Минус одна минута. Книга первая. Выход из равновесия

– Нет, я про такое здесь даже и не слышал. Я вообще был уверен, что все магазины на Земле остались. Здесь ведь и денег нет, откуда ж магазинам взяться?! Кстати, а в ваших магазинах чем расплачиваются?

Стас даже поперхнулся последним глотком чая. Получи, фашист, гранату. А нечего говорить что ни попадя! И что теперь делать?

– Да ничем! – беспечно заулыбался он. – Просто берут то, что надо, и все. Уходят. Что тут странного?

Толстяк внимательно посмотрел на него.

– Что-то ты явно темнишь, братец, – задумчиво протянул он. – Был бы у тебя наш инфинит, я бы, наверно, себе уже гроб заказывал.

– Какой инфинит? – растерянно спросил Стас и снова мысленно обругал себя за неосторожность.

Садовод стал совсем уж серьезным и сел напротив Стаса. Молча поглядел на него какое-то время, потом многозначительно постучал себя пальцем по левому виску:

– Вот этот инфинит. Хочешь сказать, у вас он как-то иначе называется?

Стас перевел взгляд на висок толстяка и обмер, истово надеясь про себя, что ему удается сохранять внешнее спокойствие: на левом виске садовода густым пурпуром темнело пятно точно такой же формы, как то, которое он сам вчера заклеил пластырем на своем собственном правом виске. Лежащая на боку восьмерка. Знак бесконечности. Ну конечно! Как же он вчера не обратил внимания на то, что ссадина какой-то слишком уж художественной формы?!

Он заставил себя собраться и постарался все так же безмятежно ответить:

– Да я уже даже и не помню, когда и с людьми-то общался… По-моему, у нас это называется «лемниската».

Похоже, ответ снова не самый удачный. Сосредоточенность никуда с лица толстяка не исчезла, и о своих неотложных домашних делах он больше не вспоминал.

– Как говорил мой папа, ты купи себе петуха и морочь голову ему. Мне не надо, ладно? Я тоже университет заканчивал. Между прочим, питерский, математико-механический факультет, так что про лемнискату еще кое-что помню. В жизни не поверю, чтобы хоть где-то у нас эту штуку, – и он снова постучал пальцем по пурпурному пятну, – между собой таким длинным словом называли. Ты вообще-то кто такой, парень, а?

Стас решил ответить почти честно:

– Я лингвист. Точнее, лингвист-неудачник. С Третьих гор.

В конце концов, почему бы и не присвоить Москве еще одно имя – да еще такое красивое?

Толстяк тяжело вздохнул, посмотрел себе под ноги, потом встал и подошел к окну. Постоял там немного, глядя на тяжело колышущиеся ветви, обернулся к Стасу и мрачно сказал:

– Поел? Иди.

Стас уже и сам какое-то время судорожно искал предлог, чтобы сделать именно это, поэтому живо вскочил и с чувством сказал:

– Спасибо, все было очень вкусно.

Толстяк выразительно промолчал, и Стас поспешно вышел из кухни, боясь только, что ему не удастся найти дорогу наружу без помощи хозяина дома.

К счастью, ему это удалось – хотя и не с первой попытки, – и он торопливо зашагал из сада, спиной чувствуя пристальный взгляд хозяина.

Возвращаться было действительно пора, если Стас собирался добраться домой до темноты. Да и устал он, надо сказать, почти запредельно – не столько от долгой ходьбы, сколько от крайнего умственного напряжения.

…Пока он предавался обжорству, солнце начало спускаться к горизонту, и идти стало намного приятнее – хотя висок чесаться так и не перестал. Кстати, интересно, почему пластырь не вызвал подозрений у садовода? Неужели он уверен, что такое пятно может быть только на левом виске? Ладно, это не самый главный вопрос. Для начала лучше попытаться хоть как-то структурировать информацию.

Итак, что мы имеем?

Первое: у толстяка понятие «здесь» как-то подозрительно отличалось от понятия «на Земле». Настораживает…

Второе: в этом самом «здесь» есть разные группы людей. Есть приоры, к которым относится тот жуткий человек-медведь. Еще имеются какие-то экторы – то ли актеры, то ли какие-то деятели… Непонятно. Есть дричи, ярким представителем которых считает себя гостеприимный садовод. Есть таинственные малбоны, про которых понятно только, что они опаснее тихих отшельников – таких, как житель зеленого холма Арсений. А еще есть некие морталы, к которым дынеобразный садовод почему-то отнес и самого Стаса.

Третье: «здесь» нет ни магазинов, ни даже денег.

Четвертое: все, кто живет «здесь», боятся какого-то смертельного вируса. Причем у них, видимо, есть какие-то причины считать, что носителем этого вируса может оказаться именно он, Стас.

Внезапно Стас вспомнил, почему ему показалось знакомым слово «малбон». В юности он увлекался языком эсперанто – так вот на этом языке слово «малбон», помнится, означало «злой». У него тут же возникла мысль, что и слово «дрич» может напоминать ему что-то по той же самой причине. Дрич, дрич… Точно! «Труженик» по-чешски как раз и будет «дрич».

Видимо, сейчас можно считать везением, что он именно лингвист. Жаль, в прежней жизни ему давно уже так не казалось…

Тогда слово «мортал» явно можно считать образованным от английского, и означает это слово «смертный». Интересно девки пляшут…

С приором вообще все понятно: приоритет, превосходство… Видимо, недаром за тем огромным медведем на повозке неслась толпа пеших оборванных доходяг. На их фоне тот действительно выглядел еще более впечатляюще.

