Тайна, приносящая смерть

Она привыкла к нему, как к чему-то вечному, незыблемому и... безопасному! Он был им всем отцом, братом, сватом, помощником и духовным наставником. Но никак не милиционером, способным назвать кого-то казенным и опасным словом – гражданин. Он ведь этим словом только что открестился от нее, так? Он воздвиг меж собой и ею непреодолимую преграду! И все из-за кого?! Из-за Машки чокнутой, которая...

Так, а с чего это такой сыр-бор? Городская милиция приехала, участковый печальнее деревенской плакальщицы, с чего все так?

– А что случилось-то, Павел Степанович? – Она тоже решила быть официальной, коли он задал такой тон. – Почему по мою душу? И почему из города?

– Потому что получается, что убила ты Машку Углину, гражданка Вострикова, – прошамкал едва слышно Степаныч и глянул на нее, болезненно сморщив лицо. – Что же ты наделала-то, Танька?! Что натворила-то?!

– Убила!!!

Она отпрянула от зеркала, пробежалась по разоренной вчерашним бешенством комнате, снова перепрыгнула через табуретку, но и не вздумала поднять. До нее ли сейчас! Потом резко встала посередине комнаты, развела руки в стороны, замотала головой.

– Степаныч, объясни толком, что случилось, я ничего не понимаю! – пропищала она голосом маленькой десятилетней девочки, которая не раз бегала к нему за помощью, если мальчишки соседские обижали. – Как убила?!

– У тебя надо спросить, Татьяна, как? Я знаю, что ли! Ты убивала, тебе и ответ держать.

– Я не убивала! Степаныч, ты что, меня не знаешь?! Да я всю жизнь на твоих глазах, да я на твоих коленках выросла, ты чего?! Я – убийца!!! Да ты что?!

В голове вдруг застучало, да больно так, хоть плачь. Даже лицо перестало тревожить. Пока даже не было понимания нелепой чужой смерти. А она, болтает Степаныч, случилась будто бы. И жалости к несчастной не было пока. Сейчас она даже затруднилась бы ответить, что чувствовала.

Растерянность. Слабость. Страх.

И заступиться на этот раз за нее было некому. Родителей уже три года как не было. Степаныч тут вот прямо, на ее скамейке сидя, открестился от нее. Обвиняет в чем-то страшном и смотрит ужасно так, непримиримо и неверяще.

– Я не убивала никого, и ты это знаешь!

– Знаю??? – зашипел он вдруг и закашлялся, надсадив горло непривычным для себя клекотом. – Да я уже ничего про вас не знаю, дуры вы чертовы! Спокойно все было в деревне. Жили хорошо, мирно. Сроду дворов не запирали, а тут убийство!!!

– Уже было в нашей деревне убийство, – надув губы, напомнила Татьяна. – Забыл?

– Ничего я не забыл! Только тот человек, которому башку дурную проломили, сам напрашивался. Он горя много кому принес, а... – Степаныч снова ударил себя по растопыренным коленкам, обтянутым тренировочными штанами. – А Маня-то кому дорогу перешла? Кому?

– Не знаю. – Таня закусила губу и отвернулась.

– А я знаю! Тебе! И каждый в деревне на тебя пальцем покажет, коли у них спросят. Все скажут, что мужика вы не поделили!

– Ну не поделили, и что с того?! Убивать, что ли, за это?!

– Вот именно, Татьяна, вот именно! – строго и назидательно проговорил Степаныч и начал медленно подниматься со скамейки, оставленной Татьяне в наследство бабкой. – А ты, получается, убила.

– Не убивала!

– А кто убил? Кто?!

Павел Степанович Бабенко так резво подскочил к ней, так профессионально крутанул ее за локоток на себя, что сам диву дался: откуда в его страдающем похмельной немощью организме такая прыть.

– А ну смотреть на меня, дура! – пророкотал он, хватая Таню за расцарапанный подбородок. – Смотреть на меня и отвечать!

– Чего отвечать-то, Павел Степанович? – Татьяна испуганно моргала и даже не пыталась вырваться, хотя подбородок ныл и пощипывал.

– Когда ты с ней на том берегу пересеклась? Отвечай! Смотреть мне в глаза!

– На каком берегу? Не была я ни на каком берегу, – залопотала она, не отводя глаз. – Она ко мне домой примчалась как ненормальная. Начала орать: где он и все такое...

– Что все такое? Что?!

– Да... Да цветы мне Игорек подарил. Просто так подарил. Сказал, что день ангела мой был. А был он или нет, не знаю. Может, он просто предлог искал, чтобы подарить мне розы эти.

