Морошка. В августе 42-го

– Ясно. А на что?»

И, не оглядываясь, стремительно вышел из сарая, однако бережно закрыл за собой дверь.

VI.

Степан остался в сарае, чтоб не идти следом. «Вот ведь, а? И как с такими людьми общее дело делать? Какой с ними коммунизм построишь, когда всё вывернут и переиначат – у них чёрное выйдет белым, а беда радостью оборачивается. Такого послушаешь и поневоле задумаешься. И растеряешься. И руки опустишь. Как поп учил на Законе Божьем: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»[29 - Откровение Иоанна Богослова, глава третья.]. Мракобес старорежимный, мироед, но в этом он прав – хуже нет, когда перед тобой не друг или враг, а такой вот хитовыдуманный, что мутит воду во пруду. И плохо не то, что он меняет свои взгляды – любой их меняет с течением времени: был человек до семнадцати лет без политических взглядов, потом по малолетству вступил в эсеры, а уже возмужав, осознал, и стал большевиком – тут всё понятно. Но эти-то, неоднозначные, у них ведь вовсе взглядов никаких нет. Хамелеоны равнодушные! А равнодушие хуже ненависти, потому что вот я ненавижу фашиста, а фашист ненавидит меня, но оба мы наличие друг друга признаём. А таким вот «чуням» что коммунист, что фашист, что буржуй – всё одинаково безразлично. Для них одна ценность – они сами, своё благополучие. Они бесчеловечны – им другие люди вовсе не нужны. И как бывает ложка дёгтя в бочке мёда, от чего весь продукт насмарку, то тут – зараза в обществе, бацилла, от которой все болезни.

И складно ведь, подлец, мутит! Ровненько выходит, не подкопаться – миллион гибнут, из последних сил напор врага отражают, а этот рациональность увидал. И до войны страна была в кольце врагов – буржуи только норовили в колесо палку вставить, а только чуть встали с колен да начали плечи распрямлять – тут-то фашист и нагрянул. Мы ещё в Испании[30 - Гражданская война в Испании 1936–1939 гг] хотели задавить в зародыше гидру, но эти же американцы, которым тоже «не всё так однозначно» продолжали Франко горючее и машины продавать, а французы с англичанами всё компромисса искали, а потом и Мюнхенский сговор[31 - соглашение между Германией, Великобританией, Францией и Италией, составленное в Мюнхене 29 сентября 1938 года и подписанное в ночь с 29 на 30 сентября того же года рейхсканцлером Германии Адольфом Гитлером, премьер-министром Великобритании Невиллом Чемберленом, премьер-министром Франции Эдуаром Даладье и премьер-министром Италии Бенито Муссолини. В результате соглашения Чехословакия уступала Германии Судетскую область.] учинили… Теперь расхлёбываем, причём и мы, и они. И дальше придётся хлебать – краёв не видно, потому что когда немцев одолеем, то с такими «макаровичами» останемся. Не доведут они нас до добра и вся страна будет из таких вот «тёплых» состоять… Надо с этим что-то делать. Одно в таких людях хорошее – ко всему привыкают, везде приспособятся. Таких надо побольше в Магадан отправлять – может, они там Чикаго отгрохают. Хотя, вернее, мост на Аляску выстроят, тьфу ты…»

Степан поднялся с бочонка, поправил портупею и вышел из сарая. Он обогнул особняк, вступил на тротуар, и краем глаза заметил, что к нему кто-то несётся, по диагонали пересекая проезжую часть. Рука было потянулась к кобуре, но Степан признал в бегущем Игоря Фосфорова – оперативника с другого участка и старого руга, с которым они до войны вместе ездили на учёбу в Москву.

Обычно Игорь дежурил у вокзала, поэтому и одет был соответствующе – примятая восьмиконечная лондонка на голове, белоснежный воротник сорочки щегольски лежит поверх лацкана бостонового однобортного пиджака, а из-под широченных брюк выглядывают чуть не лаковые туфли. Канальство такое, что не то артист, не то шпана лиговская. Из-за места своей постоянной дислокации говор его тоже стал и не питерский, и не одесский, а какой-то и не свой, и не чужой. Как раз самое то, чтоб среди приезжих затеряться и для мазуриков своим казаться.

