Морской офицер Франк Мильдмей

К удивлению нашему, мы узнали, что это судно, равно как и три остальные, из которых одно взято было другою нашей шлюпкой, шли из Лимы и пять месяцев находились в пути. Они были одномачтовые и около тридцати тонн каждое; имели по двенадцати человек команды; нагружены были медью, кожами, воском и кошенилью; отправлялись в Валенсию и были от нее только на суточный переход, когда мы взяли их. Вот какова участь войны! Этот храбрый человек после долгого плавания, сопряженного с неимоверными трудами и опасностями, готовился через несколько часов обнять свое семейство и порадовать сердца их прибылью, доставленной ему его благородным трудолюбием и удачным исполнением предприятия, как в одну минуту все надежды его были разрушены нашим законным убийством и грабежом, и наши призовые деньги пришли нам в карманы, сопровождаемые слезами, если не проклятиями, вдов и сирот!

Известия, полученные нашим капитаном от призовых судов, заставили его идти к Балеарским островам. Мы прошли мимо Ивики, и потом пустились в Пальмскую бухту на острове Майорка; но к крайнему огорчению нашему, не нашедши там ничего, продолжали огибать остров.

Тут случилось с нами одно из самых странных происшествий, которому едва можно поверить; но оно в самом деле случилось, и вся команда фрегата была тому свидетелем. В один особенно хороший день и при тихой воде, капитан, желая испытать дальность полетов из орудий батарейной палубы, длинных 18-футовых пушек, приказал артиллерийскому унтер-офицеру выпалить из одной на элевацию в берег, бывший тогда от нас в расстоянии полутора миль. Артиллерист спросил: не прикажет ли он навести орудие на какой-нибудь предмет. На белом песчаном берегу видели мы тогда идущего человека, как точку, черневшую перед нами вдали; казалось совершенно невозможным попасть в него, и поэтому капитан приказал артиллерийскому унтер-офицеру навести на него; он навел и человек провалился. В это время мы увидели стадо молодых быков, выходящих из леса, и поэтому посланы были шлюпки настрелять их для команды.

Сошедши на берег, мы нашли, что ядро перерезало неожиданную свою жертву пополам, и обстоятельство это показалось нам тем более странным, что убитый человек принадлежал не простому сословию. Он был хорошо одет, имел на себе черные брюки и шелковые чулки, читал Овидиевы Превращения, и книга была еще в руке его, когда я брал ее.

Мы часто слышим о чудном действии выстрелов наудачу; но никак нельзя было полагать, чтобы это проклятое ядро могло хватить так далеко и сделать так много вреда. Мы погребли тело несчастного дворянина в песке и, выбравши из стада двух или трех быков, застрелили их, сняли шкуру, разделили по частям, погрузили в шлюпки и возвратились на фрегат.

Я взял книгу из рук покойника, снял с шеи его миниатюрный портрет женщины прекрасной наружности и вынул запонку из рубахи. Все эти вещи я представил капитану, донеся ему о случившемся; но он возвратил мне их с просьбою хранить у себя, покуда случай приведет меня встретиться с кем-нибудь из друзей покойного и вручить их. Он так огорчен был этим происшествием, что мы никогда больше не напоминали ему о нем и в течение времени служения нашего вместе, оно было почти забыто. Вещи эти долгое время находились у меня, пока пришлось вспомнить о них.

Через два дня после того, мы встретились с судном, показавшимся весьма подозрительным, и по случаю наступившего маловетрия, посланы были шлюпки в погоню за ним. Приблизившись, мы увидели, что это была шебека под французским флагом; но она вскоре спустила флаг и не поднимала другого. Когда мы подгребли к ней на расстояние оклика, нам кричали не подъезжать ближе, или станут палить по нас, если мы будем стараться пристать. Подобное приветствие не может устрашить британского офицера, в особенности же таких огнеедов, каковы были наши. Итак, мы приблизились к шебеке; тут началась отчаянная сеча, потому что с обеих сторон было почти равное число сражавшихся; причем неприятель имел еще преимущество, находясь на палубе и будучи защищаем бортами. Однако мы взобрались на судно и в несколько минут завладели им, с потерею с своей стороны шестнадцать человек, а со стороны противников двадцати шести человек убитыми и ранеными.

