Смерть-остров

Глава пятая

В небольшой комнате Михаил Григорьевич рисовал графики, вычерчивая линейкой прямые и косые линии. Сзади тихо подошёл Григорий Алексеевич.

– Михаил, как дела?

Воронов вздрогнул, затрясся всем телом, присев на стул, прижал руку к сердцу.

– Лексеич, ты прям, как подкрался! Напугал меня. Сердце, как воробей прыгает.

– А я думал, ты ничего не боишься, – невесело засмеялся Горбунов. – Ты же все каторги прошёл, тюрьмы, ссылки. Чего тебе бояться?

– Так потому и боюсь, что напугали на всю жизнь. Мы, старые каторжане, боимся, когда со спины заходят. Самый страх в этом состоит. Ладно, раз пришёл, Лексеич, докладываю, дежурства бригадмильцев проходят успешно. Вот графики дежурств. Вот росписи. Вот галочки, кто был, кто болел.

– Много больных?

– Да нет, только один справку принёс, спина у него отнялась, грузы таскал, подрабатывал. А так все, как один, ходят на дежурство.

Горбунов вздохнул и откинулся на спинку стула, стараясь вдохнуть, как можно больше воздуха.

– Миша, так что там, по поводу Гали моей? Ищут её?

– Ищут-ищут, Лексеич. Все больницы проверили, все кладбища, морги, психушки. Нету твоей Гали нигде. Ни следочка не оставила.

Воронов заметил, что при слове «кладбище» Горбунов вздрогнул и подавил вздох. За короткое время Григорий Алексеевич изменился, постарел, заметно усох. Михаил Григорьевич отвернулся, он воспринимал чужое страдание, как своё.

– Найдётся твоя Галина Георгиевна, Лексеич, – сказал Воронов, пытаясь скрыть сочувствие: Горбунов не любил, когда его жалели. – Весь город перетрясём, но найдём. Мы же на дежурства с Пилипчуком ходим. Он у нас в Ленинграде главный по облавам.

– Как это – главный по облавам? – удивился Горбунов.

– А его назначили главным по всеобщей паспортизации города. Нет, начальник там другой, Глеб Иваныч Петров, а Пилипчук у него замом работает. Вот вместе с ним и шерстим весь город, авось и твою Галину отыщем. Пилипчук с первого дня, как постановление о паспортизации вышло, работает по очистке города от деклассированных. Он должен учёт вести, контролировать. Хороший парень! С огоньком работает. У него самые лучшие показатели.

– А где облавы проходят? – заинтересовался Горбунов.

– Так везде! У театров, на вокзалах, на железной дороге, на автобусных остановках. С нами машина, шесть милиционеров, и мы, бригадмильцы. Но у нас работа не очень опасная, мы же бандитов не ловим, только беспаспортных отлавливаем.

– А потом куда?

– Что – куда потом? – Не понял Михаил Григорьевич.

– Ну, отловили, поймали, а потом куда их?

– А-а, потом в состав везём. На вокзал. Всех на пересылку.

– А где пересылка?

– Много, но мы отсылаем в шесть пересылок. Из Ленинграда обычно везут в Томскую пересыльную комендатуру, и если там не принимают, тогда направляют в другие отдалённые места. А в Томск дорога прямая от нас, вот и везут туда. А чего спрашиваешь-то, Лексеич?

– Михаил, знаешь, что я хочу тебе сказать?

Горбунов многозначительно замолчал. Во время вынужденной паузы Воронов изменился, из благополучного человека превратился в бродягу: глаза разъехались в разные стороны, под носом появилась сырость, нос практически упал на левую щеку.

– Говори уже, Григорий Алексеич, не томи! – взмолился Михаил Григорьевич, не делая попыток вытереть под носом.

– Я тебя подобрал, Миша, в подвале, сделал человеком, дал работу. Ты получаешь жалованье, небольшое, но тебе хватает. Без меня ты бы пропал, так?

– Ну, так, пропал бы, – согласился Воронов и снова взмолился: – Да говори, к чему клонишь, Григорий Алексеич?

– А вот к чему клоню, мне кажется, что ты, Михаил, скрываешь от меня правду. Боишься сказать, что мою Галину забрали как беспаспортную.

Они смотрели друг на друга и ясно видели, о чём думает каждый. Михаил соглашался, что без Горбунова пропал бы, умер от чахотки, а Григорий Алексеевич сверлил взглядом своего помощника и требовал признаний. Воронов сдался первым. И не потому, что боялся потерять работу, а потому, что не мог больше видеть страданий Горбунова.

– Эх, Григорий Алексеич, ты мне, как брат родной, никто мне не помог в тяжёлую минуту, а ты подал руку, и ни разу не попрекнул помощью. Уважаю, Григорий Алексеич, крепко уважаю! А по поводу твоей жены вот что скажу, я тоже думаю, что её замели во время облавы. Я её ищу в этом направлении, но, понимаешь, всё дело в том, что они списков не составляют.

