Морошка. В августе 42-го

– Валяй, пока дорогу не перешли.

– «– Какой дом на Вятке самый высокий?

– Бывший дом Булычева! Из его подвалов Магадан видать!»

Теперь по сторонам огляделся Степан:

– Ты шире ори, так больше дадут!

– А я – что?

– А ничего! Доедешь – узнаешь!

На проходной Степана и Игоря окрикнул проходивший мимо бравый усач Зарницын:

– Мужики, слыхали – нет?

– Чего слыхали-то? – Степану показалось, что Игорь побледнел.

– Да людоедку взяли – детей резала и пироги из них пекла. Сейчас свидетельницу допрашивать будут – айда!

Сердце Деницына обмерло, будто заледенелой рукавицей ухватили воробышка.

Степан и Игорь вошли в кабинет, где за массивным столом, обитым зелёным сукном, лицом к ним сидел капитан госбезопасности Авроров – заслуженный человек с добрым, открытым и простоватым лицом. Сапоги он носил «гармошкой», как дореволюционный приказчик. Этакий рохля добродушный. Но подчинённые знали, что кубари ему достались не просто так и второго такого профессионала – поискать. Он умел любого расположить к себе и по-свойски, ненавязчиво дознаться до самого сокровенного. Свидетельница, миниатюрная женщина неопределённого возраста в платочке на голове, сидела на стуле спиной к вошедшим.

Авроров кивнул вошедшим к правой стене, вдоль которой стояли венские стулья и одно кресло-савонарола. Начался допрос.

– Значит, Тася, расскажи как дело было по порядку.

– Ой, да как такое по порядку-то… До сих пор ведь руки дрожат – чай, не каждый день такие страсти.

– А ты представь, что это ты мне не события своей жизни рассказываешь, а будто это в кино случилось или на театре.

– На театре такое покажи, так все зрители попадают… Но я попробую. Так вот, значит, прорвало в больнице трубу. Нас всех через это домой отпустили пораньше – так-то я до вечера должна была на службе быть. До обеда ещё я вернулась и разморило меня – заснула.

– Получается, Абатурова и Клюкина думали, что они одни в доме?

– Выходит, что так. Никогда ещё не бывало, чтоб я из гошпиталя раньше приходила. Позже – эт запросто, но чтоб раньше – ни-ни. Но не в том главна-то штука!

Я, значится, на подушке ворочаюсь и сквозь сон слышу голос тоненький: «Тетенька, не надо! Не надо, тётенька!». Сперва подумала, что приснилось. На другой бок повернулась уже, но за стеной будто что-то по полу потащили. И любопытство меня взяло. Опять же вы в тот раз велели в оба глаза глядеть и тут же доложить, коль мужик какой начнёт отираться. Встала я, значит, глаза протёрла и на цыпочках-то пошла.

Авроров прервал Морозову:

– А как часто к ней ходили дети?

– Дети-то? Часто. И её детишек приятели забегали, и по делу торговому захаживали: кто мамкин платок на муку, кто брошку на сальце… – у Таисьи затрепетали плечи, она скуксилась и заплакала, вытирая слезы и прикрывая лицо краем платка. – А тут тебе, выходит, сразу и брошка, тут тебе и сальце. И мамка вовек не сыщет…

– Ну что ты, милая, не плачь. Всё равно слезами уже не поможешь. Помнишь, мы договорились, что театр?

– Ой… – она всхлипнула. – Ладно. Я к двери-то подошла – слышу, что-то там происходит. Я к скважине замочной-то прильнула и вижу. На койке лежит мальчишка и будто спит. Гадюка-то, Абатурова то есть, шторы завесила и со своей мамкой давай ребятёнка-то раздевать. Рубашонку стянули, штанишки сняли, хохочут, ухмыляются, ведьмы! Смеются, лапают его везде, «краник» теребят… Я думаю – ух, греховодницы, чего захотели! Но вышло хуже.

Она замолчала, уставилась в пол и закусила край платка. Вздохнула. Авроров не торопил. Спустя полминуты Морозова продолжила.

– А ребятёнок-то вялый весь, словно ватный… Они ему ножки верёвкой связали, да в петлю на потолке продели через крюк, на котором люстра крепится. Бабка-то держит, а Гуська тянет. Что за затеи такие, думаю? Мне и страшно, и волнительно стало… Грех-то какой!

Таисья зашлась в голос рёвом, капитан встал со своего места, подошёл к ней и погладил по плечу:

– Уж извини, что заставляю рану бередить. Я сам, хотя и всякого на службе видал, но от того, что в доме том произошло, волосы дыбом встают. Но надо всё вспомнить и рассказать. Соберись, пожалуйста.