Но каково же было наше огорчение, когда мы узнали, что с пролитием своей крови проливали кровь не врагов. Судно было гибралтарский приватир; оно сочло нас за французов, потому что весла наши были обмотаны войлоком, по французскому обыкновению; а мы полагали его французским по флагу и языку, на котором он окликал нас. В этом деле мы имели убитыми и ранеными трех офицеров и несколько лучших наших матросов. Команда приватира составлена была из людей всех наций, но по большей части из греков; и хотя он имел напоказ свидетельство за подписью гибралтарского губернатора, но, как казалось, не имел привычки рассматривать флаг всякого попадавшегося ему судна.

После этой несчастной ошибки мы пошли прямо в Мальту; капитан ожидал себе строгого выговора от адмирала за безрассудное отправление шлюпок для нападения на судно, которого сила была ему неизвестна. По счастью, мы не застали там адмирала, и прежде нежели с ним встретились, так увеличили число своих призов, что оно показалось на глазах его достаточным для прикрытия множества грехов наших. Случай этот так и прошел без возмездия.

Когда мы стояли в Мальте, мой приятель Мурфи, однажды ночью упал за борт и именно в то время, когда все шлюпки были подняты; он не умел плавать и наверное утонул бы, если бы я не бросился к нему и не удержал его, пока спустили шлюпку и послали к нам на помощь. Офицеры и команда хвалили меня за этот поступок более, нежели сколько я того заслуживал. Спасти человека в таких обстоятельствах, говорили они, было поступком благородным; но рисковать своей жизнью для спасения того, который всегда, с первого поступления моего на фрегат, считался злейшим моим врагом, было свыше их ожидания и без сомнения благороднейшим мщением, какое я только мог сделать. Но они обманывались во мне; они не знали меня. Я кинулся на помощь из одного тщеславия и желания обременить моего врага невыносимою тягостью благодарности, которую он был мне обязан; сверх того, когда я стоял на шкафуте, смотря на борьбу его со смертью, я чувствовал, что с погибелью его потеряю возможность осуществить когда-нибудь свое мщение, так долго мною ему приготовляемое; одним словом, я не мог не отмстить ему, и спас его только затем, чтобы мучить потом.

Мурфи изъявлял мне свою благодарность, и говорил об ужасах смерти, висевшей над ним; но в несколько дней позабыл все, что мною для него было сделано и принялся опять за прежнее и дал мне случай восторжествовать. Из-за каких-то пустяков бросил мне в лицо чашку с нечистой водой, когда я проходил по констапельской; этим он подал мне прекрасный случай выполнить мщение, которое я так лелеял. Я долго искал случая поссориться с ним, но так как во время перехода нашего из Гибралтара в Мальту, он был нездоров, я не мог ни к чему придраться. В то время он совсем выздоровел и оправился, и я удивил его, нанесши ему первый удар.

Началось побоище; я присоединял все свои ученые сведения к телесной силе и к воспоминанию прежних моих обид. Должно отдать противнику моему справедливость, что он никогда не оказывал более ловкости; впрочем, ему и надобно было хорошо сражаться, потому что если б я был побит, то со мной случилось бы только то, что случалось и прежде, а если он, так это дело совсем иное. Павший тиран не имеет друзей. Раздраженный до бешенства удачными ударами, которые я посылал ему в лицо, он горячился, между тем, как я оставался хладнокровным; он дрался отчаянно; я отбивал все его удары и платил за них с процентами. Мы схватились сорок три раза, и, наконец, он признал мою победу над собой, с глазами заткнутыми синими пробками, и лицом так вспухшим и покрытым кровью, что его не могли бы узнать даже друзья, если только он имел их. Я же остался цел и невредим.

