Я жила в плену

Доктор Катарини спросила мягким голосом с легкой хрипотцой:

– Говорите, вам велят что-то сделать. Чего от вас ждут, Максим?

– Чтобы я оказался как можно ближе к Богу. Причастился Его. Они сказали, что я проведу всю ночь в лесу голым, а на рассвете за мной придут, что я должен доверять Господу, положиться на Него, не сопротивляться. Если приму Его любовь, со мной не случится ничего плохого. Это было испытание, крещение.

– И вам удалось выдержать это испытание? Как прошла ночь?

– Я, наверное, целый час брел по лесу. Ноги болели, я порезал ступни об острые камешки и ветки. Было холодно, но ходьба разогревала мышцы, кровь быстрее бежала по венам. В конце концов я оказался на поляне и услышал, что внизу шумит река.

Максим напрягся и замолчал. Он всеми силами пытался не выдать глубинные переживания, но опытный врач заметила легкую перемену в его состоянии.

– Я отдаляюсь от шума воды и углубляюсь в лес, чтобы найти убежище на ночь.

Катарини воспользовалась секундной паузой и постаралась максимально деликатно протиснуться сквозь брешь в мысленной обороне пациента:

– О чем вам напоминают голоса реки? Почему вы уходите?

Максим непроизвольно сжал в кулак правую руку.

– Не люблю находиться у воды. Такая вот у меня фобия.

– Что же вы чувствуете, живя в городе, где озеро – место притяжения, главная достопримечательность?

– У меня другая фобия: меня страшат водные потоки и горные реки. Спящая, спокойная вода меня не пугает, даже успокаивает. Я обожаю озеро.

Лиза Катарини что-то записала в блокнот в черной кожаной обложке, потом ободряюще взглянула на Максима, ожидая продолжения рассказа.

– Вскоре я натыкаюсь на участок земли, заросший мхом, вижу толстое дерево, прижимающееся к высокому утесу, и это место кажется мне идеальным убежищем. Ночь наступает как-то вдруг, я лежу на сухих листьях в своем случайном укрытии и дрожу от холода.

– Что вы чувствуете в этот момент?

– Ненависть. К родителям, к Богу. Потом ее вытесняет страх.

– Чего вы боитесь?

– Умереть в лесу. Я ребенок, родители должны защищать меня, а не подвергать опасности… дав благословение. В какой-то момент приходит желание умереть: я надеюсь, что им будет ужасно больно, что они с ума сойдут от горя.

Доктор снова пишет на разлинованных страницах.

– Среди ночи я внезапно слышу крики. Так вопят в агонии. Сначала мне кажется, что это голос ребенка, тоже ставшего жертвой родителей-святош. У меня появляется надежда: может, вдвоем будет легче дожить до утра? Я иду, ориентируясь на звуки, и вижу на поляне среди деревьев лиса. Луна освещает несчастного раненого зверька, чья лапа угодила в металлический капкан. Лис издает жалобный стон, рвущий мне душу, я чувствую эту боль как свою собственную. Мы с лисом – две горюющие души, жертвы чужого безумия. Я осторожно приближаюсь и сажусь на корточки в метре от него. Дрожь унялась, мне больше не холодно. Вид маленького, невинного, страдающего существа так печален, что я чувствую жизненную потребность помочь ему. Я сосредоточен на лисе, мои страдания больше не имеют значения. Животное вновь стонет, но я не понимаю, просит он помощи или умирает. Я протягиваю руки, чтобы погладить лиса, успокоить его, попытаться получше разглядеть рану, но он поводит ушами, свирепо скалится, показывая острые клыки, злобно рычит, а потом резко поворачивает голову и, клацнув зубами, задевает мое запястье. Хорошо, что в последний момент я успеваю отдернуть руку. Глаза лиса горят, он то и дело скалится и очень напоминает волка. Я возвращаюсь в свое укрытие в надежде, что эта бесконечная ночь когда-нибудь да завершится, и плачу до самого рассвета.

Максим умолкает.

– Можете объяснить причину этих слез?

