскими номерами и до кучи парой мексиканок при барыге. А менты в Мексике злые, поджарые, усатые, с колючими наглыми глазами. Грубые, с киношными повадками, поставленными перед зеркалом длительными тренировками. И завешаны мусора, как америкосы, всем, что только можно на себя навесить, от пистолетов до связки ключей с фонариками и всякими непонятными предметами, к поимке преступников не относящимися. Но важен ментовский шарм, имидж крутого парня, легко и ненавязчиво «борющегося» с преступностью. Да и тёлкам нравится.

Но как только менты увидели «СССР» на паспорте, так сразу подобрели до неузнаваемости, как наши советские, и пошёл уже предметный разговор о сумме помощи отделу полиции по бедности, а достигнув пика в размере двести баксов, радостно разрешился к обоюдному удовольствию.

– Да… – сказал потом молодой шустрый мекс, проводник по мексиканскому бездорожью, – был бы ты гринго, не отпустили бы ни за что. Потешились бы, поглумились бы всей зоной, – одним словом, там у америкоса шансов не было бы никаких.

И прикидываются мексы белыми овечками, чтобы к захватчикам на работу попасть лет этак на десять, а там домой при лавэ. Можно пару заправок с ремонтом запустить, и прощай, нищета и прогибонство перед грёбаным боссом. Здравствуй, независимость от денег и, стало быть, возможность заниматься любимым, а не вынужденным делом.

Да, игра стоит свеч, но пути у всех разные: у кого-то путь прямой, как оглобля, без изгибов и заноз, с вечно одинаковым вектором движения, без затей и иллюзий, но с уверенностью в спокойном будущем – подальше от вихрей и ураганов и всякой прочей турбулентности. Эти мексы – семейники, правильные, серьёзные, неразговорчивые, у них цель и семья, о которых они всегда помнят и почти никогда не сбиваются с пути. Но бывают пути извилистые, кривые, как арабские улочки: они то вытягиваются в струнку, проглядываясь с солнцем сквозь узкие щели окон, то сплетаются, как будто в змеиный клубок, и теряются в нём, то вновь выныривают и, рассыпаясь брызгами магазинчиков и маленьких кафешек, снова исчезают в пыли и гаме толпы.

Этот путь с неизбежным концом где-нибудь под забором или в тюряге забитого до смерти ментами или оказавшегося в психушке без надежды на выход – путь романтиков, алкоголиков-наркоманов и прочей неспокойной публики.

Но при всей разнице в характерах, планах на жизнь и путях достижения их всех объединяет одно обстоятельство – способ проникновения в Штаты.

Здесь работают одинаковые правила конспирации и маскировки. Мексика – страна дружных людей. В ней не принято стучать на своих, как у америкосов. И рекрутеры-контрабасисты прекрасно знают эту свою местную традицию «несотрудничества» c ментами ни при каких вариантах, ибо тяжкий грех, каким считается донос, несмываемым пятном ложится на какого-нибудь Педро и всю его семью. А если в результате «стука» кто-то серьёзно пострадал, то возможна и кровавая вендетта.

Легко работать человечьим контрабасистом, спокойно, не надо бояться, что кто-то сольёт тему и пострадают серьёзные люди – у мексов всё идёт гладко.

И великую американскую стену – проект Буша – вдоль всей границы они очень даже приветствуют, ибо всё-таки проползти по прохладному лазу приятнее и безопасней, чем метаться по пустыне, прячась за кактусами или зарываясь в горячий песок. Поговаривают, что вот-вот запустят «метро».

Одиночки-односезонники за один сезон на полях, например, в штате Вашингтон, яблочно-грушевых плантациях Америки, на уборке поднимают по десятке тысяч баксов, что для Мексики прилично. В Калифорнии пожарче, да и растят там, кроме разве апельсинов, культурки росточком пониже, чем яблоки и груши: клубнику, салат, чеснок. Всё по грядкам, вприсядку, ручками да целый день. И боссы-гринго покрикивают, глазёнками постреливают, но мексы при всей своей ненависти к ним умеют терпеливо переносить все унижения. Вспомнился тот наглый шустрый парнишка-мекс, однажды попавшийся Russky в бытность его контрабандную. Необычно высокий для Мексики, с оттенком бледности узкое лицо, больше похожее на испанское. Только чёрные шелковистые усы и слегка выпученные глаза выдавали в нём мексиканца.

