Многосказочный паша

И она снова вздохнула.

– Если бы это зависело от меня и от моих желаний, прекрасная принцесса, – отвечал я, – то боюсь, что долгое мое присутствие наконец ужасно надоело бы вам. Никогда еще не видал я такого совершенного, прелестного существа. Ах, если бы оставался я до смерти под вашим присмотром!

– Может быть, так оно и будет, – отвечала она серьезно, но вдруг, как бы опомнившись, приняла веселый вид и продолжала: – Но время уходит, между тем как мы можем употребить его лучше. Смею просить у вас позволения повиноваться приказанию отца моего и употребить все зависящее от меня для вашего развлечения.

Принцесса подала мне руку, на которой я запечатлел почтительный поцелуй, после чего она повела меня по всему дворцу, обращая внимание на все, что почитала достойным того. Так провели мы в разговорах и замечаниях целых три часа, и я изъявил свое желание увидеть фонтан, которому остров обязан своим именем.

– Я исполню ваше желание, – сказала принцесса с выражением глубочайшей горести.

Она пошла вперед, ввела меня в зал из черного мрамора. Посреди него находился фонтан, из которого вода била на четырнадцать-пятнадцать футов вверх и потом падала в обширную чашу. Падая вниз, она играла всеми цветами радуги; искрящиеся брызги блистали, как чистейшее золото.

– Какой редкий вид! – воскликнул я после минутного молчания, в продолжение которого созерцал волшебный фонтан с немым изумлением. – Так это вода жизни?

– И опьянения, – добавила принцесса. – Ее будут подносить за столом. Ах, будьте, ради Бога, умереннее, как можно умереннее в употреблении ее!

Я обещал ей это, и мы продолжали свой путь к дворцовым портикам. Я показал принцессе на статуи из синего халцедона и спросил, чьей они работы и почему представлены все в таких смешных и безвкусных позах.

– На этот вопрос, – отвечала она, – могу я сказать только то, что они изготовляются на этом острове. Но нам нужно теперь возвратиться, потому что скоро начнется королевский обед.

Мы, то есть я и мои спутники, сели за королевский стол; придворные обоих полов не имели этой чести. Каждая дама стояла за тем, кто поручен ей, и прислуживала ему.

Моя французская вежливость к прекрасному полу была глубоко тронута при мысли, что моя прекрасная принцесса должна будет исправлять должность слуги, и я высказал ей тихим голосом свои чувства. Она покачала головой, как бы желая заметить мне мою неосторожность, и я не говорил более ни слова.

Когда мы отобедали, король приказал принести воды из золотого фонтана. Он восхвалял качества ее и велел каждой из дам поднести своему кавалеру кубок.

Подавая бокал, принцесса слегка пожала мне руку одним пальчиком, чтобы напомнить об обещании. Я выпил очень немного, но и то почувствовал действие этой чудесной воды: я сделался необыкновенно весел и чувствовал какое-то особое опьянение.

По знаку короля дамы сели подле нас и своими ласками возбуждали еще большую охоту к воде, которой беспрестанно наполняли кубки. Я должен признаться, принцесса так обворожительно потчевала меня, что, несмотря на двойное пожатие моей ноги ее ногой, чтобы напомнить мне обещание, не мог я утерпеть, чтобы не выпить в честь ее красоты.

Боцман и один матрос, известные пьяницы, так неумеренно употребляли воду, что упали без чувств с мест своих на мраморный пол и лежали на нем без движения. Эта сцена возвратила рассудок, который начинал уже оставлять меня. Я встал со своего места и заметил товарищам, что непристойно напиваться допьяна в присутствии его величества, и просил их не пить больше, а встать из-за стола прежде, чем будут не в состоянии сохранить должное приличие, которого не должны мы забывать в присутствии дам.

Последний довод был действеннее первого, и все общество поднялось, несмотря на убеждения короля, которому, по-видимому, очень хотелось задержать нас еще за столом. Оба спившиеся были вынесены придворными, и король оставил зал в не совсем хорошем расположении духа.

Я остался снова один с прекрасной принцессой. Воспламененный живительным питьем, бросился я перед ней на колени и в самых пламенных выражениях признался ей в любви и в желании найти в сердце ее отголосок моих чувств. Мне казалось, что слова мои производят желаемое действие, и я усилил свои просьбы: я называл ее нежнейшими именами, клялся в верности по гроб, и она благосклонно внимала мне, пока наступивший вечер застал нас сидящими на ступенях трона.

Наконец она встала и сказала:

– Не знаю, искренни ли слова ваши, но признаюсь, что верю им, потому что я была бы очень несчастлива, если бы все сказанное вами была неправда. Но вы говорите под влиянием воды и потому можете обманываться. Пойдемте, уже время проводить вас в вашу спальню. Если завтра вы не перемените своих мыслей, то я должна буду открыть вам нечто.

На следующее утро я проснулся, не чувствуя ни малейших следов неумеренности прошедшего дня. Когда я вышел из спальни, встретился с принцессой.

