Твой образ блистающий. Дневник Белы

– Лев Ильич, – и поймала взгляд, – почему же Вы на худсовете так и не сказали, что Мохеева хуже Рубиной?

– Что я… лиходей себе, чтобы о главном редакторе и – такое? – ответил запросто.

Взглянула:

– Эх Вы…

И, махнув рукой, пошла дальше. А ближе к вечеру он приоткрыл дверь:

– Завтра до обеда не приду. (Значит обиделся.)

– А, пообедав? – улыбнулась, не взглянув.

– Не знаю. Может, и совсем не буду.

– Да вы что? – всё же взглянула: – Когда ж мы сюжеты монтировать будем?

Но на другой день пришел еще до обеда, но в глаза не смотрит (Ну да, обиделся.), и уже делает начитку к сюжету, а я:

– Лев Ильич, в слове ржавеет ударение на «а», – подсказываю ти-ихо так. (Ну что Вы, Лис?)

– А я так привык и исправлять не буду.

Куражится? Или просто между нами проскользнуло то самое квипрокво, о котором, упростив его до простого недоразумения, любил поминать мой давнишний начальник? А через минуту, когда просматривает смонтированную мною немую пленку, фыркает:

– Ха! И где это вы такой кран откопали? (Улыбнуться? Смягчить его «ожесточившееся сердце»? )

И улыбаюсь:

– В снятой Вашим оператором кинопленке.

Но не тут-то было! Уже через две минуты:

– Почему льющуюся воду не туда вставили? Мы же не для этого её снимали. (Ах, так?..)

И тогда – уже без улыбки:

– Вот будете следующего «Козьму» монтировать без меня, так и лейте вашу воду, куда захотите. (Получил?)

Пока замолчал. Ну, что ж, отпущу натянувшуюся струну и, полушутя, возмущаюсь:

– Наташ, а кто это товарища Сталина[5 - Иосиф Сталин (1978—1953) – с середины 1920-х и до своей смерти в 1953 году единолично руководил Советским государством.] в угол повесил?.. вместо иконы что ль? Вроде бы там его не висело.

– Висел, – он, мрачно. – Это Вы не замечали. – Помедлил, буркнул: – Потому не замечали, что Вам всё безразлично.

Я вскинула брови, ничего не ответила, но улыбнулась… Ведь ему улыбнулась: да что с Вами, Лис? Неприятно, что «ткнула носом»?

Да и сегодня на записи журнала был ершист, упрям и даже отказался помочь операторам втаскивать кубы в студию для оформления интерьера к своей же передаче – делайте, мол, сами! – и пока операторы кувыркали эти кубы, в холле смотрел мультики, а когда закончили, услышала:

– И на репетиции больше ходить не буду. (Расколыхалось море!)

– И правильно сделаете, – согласилась шутливо, но…

(Договорить: обойдемся, мол, и без обидчивых психов?) Но нет, не сказала. А вечером подошел:

– Бела Эмильевна, – и смотрит отчуждённо: – Надо отвезти в театр костюмы, которые мы брали для передачи, но ассистенты в отгулах, так что придётся Вам…

А раньше сделал бы это сам!.. Смотрит, не отводит глаз и в них вроде бы вопрос: «Не обиделись?» Подумаешь! С какой стати? И киваю головой, проплываю мимо. А чуть позже вошел в кабинет:

– Отметить надо, где в кадре буду.

Диктую и смотрю прямо в глаза (Вы для меня сегодня, как все.)

– Да, вот еще что, Лев Ильич, сделайте начитку афоризмов для «Прожектора».

– Сделаю, – и взглянул (Жаль, что «как все»).

– И прохронометрируйте их, пожалуйста.

– Хорошо.

А в одиннадцать началась у нас с ним долгая запись журнала… аж до четырех. И был терпелив, сдержан, – не перечил. Что с ним? А когда кончили и я еще сидела за пультом, прислал ассистентом записку с хронометражем афоризмов: «Первый – девять минут, второй – тринадцать, третий – пятнадцать, четвертый – тринадцать.» И в скобках: «Как раз – о нашем случае.»

Говорила ли мне Бела о своей разгорающейся увлеченности? Да, но не сразу. (Может, потому, что сама вначале не понимала этого?). И не сказать, что разговоры те были откровенными, поэтому теперь надеюсь на то, что моя память и одинаковость (во многом) нашего с ней мирочувствия, подскажут нужные смыслы и слова.

«И всё же весна!.. А я сижу в темной монтажной, делаю сюжеты и сейчас, пока Наташа их перематывает на бобину, смотрю на цветы в вазочке, принесенные ею, – ну, прямо Аленькие цветочки! – и вдруг слышу:

– И на что это Вы смотрите?

Вздрогнула, обернулась. Лис!

– Да вот… – и киваю на цветы.

Но входит Жучков, Лис расспрашивает его о командировке и, опершись на монтажную корзину, стоит, поглядывая на меня, а она скрипит, скрипит. (Лис, ну пожалуйста, не надо скрипеть!) И словно услышал!.. уходит. Да и мне пора. Иду к троллейбусу по тропинке вдоль акаций, а он, оказывается, еще не уехал и стоит с моей ассистенткой на остановке. Нет, не подойду к ним, буду ждать здесь, под деревьями… Когда в троллейбусе сяду позади них, обернется, спросит:

– Почему всегда не на остановке ждете?

– Да так… – улыбнусь: – Под деревьями суеты нет.

Обернётся и Татьяна:

– Да, Бела Эмильевна любит одиночество.

Когда выхожу, желая им всего доброго, то, оказывается, выходят и они… и уже идут чуть впереди. Что, вот так и идти?.. следом. Жарко. Снимаю пиджак. Да, патология в природе: ведь только-только разворачиваются листочки, а уже жара… Я иду вослед за ними, они идут… я иду… Аномалия и во мне?»

Да, Бела боялась увлечься. И я уловила это сразу, как только она стала мне приоткрываться, но я не отговаривала её и, может, потому, что пряталось неуёмное желание проследить развитие её чувства… как делала это и в отношении других, провоцируя к очередному поступку. И такое во мне жило всегда, но тогда, без всякой задней мысли, я подсунула ей повесть Воробьёва[6 - Константин Воробьёв (1919—1975) – писатель, яркий представитель «лейтенантской прозы». Повесть «Тетка Егориха» (1943).] «Тетка Егориха», – просто хотелось узнать её мнение, – и оказалось, что в дневнике сохранилась такая запись:

«Едем машиной на съемки по письму, – «Не ремонтируют дороги, осенью пройти невозможно.», – я сижу на переднем сиденье и на смотровом стекле для оператора, который вместе с Лисом сидит за моей спиной, пальцем черчу экран, объясняя ему, как надо снимать, чтобы кинопленка вписалась на спецэффекте в квадратик, и оборачиваюсь, спрашивая его: понял ли? Гена что-то переспрашивает, а рядом Лис смотрит на меня с улыбочкой.