– Я тебя уже битый час по рынку шукаю! Ты где пропал? – после пробежки дыхание Игоря совсем не сбилось.

– А что такого случилось, что ты свой участок бросил и меня допрашивать прибежал? Сам-то Фетищевых нашёл?

– Не. Опросили их хозяйку Блинову, но та наотрез. Такого арапа заправляет – только держись! Или, может, действительно дура?

– Блинова, говоришь? Ты проведи-ка у неё обыск, чем волынку-то тянуть.

– Прокурор санкцию зажал: «Беспочвенные подозрения!» говорит, ага. Крючкотворы, мать их так.

– Про крючкотворов я и без тебя наслышан – вообще нисколько не удивил. Ты ко мне про них рассказать прибежал?

– Да ну тебя! Дело есть. Знаешь, за городом завод эвакуировали?

Степан усмехнулся и развел руки в стороны:

– У нас сейчас везде за городом заводы эвакуированные!

– Ну… Это… Где Шкляевская знаешь?

Степан кивнул.

– Шики, значит, проехал и до той Шкляевской не доезжая, так там есть поле. Понял? Ну так вот. Сегодня мне говорят, что там уже третий день какие-то деятели что-то копают.

– Ну, копают и копают. Этим должно ГПУ заниматься? Где их участковый?

– Где, где… Рифму хочешь?

– А ты поэт, да?

– О, опять та же почти рифма! – Игорь радостно хлопнул Степана по плечу, но тут же посуровел. – А шиш его знает где это поц, в том и мулька! Второй день на работе не появляется. В сельсовете думали, что заболел или загулял. Домой к нему пришли – никого. На заправленной кровати пустая кобура лежит, а под кроватью лукошко малины. Деньги, документы – всё на месте. Так они с сельсовета сразу в обком ломанулись, а там и до Лукьянова[32 - Лукьянов Владимир Васильевич. С 17.09.1940 по 12.03.1947 гг. – первый секретарь Кировского областного комитета ВКП(б)] дошло – бушует, результата требует. Я уже наслушался, что это клад не то ищут, не то закапывают, а то минирование проводят, или вовсе размечают взлётно-посадочную полосу… Так что с самого верху спустили указание принять меры по этим землекопам.

– Значит, поедем – нечего рассуждать. Если Лукьянов требует, значит, дело политическое, – Степан одёрнул гимнастёрку. – Много там этих землероек?

– Колхозные трепались, типа, в первый раз было двое.

– Тогда хорошо – вдвоём управимся, допросим. И других оперов от работы не отвлекать.

– И лишний шухер не наводить!

Степан с тоской оглянулся на торговые ряды, поискал глазами Августу и белокурого мальчишку. Недовольно сжал губы, потом выдохнул:

– Тогда давай сейчас же и выдвинемся – у меня тут один мужичок есть из Лянгасово, он разной берестяной чертовщиной промышляет – как раз заканчивает, так он нас с тобой и подбросит. Чтоб воронком население не пугать.

– Ну, значит замазали с тобой!

– Пошли. Мазутный ты мой.

И вовремя угадали, потому что лянгасовский кустарь уже снял с лошади рептух[33 - полотняная сумка для корма лошадей.] и запрягал в обратный путь. Телега была почти пустой – манки? на утку, туеса и заплечные короба разобрали подчистую, осталось только несколько горлоток и несусветных размеров пестерь. Игорь глядел на эту утварь, а после спросил:

– А правду говорят, что у вас в посёлке трупы прямо на насыпи валяются?

Кустарь причмокнул, на мгновение задумался:

– Сам не видел, ей-богу, но слыхал, да. Слыхал, что начальнику станции выговор выписали. Но время сейчас такое – если кто болезный с вагона грабанулся, то и вправду может долго пролежать. Почему? А потому что путёв-то на станции много, а путейцев мало. И делов там по горло – не до церемониев, стал быть.

Деницын улыбнулся:

– Да ты, уважаемый, прямо государственник! Янычар!