– Чувства мои к вам, прекрасная принцесса, – сказал я, целуя ее руки, – остаются неизменны. Жизнь с вами или смерть без вас – решение мое твердо.

Она отвечала, смеясь:

– Если так, то я готова принести для вас все в жертву; пока я не увидела вас, я не знала, есть ли у меня сердце. Следуйте за мной; вы должны все узнать.

Мы прошли через большой зал, с которым были смежны наши спальни. Принцесса привела меня через темный проход в одну комнату, в которой находилось несколько золотых пьедесталов без статуй. На другом конце я с изумлением заметил, что на двух из них были поставлены боцман и матрос, опившиеся вчера. Они превратились теперь в тот же самый синий халцедон, из которого были сделаны статуи в портике.

– Узнаете вы эти фигуры? – спросила принцесса. – Да, я узнаю их! – воскликнул я в изумлении.

– Это следствие опьянения от воды золотого фонтана, – продолжала она. – Вода содержит в себе столько опьяняющих составных частей, что если однажды допустишь себе упиться ею до беспамятства, то в несколько часов произведет она действие, которое видите вы здесь. Таким образом отец мой собрал столько разных статуй, которые обратили на себя ваше внимание. Все они с кораблей, приходивших к нашему острову, и экипажи которых уже не возвращались на свою родину. Но эта же вода, если употреблять ее умеренно, продолжает жизнь и ожесточает сердце. И потому-то жестокость моего отца поданные сносят терпеливо; если некоторые из них совершат какое-нибудь большое преступление, они присуждаются пить эту воду, пока не опьянеют, после чего и выставляются в различных частях острова как памятники королевского гнева. Вы, может быть, спросите, отчего я не так бесчувственна, как прочие обитатели острова. От природы наделена я мягким, добрым сердцем, и мать моя, видя это, очень сокрушалась: она знала, что с таким сердцем не найти мне счастья в свете, полном жестокостей и обманов, и старалась всячески принуждать меня пить воду. Но обыкновенно мы всегда ненавидим то, к чему принуждают нас в детстве. Я возненавидела эту воду и со смерти матери, а мне было тогда семь лет, не брала ее в рот. Если бы я не открыла вам этого, то сегодня вечером, после стола, при котором, как и вчера, будут подносить воду, вы и ваши товарищи сделались бы жертвами жестокости моего отца. А мое расположение к вам, надеюсь, сохранит жизнь и прочим.

– Какое вероломство! – воскликнул я. – Что нам делать?

– Вам надо бежать. Предостерегите ваш экипаж, чтобы этим вечером они воздержались от питья, и выдумайте какой-нибудь предлог завтра утром отправиться часа на два на корабль. Что же касается меня…

– Без вас, принцесса, я не могу, я не хочу бежать отсюда. Или вы едете со мной, или я остаюсь здесь и пренебрегаю всем. Скорее соглашусь я стоять статуей на одном из этих пьедесталов, чем оставить остров с растерзанным сердцем.

– Так он точно любит меня! Так есть еще люди, которые не знакомы с обманом! – воскликнула принцесса, падая на колени и обливаясь слезами. – Да! Я уверена, что ты не оставишь меня, – продолжала она, сжимая мою руку в своих руках. – Не правда ли, ведь ты не бросишь меня? Не то я умру, убью сама себя.

Я прижал ее к груди и клялся любить до гроба.

После чего мы отправились в мою комнату, чтобы принять нужные меры. В продолжение утра удалось мне известить моих товарищей, исключая одного, которого я не мог нигде найти, об угрожающей нам опасности.

Вечером мы опять сели за стол, и когда обнесли воду, вскоре тот, который не был предупрежден, опьянел и упал со своего места. Это обстоятельство послужило мне предлогом не пить больше. Я притворился огорченным, упрекал моих товарищей в непристойном поведении, просил короля извинить нас в том, что в присутствии его некоторые забывают должное уважение к его особе, и встал из-за стола, несмотря на все его убеждения.

На другое утро я сказал, что желаю отправиться со своим экипажем часа на два на корабль, чтобы принести кусок слоновой кости, который желаю поднести в подарок королю и который, как меня уверяли, будет очень хорошо принят. Принцесса вызвалась провожать нас, и король, чрезвычайно довольный ее вниманием, согласился отпустить нас с условием, чтобы мы явились к сроку, что мы и обещали.

Пока закладывали сани, просил я принцессу дать мне несколько сосудов золотой воды, которую как редкую достопримечательность хотел представить на исследование всех ученых обществ Европы. Ей удалось незаметно вынести ее из дворца и спрятать под своим платьем в санях; вода перенесена была на корабль так, что того не заметил даже никто из моего экипажа.

Тотчас велел я обрубить канаты и вышел без всяких затруднений из губы, потому что жители нисколько не подозревали меня в моем намерении. Никогда еще не чувствовал я себя таким счастливым, как теперь, видя наконец себя в открытом море с золотой принцессой, которая становилась для меня с каждым днем милее и драгоценнее.

