Смерть-остров

– А где Глеб Иваныч? – спросил Горбунов, озираясь по сторонам.

В кабинете произошли явные перемены. Появились новые лампы, тяжёлые плюшевые шторы на окнах исчезли, вместо них висели тонкие бежевые маркизы. В течение ночи всё изменилось. Интерьер кабинета перестал угрожать посетителю, но на стене по-прежнему висел портрет с угрюмым взглядом.

– Ушёл наш друг и товарищ Глеб Иваныч Петров, – с лёгкой визглинкой в голосе сказал Пилипчук, – умер он. Скончался. Ночью. Последняя стадия туберкулёза.

– Как же так? Он же мне повестку дал, – Горбунов протянул листок Пилипчуку.

– Так это ко мне, вам Глеб Иваныч не нужен. Он теперь никому не нужен, – нехорошо засмеялся Пилипчук. – Сидайте, рассказывайте!

– Жена у меня пропала, вам же говорил Михаил Григорьевич, товарищ Пилипчук! Но вы проигнорировали его слова. Вот, я сам пришёл за помощью, – Горбунов подавил горестный вздох.

– Говорил, ох, много чего говорил товарищ Воронов, я всё слышал, и на ус намотал. Ищем, товарищ командир секции! Ищем вашу жену-красавицу! Найдём. Как найдём, сразу вам и возвернём. А щас мне некогда. Похороны, торжественная часть, сами понимаете, вы человек военный!

– Товарищ Пилипчук, если вы мне не поможете, я обращусь к товарищу Сталину! Я хочу, чтобы вы разрешили мне изучить списки задержанных на облавах. Мне кажется, что моя жена попала в категорию беспаспортных деклассированных элементов.

– Э-э, чего захотели, Григорий Алексеевич! Какие списки? Мы списков не составляем. Видим, что человек не советский, и забираем. Потом в вагон – и на выселки. А зачем нам списки? Только запутаемся.

– Что вы хотите сказать, товарищ Пилипчук, что вы людей по головам считаете?

– Ну да, по головам, а что такого?

– И они нигде не учтены?

– Только в пересыльных комендатурах. Там их переписывают, чтобы разбросать по спецпоселениям. Тогда списки и составляют. А больше ни к чему они, только лишние хлопоты. Какая тут писанина, если людей требуют по плану? Сегодня тысячу, завтра две тысячи, откуда столько народу набрать?

Горбунов внимательно всматривался в ясное лицо Пилипчука. Нежно-розовые щёки, курносый нос, кудрявый чуб и две тонны самолюбования на одного человека. Если начать с Пилипчуком войну, то последняя надежда умрёт. А этого Горбунов никак не мог допустить. Надежда – единственное, что оставалось у него в жизни.

– Товарищ Пилипчук, я вынужден буду обратиться к высшему руководству по инстанции. Я должен найти Галину!

Василий задумчиво посмотрел на новые шторы. Он так долго ждал, когда предыдущий начальник освободит помещение, и перестановку задумал загодя, и шторами разжился, чтобы сразу перевесить. Не хотел Василий расставаться с обжитым помещением. Он хорошо помнил тот день, когда задержали Галину Горбунову. В светлом пальто, чистенькая, беленькая. Если Григорий Алексеевич дознается, что его жену задерживал лично Пилипчук, придётся готовиться к расстрелу. За такие дела никого не пощадят. Василий огляделся, взгляд уцепился за нежную маркизу. Штора равномерно колыхалась от лёгкого сквозняка.

– Скорее всего, вашу жену отправили в Ачинскую пересыльную комендатуру. Я помню какую-то женщину, она ударилась головой, плохо разговаривала, мы подумали, что женщина лёгкого поведения. По описаниям подходит. В светлом пальто, с белокурыми волосами. Она?

– Может быть, – бледнея, проговорил Горбунов. Хоть какой-то след нашёлся, может, неправильный, но всё-таки, след. – Сколько всего пересыльных комендатур в стране?

Горбунов задал вопрос, но боялся услышать ответ. Сейчас Пилипчук скажет, что их двести, и что тогда? Тогда надежда окончательно умрёт. Горбунов вздрогнул.