Он, казалось, знал своё превосходство перед остальными участниками контрабаса. Это были в основном мексы-крестьяне из потомков исконных жителей Мексики, индейцев: маленькие, как дети, с большими рахитичными головами и похожими на кочерыжку, короткими – без шеи – телами. Казалось, они прекращают расти ещё в детстве и выравниваются со взрослыми, будучи подростками, что, кстати, весьма полезно при их транспортировке.

Всё начиналось с подачи трака к неказистому деревенскому барчику, приткнувшемуся бедным родственником между песчаной улицей и рекой Рио-Гранде, ровно в момент захода солнца, когда от него остаётся лишь узенькая полоска света, которая, исчезнувши, погрузит мгновенно землю во тьму, и сольются в хоре уставшие от дневного сна цикады.

В том баре нет пьянки-гулянки – там готовится новая партия живого контрабаса.

Мексы уже выстроены в ряд, и в полутьме бара видны лишь их встревоженные глаза.

В цветастой шелковой рубахе, обсаженной пальмами, с залитой бриолином головой, с воспалёнными от постоянного употребления кокаина и выкаченными, как у варёной рыбы, глазами, белый мафиозо на сносном испанском проводит подсчёт душ и инструктирует перебежчиков, хотя они и так всё знают.

Russky наблюдает со стороны, стоя под деревом, и, немного нервничая, раскуривает сорняк.

– Главное, на первом этапе, пока будете сидеть в рефе, не помёрзнуть и не запаниковать, по двое между паллет и постараться притиснуться друг к другу – будет лучше. Всего три часа. Второй этап, после погранцов, – ещё недолго в рефе, а остаток пути в спальнике.

Старший по загрузу мекс сам руководит посадкой в рифер, пока его люди контролируют территорию и наблюдают за подъездами к объекту. Он же расплачивается, как только дверь рефа захлопнулась: по штуке баксов с мекса – и вперёд по песчаной деревенской дороге, сквозь тьму мексиканской ночи со звероподобным рёвом гружённого двадцатью тремя тоннами «Катерпиллера» к спасительному десятому хайвею, а там – смешаться с трафиком, доставить груз в Даллас к утру.

Только пятьсот миль. Всего пятьсот миль… И единственный погранпост перед городком Ван Хорн, где хайвей сужается в одну полосу и весь трафик медленно накатывается на стоящих вдоль пути погранцов, но не наших, молодых и задорных, а взрослых, суровых, с пронизывающими насквозь глазами мексов. Они зорко, набитым глазом всматриваются в лица тракеров, стараясь как будто прочитать в их глазах: да, у меня контрабас, почувствовав малейший испуг или тревогу.

В спальник своего трака Russky забивал по пятнадцать душ, по семь на каждую шконку. Так компоноваться могут только мексы! После трёх-четырёх часов в рефе при плюс одном градусе по Цельсию, заныкавшись между коробок с чесноком, они по его команде просачиваются в приоткрытую дверь рефа, как бы прирастая друг к другу, выстраиваясь в цепочку, ужом проскакивают вдоль полуприцепа и забегают в спальник, и через десять секунд все уже в спалке, и шторка задёрнута. С улицы – ну просто образцово-показательный грузовик.

А тот высокий мекс, усевшись рядом, всё ёрничает и то балагурит, то грозит америкосам карой небес за судьбу, свою и своих предков, когда-то владевших огромными территориями в тех местах, где ему теперь приходится прятаться в холодном, тёмном трейлере под мокрыми коробками с фруктами. И не для того, чтобы в дальнейшем сидеть в тёплом офисе, лениво постукивая пальчиками по клавишам компа, а чтобы и в зной, и в дождь торчать на грядке, скрипя зубами от желания раздавить гринго, как клопа. У него, у этого мекса, словно пружина внутри, вот и болтает без остановки, и не может он сидеть спокойно, подрывается ежесекундно – оттопыривать шторку, выглядывать в щель и при этом злорадно комментировать происходящее. У него хороший английский, и он этот маршрут проделывает уже в который раз, испытав несколько депортаций.

Ну вот, опять мелькнули фары, на миг осветив наш трак, и зашумел Russky на болтуна, погнал его в спалку, в кучу-малу, дескать, подставишь всех: ведь видят погранцы, что с белым тракером едет мекс, и тормознут – всем хана. Тебя, сучок, домой отправят, а я, скотина, вообще никогда до дома не доберусь и маманю не обниму.