Большая часть мичманов разослана была по призам, но двое главных из нашей кают-компании, и именно: старый проэкзаменованный штурманский помощник и подлекарь, державший меня за пульс при операции с шерстяным чулком, присутствовали во время боя в виде секундантов со стороны Мурфи. Я всегда держался правила, чтобы, по выигрыше сражения, продолжать добивать неприятеля донельзя. Звуки победы раздались в нашей кают-компании; младшие соединились со мной в песнях триумфа, и наносили всякие оскорбления триумвирату. Молодой Эскулап, бледнолицый, рябоватый, болезненно смотрящий человек, был так глуп, что сказал мне, чтоб я все-таки не считал себя начальником кают-компании, хотя и побил Мурфи. Я лаконически отвечал на это сухарем, направленным прямо ему в голову, как знаком вызова на поединок; и мгновенно кинувшись на него, прежде чем он успел вытащить ноги из-под стола, запустил пальцы свои ему за галстук и завернул так крепко, что едва не задушил его, прибавив в то же время к этой нежности два или три порядочные толчка головою об борт.

Увидя, что лицо его побагровело, я отпустил его, но спросил, не хочет ли он какого-нибудь дальнейшего удовлетворения, на что он отвечал отрицательно, и с того дня был всегда услужлив и покорен мне. Старый штурманский помощник, грубый, упрямый матрос купеческого судна, казалось, весьма испугался такой внезапной победы над его союзниками, и я думаю, был бы очень рад заключить со мною мир, хотя для одного себя. Он никак не решался подать помощь подлекарю, хотя тот просил ее, делая самые жалостные телодвижения.

Я отметил этот факт с тайным удовольствием. Но мне ужасно хотелось дать ему повод к ссоре, видя, что он всячески от нее уклоняется. Я порешил быть главою стола. В полночь того же дня, сменившись с вахты и спустившись вниз, я нашел старого штурманского помощника скотски пьяным. В этом состоянии он и завалился спать. Пока лежал он «усопшим», я взял кусок ляписа и провел полосы и фигуры по всему его изнуренному лицу, умножив тем природное его безобразие до ужасной степени и сделав его весьма похожим на новозеландского воина. На следующее утро, когда принялся он за туалет, партия моя была уже приготовлена к развязке. Он открыл свой маленький грязный сундучок, поточил на ремне старую бритву и, намыливши мыла в деревянной мыльнице, носившей на себе явные признаки древности, поставил потом треугольный обломок зеркала на отворенную крышку шкатулки, и начал операцию бритья. Я никогда не забуду этой сцены. В каком ужасе вскочил он, взглянув на свое лицо! Он превзошел молодого Росциуса, когда тот увидел дух Гамлета. Смачивая языком огромные сучковатые свои пальцы, старый штурманский помощник старался стереть пятна ляписа, но проклятые пятна никак не сходили, а мы, как молодые чертенята, окружив его, помирали со смеха.

Я смело сказал ему, что он носит на себе знаки моих милостей, точно так, как Мурфи и доктор, и присовокупил с жестокой насмешкой, без которой можно б было тогда и обойтись, что мне вздумалось сегодня всех своих слуг сделать черными. Я спросил его: доволен ли он этим распоряжением или намерен возражать против моего поведения; но он сделал знак, что возражать не намерен. Таким образом в двадцать четыре часа я победил великий союз, так долго угнетавший меня. Я отрешил доктора от должности хозяина нашей кают-компании и взял эту обязанность на себя. Не было больше сражений, ибо не было надежды на победу со стороны противников, а с моей, ничего такого, что бы подавало к ним повод. Одним словом, я восстановил некоторым образом золотой век на кубрике. Я никогда не пользовался преимуществом своей силы и употреблял ее только на защиту обижаемых, чем и доказал, что вовсе не был сварлив.