– Шесть. Первые составы из Ленинграда пошли в Ачинскую и Томскую. В Ачинской комендатуре свою жену ищите! Туда пошёл первый состав с деклассированными. Там составляют списки спецпереселенцев. Ну, прощевайте, Григорий Алексеевич! Передайте Мише Воронову, что жду его вместе с хлопцами на облаву. Хорошие у вас бригадмильцы!

Пилипчук был уверен, что направляя Горбунова по ложному следу, он полностью избавляет себя от дальнейших неприятностей. Пусть моряк съездит на край страны, там любая дурь быстро пройдёт, когда увидит, что такое пересыльная комендатура. Не то, что жену забудет, про себя не вспомнит.

Василий повернулся спиной, явив взору плешивый затылок. Пораженный резким переходом от чёрных кудрей к редкой плешке, Горбунов ахнул, но тихо, так, что Пилипчук ничего не заметил. Через полчаса Григорий Алексеевич уже был на Октябрьской железной дороге.

* * *

Кусок дерюги впитал в себя влагу на земляном полу. Галина потрогала: везде мокро, вода с руки стекает, придётся лечь в сырость. Роза вяло рухнула на подстилку и закатила глаза. Девочка была без сознания. Галина осмотрела помещение сарая, ища глазами Николая Петровича. Толпа укладывалась на пол, один Вяхирев безучастно стоял в углу. Ему не хватило места. Галина осторожно уложила Розу и пошла за инженером. Слабый человек, этот Николай Петрович. От всего сразу в отчаяние впадает. Да все люди слабые. Обессилели, оголодали, люди на людей не похожи. Галина почувствовала, как отнимаются ноги. «Это жизнь из меня выходит», – подумала она и потрясла руками, пытаясь очнуться.

Галина взяла Вяхирева за руку и привела к дерюжке. Если положить сверху пальто, будет не так сыро. Можно усесться втроём; пока кто-нибудь поспит, другие посидят. Без пальто стало холодно. Ночная прохлада студила живот и плечи. Галина уложила Розу, а себя обхватила руками, ей казалось, что так станет теплее. Вяхирев сидел прямо на полу. Ему не хватило места на подстилке.

– Николай Петрович, садитесь вот здесь, рядом, всё потеплее будет, – уговаривала Галина, одновременно сердясь, что за человек этот Вяхирев. Почему с ним нужно нянчиться? Ведь он уже взрослый, солидный человек! В шляпе, в коверкотовом костюме, а ума, как у крестьянина из глухой деревни.

Николай Петрович отмахнулся от неё, как от зудевшего комара. Инженер погрузился в себя и не думал о настоящем, для него больше не было реальности, его больше не было в этом мире.

Огромное помещение склада не вместило колонну, людям пришлось тесниться и драться за место на полу. Все ложились рядом, подпирая друг друга, более сильные толкались, выбирая себе место для ночёвки поудобнее, если можно было назвать удобным влажный земляной пол. Несмотря на скученность, люди улеглись и угомонились, но вдруг что-то произошло. Сначала никто ничего не понял, а затем медленно, капля за каплей до сознания каждого стало доходить страшное. Случилось то, что давно должно было случиться.

В пересыльной спецкомендатуре началась эпидемия дизентерии. Кровавый понос гнал несчастных к парашам, их не хватало, заболевшие испражнялись прямо на людей. Кровавый понос забивался в ноздри, облеплял волосы тех, кто лежал на полу. Люди кричали, плакали, выли. На шум прибежали вохровцы, постреляли в потолок, поорали, и шум потихоньку стих. Вскоре пришёл нарядный военный с портупеей. Зажав нос ослепительно-белым платком, он прошёл несколько шагов и остановился. В помещении стоял смрад. Люди корчились от колик, закатывали глаза, синели, некоторые умирали на глазах.

– Егор Палыч, у них дизентерия. Они напились сырой воды, – сказал подошедший лекпом, молодой парень с русым чубчиком.

– И без тебя вижу, – ощерился Егор Палыч. – Что надо делать?

– Лечить, – вскинул голову лекпом, стараясь не дышать зловонием, – лечить! Чего ещё тут делать?

– Некогда нам их лечить. Это пересылка, а не госпиталь. Всё залить карболкой! Где каптенармус?

– Тут я, товарищ начальник конвоя! – пропел сзади умильный голос. Вперёд вылез, стараясь не наступать на лежащих людей, бравый каптенармус, румяный, с кавалерийскими усами.