И мелькают в окнах трака огни, слева через разделитель слепит чайник дальним светом, справа пустыня и почти рядом граница, иногда пробиваемая вспышкой прожектора или фарами пограничников, прячущихся под барханами и наблюдающих за трафиком.

И идёт трак, упирается в гору и как будто расслабляется, несясь вниз. А горки на десятом хайвее небольшие, хоть и являются южной частью Скалистых гор, которые где-нибудь в Вайоминге или Колорадо имеют семипроцентные уклоны длиной по семнадцать американских миль.

Таких затяжных подъемов и спусков, кажется, в России нет. Здесь, на юге Техаса, горки также спокойные, некрутые. Стелется дорожка, бежит, петляет, убаюкивает, и ночь накрывает чистым звёздным небом землю.

А звёзды в другом полушарии другие, как чужие люди, недружелюбно смотрят на тебя.

И знает Russky, каково это – быть чужаком, всегда и везде, как злорадно нашёптывают про тебя всякие гадости и особенно, когда ненависть к русским возведена в политику государства и воспитывается со школы как нечто рутинное, обыкновенное.

Хотя для некоторых редких экземпляров, не поддающихся всякой туфте – пропаганде про русских, это является своего рода игрой собственного воображения. Им, конечно, нас не жалко, но хотя бы понятно, что и почём, и где правда, и ну, давай, посмотрим, кто кого – всё равно их детки в событиях не участвуют – они потом, после бала, снимают сливки.

А трак идёт по ночному Техасу, всё более отдаляясь от поста и увозя толпу мексов на поля, где их уже с нетерпением ждут толстые белые плантаторы в шортах и надвинутых на самые глаза шляпах Stetson, на таких же толстых пикап-траках, вальяжно, с оттенком некоторой ленцы поигрывая сплюснутой между губами толстой сигарой, прилипающей к языку от сорняковой сухости, и кучкующиеся по кругу в стайку, похожие на сытых и наглых воробьёв.

Ах, где вы, рабы, рабы на сезон?

Трафик редеет, чайники ищут ночную стоянку, разбредаясь по маленьким придорожным мотельчикам или паркуясь на своих RV[2 - RV – дом на колёсах.] на rest areas[3 - rest areas – зоны отдыха.] или truck stops, где можно принять душ, починить колесо и отобедать, ибо у америкосов принято обедать перед сном, набиваясь едой до умиления, до неспособности встать из-за стола. Еда для них, как для голодных, – всё, смысл жизни и образ мышления, тема для разговоров и мотив для ссор, способ времяпровождения и место свиданий.

Набившись семейной толпой вокруг стола, они, включая подтянутых к столу в специальных кормушках перекормленных до тройного подбородка грудных детей, начинают дружно чавкать, сыпля гроздьями крошек вокруг себя, смачно облизывать липкие от жира пальчики, тыкать замазанной в рыбе вилкой в яблочный пирог и тут же, разрядив залпом отрыжки кишку, всасывать в неё же литрушку пепси или спрайта, при этом закатывая от наслаждения глаза куда-то в потолок, как будто там, где-то промеж теней, и таится он, смысл жизни.

Пассажиры сидят смирно, не просят ничего, и кажется, что их нет вовсе, – терпеливые. И лишь CB-radio[4 - CB-radio – рация.] пищит и чавкает рваной речью беспрерывно матерящихся тракеров.

О, это их чисто американская субкультура, возможно, дающая наибольший коэффициент правды в их насквозь лживой реалити, где правду говорит только дурак, не умеющий соврать в силу отсутствия мозгов. И, конечно, их пастыри из необъятного количества конфессий и верований успешно разводят паству на donations[5 - Donation – вспоможение.] и прочие радости, во имя которых божьи отцы визжат со сцены в фонящий безбожно микрофон о скорейшем пришествии Всевышнего. А тракеры матерятся прилично – через два слова. Менты – те сыплют безбожно, через слово, ибо не читают книжек, а лишь видят мир через призму телека, который для этих бездельников основное хобби. Ну, а ругнуться в кино они любят.

Трафик постепенно затухает, глаза привыкают к ночному вождению. Russky любил идти ночью: чайники не мешают, по свету фар лучше видны помехи – не требуется двойного обзора зеркал и постоянного верчения головой. Он расслаблялся ночью и проходил по пятьсот миль с заделом на день, потому что от солнца днём клонит в сон, и внимания требуется в разы больше, а времени нет, опоздаешь – попадёшь и на время, и на деньги, да и fucking босс все мозги переполощет.