– Где это он розы-то взял?

Степаныч тут же начал перебирать в памяти все деревенские палисадники. Не было, хоть убей, в это лето ни в одном из них роз. Какие зимой не вымерзли, летом под палящим солнцем погорели. Тут поливай не поливай, природу не обманешь.

– А я знаю, где он их взял! Я что, спрашивать стану, где он розы мне доставал? Чудные вы...

– Кто это вы?

– Да Машка тоже прицепилась, где, говорит, Игорек розы тебе взял? Говорю, пойди и спроси.

– Пошла?

– А я знаю? – Татьяна осторожно двинула подбородком, пытаясь высвободить его из заскорузлых пальцев участкового. – Может, и пошла, но не сразу. Для начала она тут все перевернула вверх дном. Кидалась, как собака. Лицо вон мне расцарапала.

– Видал кто?

– Чего видал? – Пальцы с лица ее он убрал, но за локоток продолжал держать и время от времени за него ее подергивать.

– Как она прибегала к тебе, как уходила? Кто-нибудь видел? По улице там проходил или напротив на скамейке сидел?

Он сейчас изо всех сил старался наскрести ей алиби хоть на какое-то оправдание, хоть на самое крохотное, чтобы было ему за что зацепиться. Чтобы умные ребята с казенными холодными глазами и равнодушными лицами не схватили ее уже сейчас и не отвезли в город. Ему ведь до слез почти жалко было эту дуреху, оставшуюся в неполные семнадцать своих без родителей. Бабка какое-то время еще потянула, а потом и она оставила Татьяну, осиротив окончательно. Было ей тогда...

Точно, пары месяцев до восемнадцати не хватало. Он тогда хлопотал за нее, в училище устраивал, чтобы хоть к какому-то ремеслу приобщить. Выучилась на секретаря, компьютер неплохо освоила, печатать бегло научилась. На работу вон должна была пойти скоро. А тут такое! Теперь не то что на работу ее не возьмут, в тюрьму бы не загремела.

– Степаныч, ну кто мог в это время сидеть на скамейке? – фыркнула Татьяна. – Сам знаешь, что старики напротив в семь вечера спать ложатся. А она примчалась ко мне... Погоди, дай вспомнить... Почти в девять, кажется.

– Ну! Девять время детское. Народу шляется полно. Что, так никто и не видел, как Машка к тебе бежала?

– В том-то и дело, что она огородами пришла. И приперлась ко мне с задней двери. Она почти всегда открыта у меня, а с терраски я дверь запирала, точно помню. Я даже испугалась. Как раз кофту надевала. Рукава надела, голову только сунула, натягиваю, а она стоит передо мной и ухмыляется. Куда это, говорит, намылилась?

– Перепугалась? – догадливо хмыкнул участковый, вдруг нагнулся, не выпуская Татьяну из рук, поставил опрокинутую табуретку нормально, усадил ее на нее. – А куда, в самом деле, ты собиралась-то?

– Никуда! Просто одевалась. Что мне, по хате голой блуждать? – фыркнула Татьяна и глаза отвела.

Врет! Внутри у Степаныча заныло. Врет девка, а почему врет? Он же на самом деле ее на коленках качал, когда она еще под стол пешком ходила. Он тут, считай, каждого ребенка на своих руках держал. И все воспитывал, по голове поглаживая. Все уму-разуму учил. Неужели проглядел эту вихрастую цыганочку? Неужели испортиться смогла, пока он бумаги учился длинные и умные строчить, отписываясь для начальства?

– К нему собиралась? К Игорю? – подсказал Бабенко и покачал головой. – Ты не понимаешь, Танюша, куда влипла! Просто не понимаешь! Сейчас я с тобой говорю строго, но вежливо. А те вон ребята... – он указал пальцем за окно, – сейчас ходят по домам и ведут опрос жителей. Дойдут и до тебя. Увидят твою физиономию расцарапанную и в тот же миг на ручках твоих браслеты защелкнут.

– Почему?! – Она уставилась с испугом в окошко.

– Потому что эксперт ихний под Машкиными ногтями кожу обнаружил. Малый дотошный, грамотный, сразу определил, что не бумага под ногтями-то ее, не каша, не древесина, а скорее всего кожа человеческая. Видать, на делах такого рода собаку съел. Оно и понятно, дурака-то не пошлют... Так вот тот умник пока не установил, чья эта кожа. Но стоит им всем взглянуть на тебя...