Тайна, приносящая смерть

– Марию-то Углину хотя бы знаете?! Или тоже незнакомы?! – надрывался он праведным гневом.

– Марию-то... Машу, как же, знаем, хорошая женщина, не гулящая, не пьющая, не курит, дочку одна воспитывает.

– Ну! И что еще сказать про нее можете? С кем она дружбу водила? С кем встречалась?

– Как это встречалась? – фыркали бабки с недоумением. – Мы тут за день раз по десять друг с другом встречаемся...

Получалось, что личная жизнь Марии Углиной была для всех секретом. Никто не знал о ее взаимоотношениях с мужчинами, если таковые вообще имелись. И никто представления никакого не имел, для кого Мария в тот вечер надела белую юбку с яркой кофточкой и туфли на каблуках.

– Мало ли... – пожимали они плечами. – Может, в город собралась куда, ей там свекровь квартиру оставила, может, туда намылилась.

У остальных, кто ходил с ним параллельно по деревенским дворам, ситуация была не лучше.

– Молчит народ, хоть тресни! – шлепал себя по бокам молодой парень из прокуратуры. – То ли боятся кого, то ли живут по принципу – моя хата с краю. Что ты будешь делать?!

– А где наш славный малый Степаныч? – вдруг так кстати вспомнилось Толику.

И все сразу замолчали, принявшись оглядываться.

Участковый пропал. С ними по дворам он не ходил. Дома его не оказалось. Толик туда рванул было в надежде, что обломится котлетка какая-нибудь или на худой конец бутерброд с колбаской или сыром, а там хозяина нету. Открыл заспанный отпрыск – холеный, сытый, даже спросонья выглядевший успешным и обеспеченным.

Тот самый сынок, догадался Толик, что напоил вчера папу до маеты утренней по случаю собственного приезда.

Так вот тот головой помотал и сказал, что отца нет. Как убежал с утра самого, так больше и не объявлялся.

– Странно, – надул тут же губы прокурорский, проворчал в спину эксперта: – Нечего было при нем откровенничать.

– А я-то при чем?! – поспешил обидеться тот. – Работаешь, работаешь, не считаясь с выходными, ты же еще и виноват! Нормально! Всем спасибо...

– На здоровье, – не желал сдаваться прокурорский. – Начали при нем уликами размахивать. О причинах смерти во всеуслышание заявлять.

– Так он же представитель местной власти, извините! – повысил голос эксперт.

– Вот именно! Местной! – поднял вверх палец малый из прокуратуры. – У них тут круговая порука! Вот где он есть, где?! Может, бегает по дворам и своих предупреждает.

– Каких своих, ну каких своих?! – поморщился Данила. – А мы ему кто?! Чужие, что ли?!

Леночка так на его звонки и не ответила до сих пор. Он уже не знал, что и думать. Орать хотелось во все горло оттого, что не понимал ничего, а понять очень надо было. Домой еще очень хотелось, да и покушать тоже не помешало бы. Позавтракать он тоже не успел, а бутерброды, что Леночка сунула ему у порога, уже давно съедены были. Еще по дороге они их с Толиком уговорили.

– О чем спор? – Участковый так неожиданно возник за их спинами, что кое-кто испуганно вздрогнул. – Есть что-то новое?

– Новое?.. – Малый из прокуратуры гневно раздул ноздри и с неприкрытой брезгливостью осмотрел рубаху и штаны Степаныча. – Новые здесь мы! И вопросы наши для всех оказались новыми! Они, понимаете ли, Павел Степанович, если не ошибаюсь...

– Не ошибаетесь, – деловито покивал тот. – Павел Степанович я, местный участковый.

Он давно уже перестал стесняться своего непрезентабельного вида. А после того, как пришлось красться, будто вору огородами из Татьяниного дома, ему и вовсе стало не до этого.

Какая разница, в кителе он или без? Тренировочные штаны на нем или форменные брюки? Что это поменяло бы? Ничего! Маня Углина не ожила бы. У Танюшки лицо не зажило бы. И вчерашний вечер с ночью не прошли бы по другому сценарию.

Все уже случилось, и случившееся это было много страшнее проломленного черепа Машиного покойного мужа. Это убийство было не так хорошо спланировано, как в том давнем случае.

Оно было... Вот слово-то позабыл...

Ага, вспомнил! Оно было спонтанным! Точно!

Машиного мужа караулили долго. До гибели его раза три на него нападали из-за угла, да вырываться ему удавалось. С Машей же все было иначе. Она умирать не собиралась вчера. Она собиралась... замуж, как ни странно это звучит теперь. И собиралась выходить замуж за чужака. Тот лишь несколько месяцев назад поселился в их деревне. Человеком хоть и был скромным и тихим, но все равно был чужим. И с ним Бабенко еще разберется, еще доберется до него.

Маловероятно, конечно, что тот убил Машу. Не было причин, или, как принято говорить – мотивов, у того для убийства. Не походил он на вспыльчивого, гневного, нервного, неуравновешенного. А именно такой человек совершил страшное действо над бедной женщиной. Именно внезапно разгневавшись, вцепился в ее шею.

Володька-библиотекарь...

