Где лучше?

– Только восемь; а в прошлый я шесть раз бегал; бутылок двадцать выпили, – ответил мальчик.

– Ах, ты!.. Ты с пивом и арифметике выучился!

– Ну, что вы тут сидите! Идите в комнату! – сказала Анна Петровна.

– А надо еще пива купить! не купили?

– Нет.

– Што! Брр!!. Вас все нужно учить…

– Ну-ну! Идите-ка в комнату.

– Ой!.. А я еще и не пойду один-то… Вы здесь, и я здесь; вы там, и я там; где вы, там и я, – проговорил майор, мотнув головою, и захохотал.

– Ну, а вы-то что глаза тут портите! Уж темно становится.

– Да, в жмурки можно играть, – проговорил майор, встал, махнул рукой, поглядел одним глазом на полку и заковылял в коридорчик.

Девицы пошли за ним. Анна Петровна пошла к жильцу унимать, чтобы не пилил на скрипке.

– Экая махина! – проговорила Пелагея Прохоровна, когда в кухне остались мальчик и она.

– Здоров! Этта как-то смазал Надежду Александровну, так цельный месяц она провалялась.

– Отец, што ли, ихной?

– Отец! любовник ейной!

– Што ты врешь!

– Я правду говорю, не маленький. Слава богу, мне девятнадцатый год.

– Ох ты хвастушка! – Пелагея Прохоровна захохотала.

– Помереть сейчас… У меня и невеста есть.

И Пелагея Прохоровна захохотала пуще прежнего.

Вошла хозяйка.

– Это што за смех! Уж не любезничаете ли вы?

– Да вон он говорит, ему девятнадцатый год и невеста есть! – проговорила, смеясь, Пелагея Прохоровна.

– Вот как! – И Анна Петровна захохотала и со смехом пошла в комнату, откуда пришли вместе с нею майор и дочери ее.

– Невеста, говоришь, есть? – проговорил, хохоча, майор, подняв мальчика.

– Што ж такое?

– И свадьба скоро?

– Не по-вашему.

– Не по-нашему, говоришь? Молодец! Умница!.. Женишок!!! Скажите! а мы и не знали, что у нас жених есть… Кто же твоя невеста?

– Это уж мое дело.

– Конечно! Конечно! Про это не говорят… Скажите пожалуйста! А! Брр!!. И приданое есть?.. Ах ты, каналья!

Мальчик рванулся и выскочил в сени. Майор минуты две держал руку в том положении, как он ею поддерживал мальчика. Он глядел в потолок, тогда как Анна Петровна побежала в сени догонять мальчика. Девицы хохотали. Но больше всех хохотала Пелагея Прохоровна, которую чрезвычайно смешила вся фигура майора.

– Каков?! Бр!!. Скажите! – сердито говорил майор.

– Выскочил! – говорила, смеясь, Вера. – А еще хвастались: шашкой по десяти человек сразу в Польше убивали!

– Я?! – проговорил запальчиво майор и двинулся.

Девицы взвизгнули и убежали в комнату. Майор заковылял за ними.

Несколько минут из комнаты слышался хохот девиц и визг Веры Александровны.

Пришел тот жилец, который просил самовар.

– Что же самовар?

– Ой, барин, тут не до самовару… Тут у нас комедия; ох ты, господи! – хохотала Пелагея Прохоровна.

– Ну, подай самовар!

Пришла Анна Петровна запыхавшись и объявила, что мальчишка исчез.

Майор сидел у Анны Петровны до двух часов. Сперва он играл в карты с Верой и Надеждой, потом выпил четыре бутылки пива и пел непонятные для Пелагеи Прохоровны романсы. Сели опять играть в карты; но майор скоро заспорил, обругал всех сволочами, уронил стул и ушел, грозя всем перебить скулы. Чахоточный жилец еще после чаю ушел, сказав, что он сегодня домой не придет, а у другого жильца было двое гостей, для которых Пелагея Прохоровна два раза бегала в кабак за водкой и которые, попев и пошумев немного, скоро уснули в комнате жильца, где попало.

V. Которая вкратце объясняет отношения майора к дочерям кухмистерши Овчинниковой

Майор Петр Иваныч Филимонов стал известен в Мокрой улице года с четыре, с тех пор как он, пересмотрев в этой улице несколько комнат, проклиная Большую Садовую, Гороховую, обе Подьяческие, все три Мещанские улицы – за треск, за прокислый воздух, за то, что там он большею частию нарывался на немок-хозяек, которые будто бы лупили с него большие деньги и не уважали его майорскую особу. Он водворился в мезонине, нанимаемом вдовою-полковницею, доживавшею в то время седьмой десяток. Комната у майора была большая, светлая; кровать его была занавешена; окна выходили в огород, и поэтому он мог вволю наслаждаться пением петухов, мяуканьем кошек и лаем собак; полковница была старушка добрая, прислуга у нее была послушная. Зажил майор хорошо. Но через четыре месяца ему сделалось скучно. Делать нечего: считать деньги надоело, писать и читать он не любит, я идти никуда не хочется. Придет он к полковнице, сядет против нее. Полковница, в огромных очках и огромном чепчике, вяжет чулок и что-то нашептывает; в комнате у ней накурено ладаном. Она успела уже выведать от майора все его прошлое и настоящее, так же, как и он в четыре месяца выведал от нее не-только настоящее и прошедшее, но и будущее, которое состояло в том, что полковница ежедневно ждала себе смерти, тогда как майор ни за что не желал умереть и не знал только, что делать ему завтра. Не о чем даже было и говорить. Новостей в Мокрой улице так мало, что о них довольно поговорить с четверть часа. Полковница вяжет, майор сидит, смотрит на полковницу, и в голове его вертится только одна мысль: умрешь! И он силится развить эту мысль, но и развивать тут нечего: «Умрешь – и все тут, а мы поживем».

– Черт ее дери – скуку! – сказал однажды майор.

– На службу бы вам поступить! – сказала на это полковница.

– Баста!.. Будет: с одного вола двух шкур не дерут.

– Гулять бы не то шли.

– Сапоги драть?!