Многосказочный паша

– Так докажи истину слов твоих принятием моей веры, лишь только будешь в состоянии это сделать. Ты будешь награжден за то, но не теперь, а когда благочестие твое будет испытано. Признавай меня; продолжай службу на море, и когда впоследствии ты будешь стоять в кипрском диване перед двумя особами, бывшими одного с тобой ремесла, расскажи им мое веление. Ты сделаешься начальником флота паши, который под твоим предводительством будет счастлив и победоносен. Такова награда, ожидающая тебя за твою верность.

Вот уже четыре года, как я принял истинную веру, но всегда мучаюсь сомнением, не видя исполнения пророчества. Да и возможное ли дело, встретить когда-нибудь в диване двух цирюльников?

– Святой пророк! Как чудно! Ведь Мустафа был цирюльником, и я также! – воскликнул паша.

– Велик Бог! – отвечал ренегат, распростершись. – Так я начальствую над флотом?

– С этой же минуты, – отвечал паша. – Мустафа, да будет известна всем моя воля.

– Но нынешний начальник флота, – возразил Мустафа, который не дал себя провести лукавому ренегату, – очень любим народом.

– Так возьми и отрежь ему голову. Может ли он сопротивляться повелениям пророка?

Визирь ударил челом, и паша оставил диван. Ренегат с улыбкой на устах, а Мустафа с изумлением смотрели друг на друга несколько секунд.

– У тебя великие способности, Гуккабак, – заметил визирь.

– Благодаря вашему покровительству, которое буду стараться заслужить и вперед.

И ренегат оставил диван. Мустафа все еще стоял в изумлении.

Глава XIV

– Мустафа, – сказал паша, отнимая от губ трубку, которую молча курил с полчаса. – Я думаю, что довольно странно, что наш святой пророк – да будет благословенно имя его! – был слишком милостив к этому сыну шайтана, Гуккабаку, религия которого вся в тюрбане. Не удивительно ли, что он присылает его сюда начальником над моим флотом?

– То была воля Вашего Благополучия, – отвечал Мустафа.

– Машаллах! Разве мог я противиться воле пророка?

Мустафа курил трубку и не отвечал ничего.

– Он хороший рассказчик, – сказал паша после короткого молчания.

– Да, – отвечал Мустафа сухо. – Ни один из наших правоверных кессегу не может в этом сравниться с ним, но теперь мы увидим, каков он будет на море. Так как я знал, что Вашему Благополучию нужны развлечения и что долг раба вашего заботиться об этом, то со вчерашнего вечера делал всевозможные поиски и наконец открыл, что недалеко от нашего города расположился караван богомольцев и что между ними есть кессегу. Он отправляется в Мекку для поклонения гробу пророка и чтобы набрать побольше сюжетов для рассказов. Я послал за ним рабов, и он, наверное, поспешит облобызать туфли Вашей Высокостепенности. – Мустафа низко поклонился.

– Аферин! Превосходно! – воскликнул паша. – Скоро ли он придет?

– Прежде чем эта трубка, которая имеет честь быть в великолепнейших устах Вашего Благополучия, будет выкурена, туфли кессегу будут лежать у порога дворца вашего.

– Хорошо, Мустафа! Раб, – продолжал паша, обращаясь к греку, который стоял в углу комнаты со сложенными на груди руками и потупленными в земле глазами, – принеси кофе и крепкой воды гяуров!

Трубка паши была набита снова; они с визирем выпили по чашке кофе и осушили порядочную фляжку запрещенного напитка.

– Тут непременно есть ошибка, Мустафа. Не в коране ли говорится, что все хорошее создано для правоверных? А вино разве не хорошо? Может ли быть оно запрещено? Или назначено оно для гяуров? Плюю на могилы отцов их!

– Точно, – сказал Мустафа, поставил кружку и глубоко вздохнул.

Мустафа не ошибся в расчетах. Не успел еще паша выкурить трубку, как доложили о прибытии рассказчика. Нетерпеливый паша захлопал в ладоши, и рассказчик вошел.

– Кош амидеид! Здравствуй! – сказал паша вошедшему кессегу, который был очень хорошо сложен и имел возраст не более тридцати лет от роду.

– Я здесь по приказанию Вашего Благополучия, – сказал красавец сказочник приятным голосом, приветствуя пашу обычными поклонами.

– Чем может служить своему повелителю подлейший из рабов его, Менуни?

– Расскажи нам какую-нибудь повесть, и ты получишь за это награду.

– Я хуже праха, попираемого ногами Вашего Высокомочия, и посыплю голову свою пеплом, если не вознесусь до седьмого неба при созерцании великолепной бороды вашей. Охотно соглашаюсь исполнить волю Вашего Благополучия, потому что в коране говорится…

– Оставь в покое коран, Менуни! Нам бы лучше хотелось услышать повесть. Расскажи нам что-нибудь.

– Горжусь честью, что могу рассказывать повести самой мудрости. Лицо мое просветлеет навеки. Не рассказать ли Вашему Благополучию про любовь Лейлы и Менуна?

– Нет, нет, – отвечал паша, – что-нибудь позанимательнее.

– Ну так я расскажу повесть про царевну Бабе-би-Бобу.

– Это, кажется, будет получше, Мустафа? – сказал паша.