Вот кто не шел никак из головы участкового. До состояния ли своего гардероба теперь, когда этот пьяница может в тюрьму загреметь.

Он ведь огородами, огородами да из Танькиного дома в его дом пожаловал. Понаблюдал за тем, как молодой опер безуспешно пытается достучаться в запертую дверь. Как обходит дом по кругу, как уходит ни с чем. Выбрался из укрытия – а прятался он за кустами смородины с самого края Володькиной усадьбы – и полез к тому в дом через окошко летней кухни.

Он же знал все здесь, господи! Знал все досконально! И про окошко это, что легко выставлялось, знал так же хорошо, как и хозяин. Окошко выставлялось, проем позволял проникнуть внутрь летней кухни. А оттуда через никогда не запирающуюся дверь в хату. Таким вот образом Бабенко и попал в дом к Володьке-библиотекарю.

Заподозрил неладное он еще с летней кухни. Потому как бардак там царил такой, будто бесновался там накануне табун лошадей. Кастрюли с газовой плиты сметены на пол. Что-то пролилось из одной и подернулось уже бурой крепкой коркой. Макароны из другой кастрюли, размерами поменьше, по полу разбросаны. Чайник тоже с плиты сметен, крышка от него в углу самом. На столе следы одинокого пиршества: две пустые бутылки из-под водки, один стакан, одна тарелка, разбитая пополам, алюминиевая вилка, свернутая в дугу.

– О-го-ого! – покачал головой Бабенко и потеребил затылок.

Вообще-то он считал Володю-библиотекаря мирным и безобидным пьяницей. Тот всегда исправно ходил на работу. Даже если к нему за день и не придет никто, даже если и глаза у него с перепоя вчерашнего, словно у окуня замороженного, а изо рта разит так, что держаться нужно на безопасном расстоянии. Никогда не прогуливал. Никогда не встревал в споры, склоки деревенские. Улыбнется тихой кроткой улыбкой и сторонкой так, сторонкой.

Машу любил, да. С первого дня, как приехал в их деревню, полюбил, кажется, и до сей поры любил. Любил ее так же тихо и мирно, как жил, без настойчивости, без натисков, сцен ревности. Мог цветы ей принести на Восьмое марта. На ферму всегда носил, не домой. Коробку конфет или тортик к Новому году. На день рождения всегда дарил ей шарфики или косынки шелковые. Завистливые деревенские бабы судачили, что Машке впору ларек открывать, сколько у нее такого добра скопилось.

Она лишь отмахивалась и никогда не принимала Володьку-библиотекаря всерьез. Он это понимал и не настаивал. Ко вдовьей доле ее относился с уважением. А когда появился в их деревне молодой интересный приезжий, просто молча отошел в сторону и перестал носить на ферму свои скромные знаки внимания.

– Это ее судьба, – промямлил как-то он Степанычу в личном разговоре. – Я ему не конкурент. Да и полюбила она его, кажется.

И все! Никаких больше разговоров на эту тему, никаких признаков затаенной злобы и неудовлетворенных амбициозных порывов. Никто ничего подобного за Володькой не замечал.

Что же произошло вчера? Почему он вдруг снова запил, хотя перед этим держался уже два месяца? И ведь не просто запил, а бесился. И почему именно вчера, когда Маша погибла?

Входил к нему в хату Павел Степанович Бабенко с опаской. Не Володьки боялся, нет. Труп его обнаружить остывший побаивался. Мог ведь и опиться, запросто. Мог и убитым оказаться. Может, и не он это кастрюли по полу разметал, а кто-то еще. Тот, кто убил Машу, мог убить и Володьку. Может, они даже дрались...

Все эти страшные крамольные мысли терзали Павлу Степановичу мозг, пока он перешагивал порог Володькиной хаты, забравшись в нее через окно летней кухни. Пока искал его в бардаке домашнем.

Нашел! Живым нашел в собственной койке. Лежал тот, свернувшись клубком на голом матрасе, подушка валялась рядом с койкой, одеяло без пододеяльника там же. Спал тихо, без храпа.

– Эй! Проснись, проснись, Володя! – принялся трясти его участковый, разворачивая с боку на спину. – Проснись, говорю!

Тот чуть приоткрыл мутные глаза, что-то прохныкал жалобно, замахал на участкового руками и снова засопел. Вполне мирно и беззаботно засопел, даже улыбнулся, кажется.

А вот ему – Бабенко Павлу Степановичу – было не до улыбок. У него внутри все сначала замерло, а потом заходило противным жидким студнем.

Это где же этот мерзавец обе руки-то так поранил, а?! Костяшки пальцев сбиты до крови что на одной, что на другой руке. Глубокая царапина на боку от плеча до поясницы. И он расцарапан, что ты будешь делать! И что самым отвратительным и опасным показалось Павлу Степановичу Бабенко, так это что под ногтями у аккуратного всегда Володи-библиотекаря откуда-то взялась бархатная каемка из грязи. Он что же, руками огород копал? Вон и ладони все в грязи. А штаны, что тот успел снять и бросить на стул возле окна, красовались озелененными штанинами.

Та-ак!!! Еще один!!!