– Как это? – вскрикнул Горбунов и, вскочив со стула, прижал Воронова к столу, но, опомнившись, отпустил помощника. – Извини, Михаил, не сдержался.

– А-а, свои люди, что уж там, – махнул рукой Михаил, – не составляют они списков. Никаких следов, чтобы не было. Только по головам считают.

– Так это же статья! Это же вредительство! За это расстреливать надо!

Горбунов кричал, но не верил, что такое может происходить в революционном городе, где сам Мироныч всем заправляет.

– Цифру сверху спустили. Сам Ягода. Её выполнить надо. А где эти миллионы набрать? Хоть бы половинку наскрести… Вот и хватают всех, кто попадётся на глаза. Говорят, мол, там разберутся.

– А-а, понятно, боятся наследить, – прошептал Горбунов. – Завтра на приём пойду. К этому, как его, Петрову.

– Я позвоню Глебу Иванычу, – засуетился Воронов, но Григорий Алексеевич погрозил пальцем и сказал: «Не смей! Не надо звонить. Сам запишусь!»

Григорий Алексеевич, стиснув зубы, вышел из комнатки, служившей в морском клубе агитационным кабинетом. Его трясло от негодования. Как можно задерживать людей, если у них имеются документы? Партия не допустит такого произвола. Всех виновных накажет. Григорий Алексеевич был уверен в справедливости советской власти. Он знал, как жили люди до революции и как стало сейчас. Партия провозгласила власть простого человека. Любой и каждый может стать полноправным гражданином Советской страны, если у него есть на то основания. Сомнений в существующей власти у Горбунова не возникало. Если и есть недостатки, то они временные. Провинившиеся будут выявлены и наказаны. Григорий Алексеевич был прямолинеен и строг, но справедлив. После ухода Горбунова Воронов долго сидел за столом, бездумно рисуя карандашом на чистом листе бумаги витиеватые фигуры, затем спохватился и стёр рисунки влажной ладонью.

* * *

Роза понемногу привыкала к новым условиям, она меньше вздыхала, пыталась говорить. Галина гладила худенькое тельце девочки, шепча разные слова, думая, что та ничего не понимает, но Роза оказалась умненькой и сообразительной, она быстро запоминала русские слова и вскоре уже понимала, о чём говорят в вагоне.

– А что такое явыз, Роза? Ты часто повторяешь это слово, о чём оно, – спросила Галина, не надеясь на ответ. Девочка ещё не всё понимает по-русски.

– Злой, жестокий!

Галина молча согласилась. Сейчас явызом были все, кто охранял и сопровождал страшный состав. В конце второй недели в вагоне начались болезни. Кто-то надрывно кашлял, другой задыхался, третий поносил. Конвойные ругались, от параши несло, как от сгнившего трупа. Галина смотрела сверху и боялась подумать, что заболеет, но болезнь не разбирает, на кого напасть. Сначала у Галины зачесалась рука, затем всё тело. Она осмотрела себя, затем задрала рубашонку на девочке. Так и есть. Вши сделали своё дело. Кожа покрылась волдырями. Если это тиф, то весь вагон расстреляют и сожгут. А потом скажут, что так и было, мол, сами себя подожгли. Что взять с беспаспортной шпаны? Галина спустилась с нар и подошла к двери. Из щелей дуло. Галина поёжилась. Наверху не продохнуть, а внизу ноги покрылись инеем. Куда-то на север везут, что ли?

– Эй, красавица, чего тебе? – раздалось с нижних нар. Галина вздрогнула. Она утратила чувство опасности. Разве можно стоять в пальто без дерюжки? Эти мазурики сейчас пристанут, не отобьёшься.

– Лекпом нужен, я заболела, вот, что у меня, – она вытянула руку и ужаснулась. Кожа горела. Кроваво-красная рука полыхала огнём.

– Вассер! Ну-ка, посмотри, Сивый, может, у неё тиф? – скомандовал главарь уголовников, самый наглый, самый циничный; голос у него хриплый, с надрывом.

– Не-а, не тиф, – успокоил Сивый, осмотрев руку Галины. – Это у неё подкожные черви завелись. От одёжных вшей. У меня такое было. В лагере на Вишере. Не боись, Мизгирь, она не заразная. Брысь наверх, не появляйся внизу! Увижу – зачмарю!

Галина покорно полезла наверх. Обняв Розу, она долго плакала, пытаясь представить, чем занимается сейчас Гриша, но не смогла, потому что утратила чувство времени. Его все утратили. Поезд оказался в безвременье. Его никто не ждал, все от него отказывались, ни одна станция не принимала. Состав перегоняли с одного пути на другой, поезд перекатывался по рельсам, машинисты не понимали, куда и в какую сторону им передвинут стрелку.