– Сначала все дело было в обиде. Я хотел спасти бедного лиса, а он отверг мою помощь. Теперь я понимаю, что это была нормальная реакция, но тогда мою душу затопила печаль. Два беззащитных существа могли бы поддержать друг друга: я вытащил бы его из капкана и промыл рану, а он бы меня согрел – я уже представлял, как мы спим в обнимку в его норе. В этот момент я получил доказательство того, что никакого Бога на самом деле нет. Вообще-то, я и раньше так думал, но теперь сомнений не осталось. Для меня нет ничего хуже. Бога нет. Он оставил невинную душу кричать от боли в стальных челюстях капкана и позволил моим рехнувшимся на религиозной почве родителям мучить своего ребенка Его именем.

– Значит, вы совсем лишились веры?

Максим вдруг осознал, что все его тело мучительно затекло, несмотря на мягкое удобное кресло; он сделал глубокий вдох и расслабился.

– На рассвете родители ждали меня на том самом месте, где мы расстались. Они выполнили обещание. Сестра тихонько плакала.

Доктор незаметно взглянула на часы, стоявшие на столе у дальней стены кабинета, закрыла блокнот и улыбнулась – впервые за встречу.

– Это был наш последний сеанс, Максим. Я нахожу, что мы серьезно продвинулись и вы в моей помощи больше не нуждаетесь. Но если захандрите, сразу обращайтесь. У вас есть мой номер для неотложных звонков, можете писать на почту. Если захотите продолжить общение, я к вашим услугам…

Максим дослушивал стоя, читая сообщения, полученные во время сеанса. Он ответил доктору Катарини широкой улыбкой, пожал ей руку и устремился к двери.

Она сняла очки и спросила, нарушив ватную тишину кабинета:

– Последний вопрос, Максим, если позволите. Вам часто снится этот сон?

Он обернулся с порога и ответил:

– Это не сон – воспоминание.

3

Она выдохлась, пока бежала через лес к шоссе, и вынуждена была остановиться, чтобы перевести дух. Как ни странно, шум дороги успокаивал: осталось недолго.

Она растерла ладонями голые ободранные ноги, похожие на две былинки под джинсовой юбкой. Десятки мелких царапин от ежевичных колючек успели подсохнуть.

В нескольких метрах от пункта уплаты дорожного сбора нашлось место, показавшееся ей максимально безопасным; собираясь проголосовать, она вытянула руку и подняла большой палец, подав универсальный знак автостопщиков. Она пригладила длинную густую челку и одернула черную футболку. Лучше бы вырез был еще скромнее, но у нее не было возможности рыться в чемодане в поисках подходящей одежки.

Уже через несколько минут рядом с ней притормозила первая машина. Водителю оказалось не по пути, и он быстро скрылся из виду, забрав с собой частицу надежд, растворенных в воздухе этого странного утра.

Вдалеке, над острым гребнем гор, стояло холодное солнце, и молодая женщина на несколько мгновений закрыла глаза, подставила лицо бледному свету дня и сделала глубокий вдох, чтобы насладиться запахом выхлопных газов и горелой резины, приправленным ароматами леса ее родного края.

* * *

– Здравствуйте, куда направляетесь? – спросил мужчина, сидевший за рулем белой машины, перегнувшись через пассажирское сиденье.

Глубоко посаженные глазки, рот куриной гузкой – он смахивал на ночного грызуна; черные волосы с проседью на висках и круги под глазами, напоминающие выцветшие на желтой бумаге кляксы, свидетельствовали о жизни, полной забот, и хроническом недосыпе.

– Мне нужно в Тон, так что, если вам по пути и вы меня хоть немного подбросите, будет здорово, – ответила она не слишком уверенно.

– Мы поступим лучше – довезем вас до места! Мне придется сделать небольшой крюк, но я переживу. Не оставлять же вас одну на обочине.

Он улыбнулся, показав мелкие, тесно прижатые друг к другу зубы.

В кабине воняло табаком; порядок здесь явно наводили спустя рукава. Водитель торопливо убрал с сиденья стопку скрепленных листков и пластиковую коробку, – скорее всего, он брал с собой бутерброды, чтобы быстро перекусить в пути.

Она почувствовала, что добрый самаритянин рассматривает ее пустым, ледяным взглядом тускло-зеленых глаз, и внутренне поежилась. Она не стала отвечать на его улыбки, ограничилась коротким «спасибо», пристегнулась и уставилась на летящую навстречу асфальтовую ленту.

Повисшее молчание нарушали только гул мотора и выпуски новостей из включенного радио.

На дорогу смотри, придурок, подумала она.