Мы оставили Мальту в надежде встретить нашего главнокомандующего у Тулона; но редко случается, чтобы в военное время капитан фрегата хоть сколько-нибудь торопился соединиться с адмиралом, разве имеет к нему важные депеши[9 - В военное время в английском флоте лучшие капитаны стараются быть назначенными на фрегаты, как на суда, чаще бывающие в отдельных плаваниях и следовательно наиболее имеющие случай захватить призы. Кроме того, фрегаты считаются у них глазами флота и потому требуют таких командиров, которые в полной мере понимали бы свое назначение и умели ценить командование такими судами.], а так как мы их тогда не имели, то под тем или другим предлогом, пробежали все Средиземное море и потом начали лавировать опять назад, вдоль испанского и французского берегов. Говорят: дурной тот ветер, который ни в какую сторону непопутен, и мы имели его на этот раз, потому что если бы соединились с флотом у Тулона, то никакой захваченный нами приз не был бы для нас важен, поступая в общий раздел. Капитан наш, будучи одним из самых искуснейших вояк, каких я когда-либо встречал или о каких когда-либо слышал, имел две причины, заставлявшие его отправлять призы в Гибралтар. Первая состояла в том, что нас, по всем вероятиям, скоро должны будут послать туда за получением людей, и мы будем иметь выгоду крейсировать назад; а вторая, – что ему очень хорошо были известны дурные привычки портовой комиссии в Мальте.

Поэтому все суда, захваченные нами прежде, были по сланы для описи в Гибралтар, и мы увеличили число их еще несколькими. Нам посчастливилось взять большой корабль, нагруженный морским укропом[10 - Растение, из которого в то время добывали соду.], и бриг с табаком и вином. Меня удостоили назначением на последний, и право ни одному из наших первых министров никогда не приходилось ладить с подобными беспорядочными помощниками и быть в таком трудном положении. Фрегатская команда значительно уменьшилась от назначений на первые призовые суда, уже после несчастного дела с Мальтийским приватиром, и потому мне дали только трех человек; но я был до того восхищен первым моим командованием, что мне кажется, если б мне дали тогда собаку и поросенка, я был бы и тем совершенно доволен. Нас свезли на судно на фрегатской шлюпке. Дул свежий восточный ветер, и я, переложивши немедленно руль, взял курс на Гибралтар. Вскоре ветер засвежел до риф-марсельного; мы летели под всеми парусами; наконец, пришлось закрепить брамсели, что и было исполнено одно за другим. Вслед затем, как ни казалось нам кстати взять один или два рифа у марселей, мы не в состоянии были этого сделать, и попробовали взять испанский риф, то есть, положить реи на эзельгофт; при всем том судно не переставало лететь с попутным ветром, увеличившимся тогда не на шутку. Груз наш, состоявший из вина и табаку, был по несчастью погружен в трюм испанским, а не английским хозяином. Разница эта была для меня весьма чувствительна. Англичанин, зная слабость своих соотечественников, поместил бы вино под низ, а табак наверх; но, на беду мою, случилось обратное, и люди мои до того лакомили себя, что очень скоро сделались мне совершенно бесполезны, нагрузившись более нежели «море по колено».

Однако за всем тем мы продолжали идти очень хорошо до двух часов по полуночи. В это время матрос, стоявший на руле, не в состоянии будучи разбудить ни одного из счастливых своих товарищей, чтобы принесть ему каплю промочить горло, полагал, что он может на минуту оставить бриг управляться сам собою, покуда он утолит свою жажду из винной бочки. Судно немедленно рыскнуло, то есть пришло бортом к ветру и волнению, и грот-мачта отправилась за борт. По счастью, фокс-мачта осталась на месте. Матрос, оставивший руль, не имел даже времени напиться пьян, а другие два так испугались, что протрезвились.

Мы очистили судно от обломков крушения, как могли; опять привели его к ветру и пошли прежним курсом; но британский матрос, будучи самым отважным из всех людей, вместе с тем самый беспечный и невнимательный. Потеря грот-мачты, вместо того, чтоб показать моим людям их безрассудность в излишнем употреблении вина, произвела в них совсем обратное действие. Если они могли быть пьяны, когда стояли две мачты, то тем более могли быть, когда осталась одна, и когда они имели вдвое меньше работы при управлении парусами. С таким тройным правилом нечего было рассуждать; они опять напились пьяны.

Ангел-хранитель часто остается с нами, когда мы того не заслуживаем.