– Кто может предвидеть это лучше Вашего Благополучия? – отвечал Мустафа. – Менуни, паша приказывает тебе начать.

– Повинуюсь. Мудрости Вашего Благополучия, вероятно, хорошо известна география?..

– Не помню. Не были ли, Мустафа, когда-нибудь туфли ее у порога нашего?

– Думаю, – отвечал Мустафа, – что она прошла всю землю, а потому, верно, была и здесь. Начинай, Менуни, и избегай подобных вопросов. Мудрость Его Благополучия знает все.

– Точно, – сказал паша, поглаживая с достоинством свою бороду.

– Я осмелился предложить этот вопрос, – продолжал Менуни голосом, который уподоблялся звукам флейты в тихий летний вечер, – потому что почитал это знание необходимым для точного понятия части света, в которой было происшествие, заключающееся в моем повествовании. Но я начну рассказ свой; он потечет стройно и плавно, как верблюд идет по степи на пути ко гробу нашего великого пророка.

Царевна Бабе-би-Бобу

К северо-востоку от обширного Индийского полуострова находится страна благословенная; земля в ней обильна всеми возможными произведениями природы, и вечноголубое небо лелеет ее в своих объятьях. Государство это граничит к востоку с Лузитанией, которая, как всему свету известно, лежит на севере от нас, у берегов Исландии, получившей это название от чрезвычайно жаркого климата своего. На юге примыкает оно к длинному полуострову – название его не припомню – ну, да все равно. Известно, что этот полуостров простирается до морей, находящихся во владениях великого татарского хана. К западу от этого царства лежит страна… название ее позабыл, а к северу еще другая страна…. и ее имени мне теперь не вспомнить. Зная, что мудрость Локмана то же самое в сравнении с ученостью Вашего Благополучия, что простое хлебное зерно перед спелой дыней, я после этого описания считаю излишним напоминать Вашему Высокомочию, что дело идет о могущественном государстве Суффрском.

– Ты совершенно прав, Менуни, – отвечал паша. – Продолжай!

К величайшему счастью раба Вашего Благополучия, он находится в присутствии самой мудрости, потому что я сам еще наверное не знал названия этого государства, – говорил Менуни. – Память изменила мне при взгляде на высокую особу вашу – так легкая газель бежит в степь, слыша приближение каравана. В этой прелестной стране, где соловей без умолку поет нежные песни своей возлюбленной розе, где розы до тех пор испускают благоухание, пока воздух весь не превратится в самое благовонное курение, и, вдыхая его, правоверные предвкушают блаженство, ожидающее их у порога рая при встрече с девственными гуриями золотой долины, – в этой благословенной стране жила индийская царевна. Небо наделило ее всеми возможными прелестями, и одна улыбка царевны осчастливливала человека на целый век. Восемнадцать раз наступала уже весна со дня ее рождения, но она все еще одиноко жила во дворце своем по причинам, которые я буду иметь счастье впоследствии объяснить Вашему Благополучию.

В этой стране, населенной тогда, по воле Аллаха, неверными, вероятно, для размножения рабов на служение правоверным, потому что они впоследствии тут поселились, – в этой стране женщины ходили без покрывал; они пресмыкались в преступном неведеньи этого священного обычая правоверных, и во время торжественных церемоний всякий мог любоваться их красотой, хотя, правду сказать, она всегда украшалась милой стыдливостью. За это ужасное преступление заповедей великого пророка души суффрских женщин, конечно, заслуживали бы вечную гибель, если бы только у женщин были души. По словам Мену, еще далеко до того времени, когда просвещение разольется от правоверных на все прочие народы, и они в состоянии будут понять величие, безопасность наших гаремов, оценить вечно обитающее в них нерушимое блаженство, и сверх того я долгом считаю заметить Вашему Благополучию…

– Продолжай рассказ свой, Менуни! – прервал его Мустафа. – Его Высокомочие не любит замечаний.

– Именно, – заметил паша, – твое дело рассказывать повесть, а мы уже выскажем свое мнение о ней, когда ты кончишь.

– Сама мудрость говорит устами вашими, – сказал Менуни, наклонив голову, и потом продолжал рассказ.

По смерти суффрского царя наследовала престол его прекрасная Бабе-би-Бобу (таково было имя царевны; на языке той страны оно означало: густые сливки). Согласно завещанию покойного родителя, утвержденному всеми важнейшими государственными чинами, царевна, достигнув двенадцатилетнего возраста, должна была избрать себе супруга, но с тем непременным условием, чтобы избранный юноша был одной касты с ней и чтобы на лице у него и на руках не было ни пятен, ни рубцов. И поэтому, когда два года спустя после смерти отца ей исполнилось двенадцать лет, во все концы государства отправлены были скороходы и гонцы на легких драмадерах и на лошадях чистой арабской крови; они всюду провозглашали волю покойного царя. Скоро молва донесла весть об этом событии в соседние государства, а оттуда она разлилась по всему свету; на земном шаре не было человека, который не знал бы, что в скором времени царевна Бабе-би-Бобу изберет супруга. Но в самом суффрском царстве вся молодежь взволновалась, потому что каждый надеялся обратить на себя внимание царевны; все женщины, без исключения, принимали деятельное участие в этой суматохе, потому что… потому…