Возница вскинул гордый взгляд:

– А то как же? Состав на фронт отправить – дело срочное, а если какой другой завалился, то он, значится, никуда уж не спешит. Он уже успел, – кустарь опустил ястребиные глаза. – Нехорошо, конечно, спору нет. Конечно, лучше, чтоб порядок был во всём, а не только в главном: чтоб и тропки метёны были, и вода чтоб кипячёна. Но это уж когда беда пройдет. А пока уж так, как есть.

Почти с ветерком под ласковым августовским солнцем телега в полчаса доехали до вырубки – уже почти ровного поля, где ещё недавно шумели вековые если. Оставалось выкорчевать последние пни и геометрически ровный плацдарм для завода будет готов.

Тысячу лет разрастался русский лес. Он шаг за шагом продвигался на запад до сосен Померании, на север к карликовым лапландским берёзкам, на юг, к гирканским букам, и на восток к маньчжурским пихтам. Черная канадская ель и калифорнийская секвойя показались слишком далёкими и за ненадобностью отвергнуты. И дальше бы продвигался наш лес, разрастаясь в ширь медленно, но верно… А мы свернули с проторенной веками тропинки и пошли другим путём – пришло время для топора дровосека. И нету у нас веков, чтоб подбираться к луизианским кипарисам! Небывалому миру нужно место для шага вперёд сейчас. Нужен полигон, с которого мы и в сельву, и в саванну, и в джунгли шагнём! И надёжно встанем там, уже на новом полигоне, откуда….

В век энтузиазма и восторга не нужно ни заповедных муромских, ни строевых архангельских лесов. Долой бабу Ягу и лешего с парохода современности – без них любые горы свернём! Не нужны нам болота с лесами, они только мешают – тому Любанская операция[34 - наступательная операция Красной армии с целью деблокады Ленинграда. Проводилась в условиях болотистой и лесистой местности. Закончилась провалом на всех направлениях. Именно тогда в плен к немцам попал генерал Власов] порукой. Время сейчас такое, что и лес рубят, и щепки летят. Ради Отечества, которое трижды славил Маяковский! Владимир Владимирович славил, а мы – создаём.

Чекисты слезли с телеги и едва заметной тропинкой прошли через неширокую лесополосу. Прибыв на место, Степан и Игорь обнаружили на поле пробуренные как будто для столбов лунки. Эти кротовые норы шли через каждые тридцать метров с севера на юг и с запада на восток, образуя огромный прямоугольник в четыре лунки в ширину и двенадцать – в длину. Но для каких столбов понадобилось буриться глубже двух метров? И, если это действительно аэродром, то зачем лунки посреди участка, а не только по периметру?

Засаду решили устроить в рябиновом подлеске на северо-восточном краю участка. Устроившись в тени рябин Фосфоров начал разговор:

– Ну чё, Тёмыч, как тебе на рынке?

– Да ничего, обвыкся. Сперва непривычно было – одно бы что-то делать: или за порядком следить и фармазонщиков выявлять, как милиционер, или банды разрабатывать, как опер, или как контрразведка – слушать кто кому какие слухи пересказывает да подсматривать, что кто в тетрадки записывает. Но через пару месяцев к такой многозадачности привык.

– А помнишь, как в тридцать восьмом году за тетрадки с Пушкиным по всему городу шмонались?

– Где на руке поэта якобы перстень со свастикой? Ага, помню. Тогда начальству казалось, что фашисты запустили свои руки просто везде – хорошо, что на практике враг оказался не таким всемогущим и повсеместным. Я вот ни одного вражеского шпиона так и не выявил, а вот советских воров и мошенников – сколько хочешь.

– Ага. Нам с такими ушлыми гражданами никаких врагов не надо.

– Или, знаешь, может, не столько обвыкся на новом месте, сколько в душе гул улёгся от начала войны – я ведь месяц не мог свыкнуться с тем, что это вообще возможно: всё прошлое лето ходил, как в мороке каком-то. Только сводки с фронтов не дали с ума сойти – они хотя и передавали полный кошмар, но это был последовательный кошмар, хотя бы в каких-то рамках. А то я себе в мыслях такого представлял, что никакому паникёру не снилось.