«The sweet, little cherub that sits up aloft»[11 - Милый херувимчик, что сидит наверху.], – как говорил Дибдин, – одним глазом смотрел на нас. На третий день плавания, рано поутру, мы увидели Гибралтарскую скалу, и через два часа обогнули Европейский мыс. Я между тем приказал людям привязать канат, и подобно многим молодым офицерам, считал это исполненным, потому что мне так донесли, и потому что я приказал. Ни разу не пришло мне в голову пойти посмотреть, исполнено ли мое приказание; впрочем, надобно сказать правду, я работал столько, сколько доставало у меня сил. Я был на руле с полуночи до шести часов утра, высматривая берег; после того велел матросу сменить меня, и показавши ему как править, сам погрузился в глубокий сон, продолжавшийся до десяти часов; потом должен был опять употреблять все мое искусство и сметливость, чтобы попасть в бухту и не допустить пронести себя в пролив, так что привязывание каната совсем вышло у меня из памяти, до минуты, когда понадобился мне якорь.

Когда я проходил под кормой одного из военных кораблей, стоявших на рейде, с развивающимся призовым флагом, бывший наверху офицер окликнул меня и советовал уменьшить парусов. Я сам тоже думал, но как мне было это исполнить? Вся моя команда была слишком пьяна для такой работы; и хотя я просил помощи от корабля его величества, но было так ветрено, и мы прошли так скоро, что они не могли слышать меня или может быть не хотели исполнить мою просьбу. Нужда изменяет закон: я увидел между прочими судами, бывшими в бух те, огромный и неуклюжий транспорт, и рассчитал, что он лучше всякого другого судна в состоянии выдержать потрясение, которое я для него готовил. Я слышал когда-то, а с того времени и сам убедился, что начальники – хозяева этих судов (подобно всем другим начальникам-хозяевам) обманывают правительство не на одну тысячу фунтов в год. Он лежал на якоре в той части залива, которая назначена была для призовых судов; и так как я не видел другого средства поставить свое судно на якорь, то и начал править «для рачьего поцелуя», и со всего размаха ударился в его борт, к большому удивлению штурмана, штурманского помощника и команды.

Обычная ругань и залп проклятий на наши победные головы последовали за ударом. Я ожидал такого приветствия и вполне был приготовлен к нему, как и к падению фок-мачты, которая, ударившись об фока-рей транспорта, свалилась на правую сторону и весьма много облегчила работу нашу по уборке парусов. Таким образом бриг мой сначала был обращен в одномачтовое судно, а потом в блокшиф; счастье еще, что подводная его часть была довольно крепка. Меня скоро развели с транспортом и крикнули мне мужественным голосом: «Бросай якорь! «Приказание это было исполнено со всей возможной скоростью, и якорь полетел в воду довольно хорошо; но так как к нему не привязали канат, а люди мои были пьяны замертво, то я пустил судно свое дрейфовать чрез канат фрегата, командир которого, видя, что я не имею другого готового якоря, немедленно прислал ко мне несколько человек на помощь, и в пять часов я безопасно уже стоял на якоре в Гибралтарской бухте, расхаживая по своим шканцам с таким же самодовольствием, с каким ходил Колумб, когда он пристал к островам Америки.

Но недолго, очень недолго продолжалось мое командование! Фрегат мой пришел на следующее утро. Капитан послал за мной, и я дал ему отчет в моем плавании и несчастьях; он весьма дружески утешал меня, и не только не сердился за потерю мачт, но говорил, что удивляется, как при всех этих обстоятельствах я мог спасти судно. Чрез две недели пребывания нашего в Гибралтаре, получено было известие, что французы вступили в Испанию, и весьма скоро после того был получен приказ из Англии прекратить все неприятельские действия против испанцев. Это мы считали для себя печальным известием, отнимавшим у нас случай умножить призовые деньги; оно в то же самое время увеличивало наши труды; но зато удивительным образом разнообразило нашу деятельность и открыло для нас сцены, гораздо интереснее тех, каких мы могли бы ожидать, если б война с Испанией продолжалась.