Таисья глубоко вздохнула, расправила плечи и села, будто проглотила аршин.

– Я сейчас же всё доскажу. Всё, как было.

Капитан вернулся на место и продолжил записывать за ней вслед.

– Вздёрнули ребятёнка в той петле под потолок, а у него волосики такие льняные, нежные. И глазки-то открытые, стеклянные! Но грудь шевелится, дышит. Живой ещё, знать. А под головушку-то таз большой подтащили. И тут я приметила в углу лукошко с морошкой, а рядом киянка валяется… Я как заворожённая сижу и не могу глаз оторвать. Вся застыла, онемела. А Гуська, значит, верёвку-то к ножке буфета привязала и с буфета же нож достаёт. И деловито так, примеряясь, к дитятке и – раз по шее справа, два – по шее слева. Уверенно так, глубоко. Кровь-то так и хлынула! Алая, струёй ровной – и в таз! Сначала сильно лилось, как из водопровода, потом ослабло и с каждым разом напор слабел – знать, жизня-то выходила, сердечко слабело. А я всё смотрю и дышать боюсь! Что делать? Одной с ними не сладить, так я бегом во двор, за Ефимычем.

– «Ефимыч» – это Трофим Ефимович Истобенов, дворник?

– Да, о нем я толкую. Я к нему – так и так, бежим скорей, ребёнка зарезали! Он топор схватил, хотел дверь рубить, да ключ-то у меня есть – до уплотнения весь дом моим был! Мы с ним дверь открыли, а там уже все кишочки и печёнки из ребёнка вынули – как порося разложили… Бабка нас первая увидела – почернела, охнула и на четвереньках поползла под печку. Гуська, знать, меня одну углядела – зашипела, с полу нож схватила, чичи свои вылупила, и тут только заметила Ефимыча с топором и как заверещит! Бросила в нас кошель с грибами – они во все стороны разлетелись, а сама – в окно!

«Значит, она купила грибов…» – Деницынцу стало трудно дышать, к горлу подкатил комок: он сначала побледнел, а потом побагровел, но никто этого не заметил. Все внимательно слушали Морозову:

– Мы подпечье задвинули сундуком, веник в углу перевернули и Ефимыч остался бабку сторожить, а я уж к вам. Чай, поймали Гуську? – в глазах Таисьи ужас перемешался с надеждой.

– Поймали. На речном вокзале в очереди за билетом. Спокойная стояла, рассудительная. Словно не женщина ребёнка, а лисица курёнка… Как таких земля-то носит? Спасибо вам, товарищ Морозова, за бдительность. Вот теперь тут вот распишитесь… Да. «С моих слов записано верно, мною прочитано»… Можете быть свободны! Но всё равно будьте начеку, если к дому начнёт проявлять интерес мужчина лет сорока.

Таисья вышла из кабинета, в котором остались одни чекисты. Авроров закурил папиросу.

– Погреб мы уже раскопали – там целое кладбище. Судя по всему, одиннадцать детей там похоронены – черепов нашли одиннадцать, а бедренных костей почему-то только двадцать… А этот мальчишка, получается, двенадцатый.

– И как теперь их личность установить?

– А никак. Всё это мы освидетельствовали, зафиксировали и тут же во дворе под вязом похоронили в общей могиле. Там как нарочно нужник копали и яма подходящая была.

– Но ведь надо родителей найти …

– Надо. В другое время так бы и сделали. Но не теперь. Ты понимаешь, что будет, если подробности в народ пойдут? «Людоеды в городе!» Это же паника, а время сейчас и без того чёрное.

– Так может и к лучшему? От положения на фронте внимание отвлечётся…

– Знаешь, фронт далеко, а людоеды тут! Нельзя огласки допустить, нельзя. Этих дьяволиц в каземате держат и они там о своих подвигах точно не распространятся. Поэтому осудят их за спекуляцию. А когда до Ухтпечлага доберутся, так в бараке наш брат и шепнёт кому надо, как на самом деле было. Кара людоедов не минует.

– Наверное, так… Но мне всё равно кажется, что родителей погибших нужно оповестить. Мы как будто это преступление покрываем.

– Знаешь, вот сейчас всем советским людям приходится тяжело – много горя выпало на нашу долю. Никто не рад, все на пределе. Но даже в таких условиях можно жить, если в душе у человека остаётся хотя бы малая надежда, если теплится хоть самый тусклый уголёк. Теперь представь, каково придётся родителям детей, которые в том проклятом подвале сгинули? Такая весть и в мирное время хребет переломит. Может, пусть лучше думают, что их ребятишки на фронт сбежали и просто письма от них не доходят?

– Наверное, так…