– Ты, Хромов, сейчас же зальёшь всё помещение карболкой! Всё! И всех.

– Товарищ Чусов, нет карболки. Где ж я её возьму?

Егор Павлович выхватил вальтер и приставил к виску Хромова.

– Я тебе не товарищ Чусов, я тебе товарищ начальник конвоя! Понял?

– Слушаюсь, товарищ начальник конвоя! – пролепетал побледневший Хромов.

– Если мигом не достанешь карболку, я тебя пристрелю, как собаку, понял?

– Понял! Слушаюсь! Есть!

Чусов выскочил из складского помещения, задыхаясь и крутя головой. Воздуха не хватало. Ему казалось, что он полностью пропитался человеческими миазмами.

– А где ж я возьму карболку? – сказал Хромов, обращаясь к лекпому. Тот беспомощно развёл руками.

К утру склад напоминал химическую лабораторию. От него за версту несло карболкой. Каптенармус Хромов раздобыл средство в госпитале нового управления. Там всего было полно, и бинтов, и йоду, и карболкой хоть залейся. Хромов обменял карболку за спирт, припасённый заранее «на чёрный день». После заливки потрогал висок, нащупал пульсирующую жилку и долго наслаждался бойким биением. «Чёрный день» прошёл стороной. Каптенармус Хромов любил жизнь, а она любила его.

Глава третья

Томск начала тридцатых был наводнён военными, как перед войной. Вновь созданное управление лагерей непрерывно командировало начальствующий состав из Москвы, укрепляя местные кадры. Свежие силы вели себя бесцеремонно, постоянно упрекая местных в отсутствии организованности. Между командирами шла грызня, каждый хотел выслужиться за счёт другого. Из центра на север страны шли составы с десятками, сотнями тысяч «одиночек» и штрафников, так в документах называли беспаспортных граждан, высланных на окраину страны. Спецконтингент требовал ужесточённого контроля со стороны властей.

Иногда жертвы и палачи не отличались друг от друга ни внешне, ни внутренне. На их фоне командирская верхушка выглядела форсисто и вызывающе. Вновь прибывшие командированные из столицы нуждались в жилье и материальном обеспечении. Хозяйственные службы работали на износ, они одевали, кормили, распределяли пайки и расселяли присланных военных в освободившиеся квартиры, которые шли нарасхват. К тому времени в центре Томска были посажены, высланы, отправлены по этапу и выселены все неблагонадёжные. После них осталось вполне благоустроенное жильё. В домах и квартирах ещё оставались следы бывших хозяев, но новые квартиранты не замечали этого. Они сами каждый день кого-то высылали, выселяли, отправляли на спецпоселения, грузили на баржи, осматривали тюрьмы, лагеря и спецкомендатуры, часто расстреливая на местах непокорных. Служба была беспокойной, нервной и утомительной, требующей хорошего отдыха после многочасового служения родине.

Егор Павлович Чусов долго подбирал жильё, пока не остановился на просторной, вместительной квартире, хозяева которой сбежали за границу. Егора Павловича согревала мысль, что в этих уютных обжитых комнатах никого не убили, не ограбили, и никто не успел здесь насвинячить. Между отъездом хозяев и вселением семейства Чусовых прошло немного времени. В конце концов, люди с чистой совестью из собственного дома не сбегают. Здесь можно было спокойно жить и отдыхать. Чистая квартира, безгрешная. Первым делом Егор Павлович вызвал из Москвы жену с ребёнком, второй уже был на подходе. Чусов не стал нанимать домработницу. Чужие люди в доме всегда к неприятностям. Выход нашёлся. Среди младшего помсостава Чусов подобрал послушного и расторопного паренька, сбежавшего из деревни в город в поисках лучшей жизни. Фрол Панин крестьянской сметкой понял, что помогать по хозяйству прямому начальству гораздо выгоднее, чем охранять колонны спецпереселенцев. Так и жили: Егор Павлович, его беременная жена, трёхлетняя дочка и Фрол Панин, коренной уроженец Сибири. Чусову нравилось, что Панин из местных, с ним легче будет приспосабливаться к здешним порядкам. Фрол всё подскажет, всё найдёт, подыщет. Иметь такого денщика удобно и ненакладно.