Нам велено было соединиться с адмиралом у Тулона, но на пути зайти в испанский порт Картагену и донести о состоянии испанской эскадры. Губернатор и офицеры испанского флота, там стоявшего, приняли нас весьма вежливо, и мы нашли, что этот народ был вообще люди с талантами и воспитанием; корабли их были по большей части разоружены, и они не имели средств вооружить их.

Глава VI

Ты нанес мне жесточайшую обиду.

Да, я сделал это от всего сердца, и ты заслуживаешь ее.

«Все то хорошо, что оканчивается хорошо».

    Шекспир.

Нетерпение взглянуть на страну, бывшую в продолжение такого долгого времени для нас недоступной, весьма естественное в этом случае, заставило всех нас просить позволения съехать на берег, и мы были отпущены. Даже матросам позволено было пользоваться этим и съезжать партиями в двадцать и тридцать человек разом. Народ зевал на нас и провожал повсюду; но в то же время и чуждался нас, как «еретиков».

Трактиры в этом городе, как и все трактиры в Испании, нисколько не улучшились со времени бессмертного Сантильяны – все они были полны толпами самого низкого народа и шайками bravos, «храбрых», ремесло которых заключалось в воровстве, и которые мало заботились, если оно сопровождалось убийством. Приготовление кушаньев было омерзительно. Чеснок и прованское масло составляли главнейшие их части. Винегрет «olla podrida», и постоянное его присутствие в столовой, и соус из томатов, были нестерпимы; но вино довольно хорошее для мичмана.

Не проходило ни разу, когда заходили мы отдыхать в какую-нибудь из этих харчевен, чтобы бравосы не старались поднять с нами ссору, и так как люди эти всегда вооружены были ножами и пистолетами, то мы сочли за лучшее быть самим также готовыми; и всякий раз, когда садились за стол, не забывали выставлять ручки наших Пистолетов, что и удерживало молодцов в благопристойном порядке; они столь же трусоваты, сколько преданы воровству.

Матросы наши, будучи не так осторожны и не так хорошо вооружены, были часто кругом обкрадываемы и убиваемы этими мерзавцами.

Однажды я едва не сделался их жертвой. Прогуливаясь вечером со вторым штурманом, я вел под руку прекрасную молоденькую испанскую девушку, причем, к стыду моему, должен сказать, что я и здесь сделал знакомство с одним из тех слабых созданий, которые называют себя сестрицами. Мы встречены были четырьмя негодяями. Увидя тотчас по манере, в какой держали они свои плащи, что пистолеты у них наготове, я просил моего Товарища вынуть свой кортик, держаться ближе ко мне и не позволял им пройти между нами и стеной. Видя нас хорошо приготовившимися для встречи их, они пожелали нам «buena noche» (доброй ночи), и дабы заставить нас забыть предосторожность, вступили с нами в разговор, прося дать им сигарку, что товарищ мой готов был уже исполнить, если б я не предостерег его – не выпускать кортика из правой руки, чего они только и хотели.

В этом оборонительном положении мы продолжали дорогу, пока подошли к plaza или большой четырехугольной площади, где, по всегдашнему обыкновению этой страны, прогуливалось множество народа, наслаждаясь лунным светом.

– Теперь, – сказал я моему товарищу, – пустимся бежать от этих молодцов. Когда я побегу, ты отправляйся за мной и не останавливайся, покуда мы не будем среди площади.

Маневр был успешен; мы опередили воров, которые не предугадали нашего намерения и запутывались в своих тяжелых плащах. Видя, что мы ушли, они обратились к девушке и отняли у нее все, данное ей нами.

Мы видели все это, но не могли помочь; такова была тогда испанская полиция, и с тех пор она нисколько не улучшилась.

После этого случая я не пускался более странствовать на берегу ночью, исключая одного раза, когда шел в компании с офицерами в дом испанского адмирала, имевшего прекрасную племянницу и бывшего настолько либеральным, смелым, что не смотрел косо на нас, бедных еретиков. Племянница его была в самом деле прекрасное создание: ее черные, исполненные любви глаза, длинные ресницы и черные, как вороново крыло, волосы, показывали, что в жилах ее есть еще капли маврской крови, а древняя ее фамилия и отличное воспитание невольно привлекали к ней всякого.