Стас увлекся привычными словесными играми, утешаясь тем, что сейчас их вполне можно считать попытками исследовать все то катастрофически непонятное, что окружило его со вчерашнего вечера. Думать над главным вопросом – что бы все это могло значить? – ему совершенно не хотелось. Строго говоря, думать на эту тему возможным вообще не представлялось. Во всяком случае, весь его опыт ученого корчился и протестовал против подобных размышлений – а заодно и против подобных обстоятельств.

От привычного думательного напряжения Стас, сам того не замечая, заметно ускорил шаг, от чего довольно быстро вспотел – несмотря на отсутствие палящего солнца и надвигающуюся вечернюю прохладу. Видимо, именно поэтому правый висок начал чесаться еще сильнее, и Стас раздраженно содрал надоевший пластырь и поскреб надоедливо зудящую кожу. Усиливающийся ветер приятно захолодил кожу, и зуд слегка стих.

Из практически значимого на ум Стасу приходил всего лишь один полезный вывод на будущее: не надо соваться в те места, которые как-то очень уж отличаются от всего схематического и унылого ландшафта. Скорее всего, там кто-нибудь живет. И вряд ли стоит надеяться, что этот «кто-нибудь» обязательно будет рад Стасову появлению.

Главное, с чем сейчас неплохо было бы разобраться – это что за вирус такой, которого, похоже, все тут боятся. А заодно и с тем, с чего трудолюбивый толстяк вдруг решил, что Стас должен быть носителем этого вируса. Вроде бы в своей прежней жизни – и Стас тяжело вздохнул – он ничем таким особенным не страдал. Впрочем, и к врачам он давненько не обращался, так что чем черт не шутит…

И еще одно: чем, собственно говоря, ему грозит это подозрение? Его просто будут сторониться (против этого он, надо сказать, ничего не имел) или постараются решить вопрос как-нибудь кардинально? Эта мысль Стасу не понравилась, он тревожно повел плечами и пошел еще быстрее.

…Обратная дорога, как всегда, показалась куда короче, чем утреннее путешествие в сторону серых гор на горизонте, и когда уже знакомый парк оказался на расстоянии, известном под названием «рукой подать», Стас облегченно вздохнул и перешел на прогулочный шаг.

К этому времени солнце уже опустилось за горы, и теперь их силуэт четко вырисовывался огненной линией на фоне синеющего неба. Стас даже остановился полюбоваться, поскольку увидеть подобный закат в Москве ему не доводилось давно: просторы не те, настроение не то…

Он повертел головой в разные стороны и внезапно замер от неожиданности. В нескольких сотнях метров позади на фоне золотой небесной кардиограммы прямо по земле к нему быстро скользила странная конструкция: за довольно высокой мачтой с раздутым лиловым парусом виднелся стоящий тонкий женский силуэт в облаке развевающихся черно-желтых тканей. Только через минуту, когда конструкция приблизилась на расстояние ясной видимости, Стас разглядел, что мачта стоит на слегка поблескивающей толстой пластине чуть меньше метра шириной и метра полтора в длину. На этой же платформе стояла, держась за мачту, изящная дама в экзотичном шелковом черно-желтом одеянии.

Поравнявшись со Стасом, дама наклонилась и что-то покрутила на уровне своих коленей. Парус немедленно опал, и вся конструкция с тяжелым шорохом остановилась рядом с остолбеневшим Стасом.

– Привет морталам с Третьих гор! – с какой-то веселой гортанностью проговорила дама, сойдя на землю, но продолжая держаться рукой за мачту. Внешность ее была не менее экзотичной, чем платье: большие темные глаза, насмешливо поблескивающие на смуглом лице, крупный, но тонко выточенный нос и зачесанные за уши недлинные черные волосы, образующие для всего этого изысканную рамку. Даже пурпурная восьмерка на ее левом виске изящно дополняла общее совершенство картины.

Поприветствовав Стаса, дама без всякого стеснения уставилась на его правый висок.

– Я всегда говорила, что ваше интеллектуальное превосходство над нами сильно преувеличено, – ехидно протянула она, налюбовавшись Стасовой восьмеркой. – Ограниченность мышления, знаете ли, сильно осложняет жизнь. Сдается мне, если бы вы были тем самым вирусоносцем, то у Семена инфинит уже должен был бы начать светлеть. Хотя кто знает, кто знает…

Памятуя прежний опыт собственных бестолковых комментариев, Стас предпочел промолчать. Тем более что умевшая скользить по земле доска с парусом непреодолимо приковывала его внимание. Смуглая дама рассмеялась:

– Не пугайтесь, мой дорогой. Ничего волшебного. Всего лишь тефлон-пятнадцать.

– Всего лишь! – не удержался и возмущенно фыркнул Стас. – Всего лишь тефлон-пятнадцать, подумать только…

– Вы, надо думать, гуманитарий? Тогда ладно, вам простительно. Это самый скользкий искусственный материал в мире. Мне эту штуку Буряк сделал. Кстати, пятнадцать – по количеству букв во фразе «Я люблю тебя, Лилия». Как вы понимаете, Лилия – это я.

Тут Стасу удалось промолчать, хотя его интерес к носящейся по земле штуковине и вправду поугас.