При поспешном побеге совсем забыли мы запастись водой, и наш запас так был мал, что каждый из нас за целые сутки должен был довольствоваться половиной кварты. Невыносимая жара делала наше положение еще более затруднительным, и мой экипаж, несмотря на все убеждения, ночью потихоньку добирался до воды, так что, наконец терпели мы решительный недостаток; сверх того, нас застиг штиль.

Но все эти бедствия ничто в сравнении с тем, которое внезапно обрушилось на нас. Моя принцесса, привыкшая ко всем удобствам жизни, не могла вынести духоты в тесной каюте под тропическим солнцем: она впала в горячку. Невзирая на все мои старания, через три дня она закрыла глаза свои навеки. Последние ее слова были мольбой ко Всевышнему обо мне, благодарность за мою любовь и сожаление о том, что она должна покинуть этот свет тогда, когда нашла существо, которое впервые дало ей почувствовать цену жизни. Я бросился…

Тут ренегат казался очень растроганным: он закрыл лицо широким рукавом своей куртки и молчал.

– Клянусь Аллахом и его пророком! Эти франки – преглупый народ со своими бабами! – сказал паша Мустафе. – Впрочем, признаюсь, эта принцесса нравится мне более Церизы. Право, жаль, что она умерла. Ну, Гуккабак, далее. Куда же ты бросился?

– На ее тело, – продолжал ренегат печальным голосом, – у которого пробыл несколько часов. Наконец я встал почти безумным; для меня было теперь все равно, жить или умереть. Я вышел на палубу, где нашел экипаж почти в подобном же положении от мучившей всех жажды, но я не обращал на них никакого внимания. В каком-то отсутствии мыслей смотрел я на зеркальную поверхность моря, которую не рябил и малейший ветерок. В безумии смотрел я на солнце, которое ударяло отвесно своими жгучими лучами, как будто хотело уничтожить нас. Душа моя была полна одним, я имел только одно желание: соединиться опять с топ, которую обожал. Вдруг вспомнил я о золотой воде. Я бросился в каюту с намерением напиться и оставить этот мир, полный лишений и горестей. Я достал один сосуд, трепещущей рукой налил стакан и поспешно опорожнил его, как бы боясь, чтобы моя принцесса не улетела так далеко к жилищу святых, что душа моя не успеет догнать ее.

Я только что хотел налить другой стакан, как сосуд был выхвачен у меня из рук. Подобно снедаемым жаждой животным, которые в степи почуют близкий ключ, с безумной радостью бросились люди в каюту, завладели всеми сосудами и, не внимая моим просьбам оставить мне хоть столько, чтобы мог я утолить свою жажду, с жадностью осушили все в одно мгновение и, смеясь и крича, вернулись на палубу.

Вода, которую успел я выпить, произвела по крайней мере хорошее действие, заглушив мое горе: я впал в род стоического равнодушия, которое продолжалось несколько часов. Я отправился на палубу, где и нашел весь экипаж превращенным в синий халцедон – они все были мертвы. Погода тоже изменилась: облака заволокли небо, ветер поднялся и постоянно уныло шумел в снастях. Воздух оглашался пронзительным криком птиц, вдалеке раздавались удары грома. Я видел, что скоро наступит борьба стихий. Паруса были спущены, и без посторонней помощи я не мог поднять их, но я был равнодушен к своей судьбе.

Молнии забороздили небо во всех направлениях, и большие дождевые капли падали на палубу. Вид воды пробудил у меня любовь к жизни. Я поднял запасные паруса и наполнил дождем пустые бочки. Мысли мои во все это время не были заняты ничем другим. Без всякого внимания шагал я через трупы моих товарищей. Паруса рвало с мачт, мачты ломало. Верхние мачты полетели в море, корабль несло по кипящим волнам. Я не обращал ни на что внимания и наполнял бочки водой.

Когда я кончил свою работу, прежние чувства закопошились в груди моей; я вспомнил о своей потере и сошел в каюту. Там лежала моя возлюбленная во всем блеске своей неземной красоты. Я поцеловал ее щеки, завернул в одеяло, вынес на палубу и бросил в море. Когда она исчезла в ревущих волнах, казалось, сердце вырвалось из груди моей и бросилось за нею в море.

Взволнованный, упал я без чувств на палубу. Долго ли оставался я в этом положении – не знаю, но было темно, когда я лишился чувств, а когда пришел в себя, солнце стояло уже высоко.

Буря еще не утихла, и ураган нес корабль по-прежнему. Разорванные остатки парусов развевались по ветру, как флаги, на нижних мачтах, сломленные мачты все еще волоклись за кораблем по пенящимся волнам.

Окаменевшие тела моих товарищей были разбросаны по палубе, и волны, захлестывая палубу, обливали их.

– И тебе, подобно мне, наскучило уже существование, – думал я обращаясь к кораблю, – и тебе наскучило скитаться по волнам, подвергаться беспрестанно опасностям и невзгодам? Входить в гавань затем, чтобы снова начинать труды свои; служить другим без вознаграждения; носить груз без…