Прекрасная девушка то и дело украдкой останавливала свой взгляд на моей юношеской наружности и щегольском платье. Самолюбие мое было подстрекнуто. Я говорил с ней по-французски; она не вполне понимала этот язык и старалась показать, что еще меньше его знает, из-за ненависти, которую в это время все испанцы питали к французам.

Мы не упускали пользоваться временем, бывшим, впрочем, весьма непродолжительным, и прежде, нежели расстались, совершенно понимали друг друга. Я думал, что могу быть счастлив, живя с нею в пустынях Испании и распростившись со всем светом.

Время расставания наступило, и я был оторван от моей Росаритты, однако ж, не без того, чтоб не подать подозрения капитану и сослуживцам моим, будто бы любовь наша далеко завела нас, и я был осчастливленный юноша. Это было несправедливо. Я любил моего несравненного ангела, но никогда не посягал на ее добродетель, и отправился в море в таком расположении духа, что мне по временам приходило на мысль, не кончится ли оно отчаянием; но соленая вода удивительное лекарство против любви, по крайней мере против такой, какая тяготила меня тогда.

Мы соединились с адмиралом у Тулона и получили от него приказание крейсировать между Перпиньяном и Марселью. Мы отделались от флота на следующий день и держали берег в беспрерывной тревоге. Ни одно судно не смело показать нос из порта, и если показывало, было наше. Мы насмехались над батареями и своими длинными восемнадцатифунтовыми пушками заставляли их молчать или выходили на берег и срывали их.

В одной из этих небольших сшибок я едва не был взят в плен и в таком случае должен бы был потерять честь и славу последующих подвигов, но избавился от беды, бывшей от меня на волосок. Я бы должен был быть или изрубленным, в отплату за наши проказы, или отправиться в Верден, и провести там все остальные шесть лет войны.

Мы вышли на берег, чтоб взять приступом и взорвать батарею; для этого мы взяли с собой бочонок с порохом и стопин из парусины. Все шло благополучно. Мы подошли ко рву, который необходимо было перейти; были выбраны лучшие пловцы, дабы переправить на ту сторону порох, не замочив его. Я состоял в числе их, и для сохранения своей обуви, снял башмаки и чулки; по взятии же батареи, был так увлечен присмотром за телеграфным ящиком, что почти забыл о взрыве, покуда не услышал крик: «Бегите, бегите!» – с той стороны, с которой стопин должен был зажечься.

Я был в это время на стене укрепления вышиною футов тридцать, но отлогой. Соскочив с одного уступа и вскарабкавшись на другой, я пустился бежать со всех ног, посреди дождя камней, падавших возле меня, как бы при извержении Везувия. По счастию, меня не ушибло; но я разрезал себе ногу при прыжке, и это причинило мне жестокую боль. Мне надо было перейти два поля, покрытые стеблями, оставшимися от сжатого хлеба, а башмаки и чулки мои находились на другой стороне рва; острая солома, попадая в рану, доводила меня почти до безумия и несколько раз заставляла в изнеможении падать.

Однако я превозмог все это, и почти добрался до шлюпок. Но они в то время уже отвалили, не беспокоясь о моем отсутствии. Вдруг шум, подобный недальнему грому, достиг ушей моих, и вскоре я увидел, что это была кавалерия из Котты, прискакавшая для защиты батарей. Собравши все свои силы, я кинулся в море, чтобы доплыть до шлюпок. Времени терять мне было некогда; несколько неприятельских егерей на черных лошадях успели пуститься вплавь за мною и палили мне в голову из пистолетов.

Шлюпки были тогда почти в четверти мили от берега; находившиеся в них офицеры по счастью увидели кавалерию, и в это же самое время увидели меня, плывущего к ним; одна из шлюпок подержалась на веслах. Я достиг ее с большим трудом, был взят на нее, но так обессилел от потери крови и усталости, что привезен на фрегат почти мертвый. Нога моя была разрезана до кости, и я целый месяц оставался на попечении доктора.