Где лучше?

– Ну, это еще неизвестно.

– У него всегда есть деньги, и он всегда трезвый.

– Ну уж!.. Все-таки пусть съезжает. Не забыть мне, как он однажды нагрубил мне за то, что не велела ему пилить в то время, когда Петр Иваныч спал.

– Петр Иваныч не в свою квартиру пришел.

– Все-таки он нам близок.

– Я бы на вашем месте давно ему дверь показала.

– Что такое? – строго спросила Анна Петровна.

– То, что он мазурик.

Анна Петровна подошла к Надежде и ударила ее по щеке ладонью.

– Мамаша, – проговорила Вера, встав и подойдя к матери, которая собиралась влепить Надежде другую оплеуху.

– Ах ты, негодная!.. Человек платит нам деньги, сватается за вас… А она… Что, мне долго еще кормить-то вас? – проговорила запальчиво Анна Петровна, ежеминутно мигая.

– Я сама себе заработываю хлеб, – начала Надежда.

– Молчать!.. Сука!..

Надежда заплакала; Анна Петровна присела на стул, подперла левую щеку рукой и стала ворчать. Это ворчание заключалось в том, что у нее дочери хотя и дворянки, но девицы очень неблагодарные, грубые, как мужички. Иные давно бы уже успели завлечь такого жениха, как Петр Иваныч, и выйти за него замуж, а они заставляют Петра Иваныча ждать, тянут время, говорят про него бог знает какие вещи, чего в старые годы и думать даже было непозволительно. Пока она ворчала вполголоса, дочери молчали, точно она говорила не им и не об них, точно все это им было уже несколько раз говорено. Надежда не плакала, но по лицу ее заметно было, что она, если бы было можно, вскочила бы и убежала; Вера шила по-прежнему, и по глазам ее заметно было, что она что-то соображала.

В кухню вошел молодой человек с темно-русыми волосами, с маленькими усами, с лицом, изобличавшим в нем чахоточного человека. На нем надет был красный кашемировый халат.

– Потрудитесь поставить самовар, – сказал он Анне Петровне.

Та приказала Пелагее Прохоровне поставить самовар и вежливо спросила молодого человека:

– Вы, я слышала, съезжаете?

– А! уже это довели до вашего сведения… Да, мне казенная квартира вышла по жребию.

– А! Жаль! Человек вы хороший!

– Благодарю за комплимент. Мне и самому не хотелось съезжать по некоторым причинам… – Он кашлянул в кулак и взглянул на Надежду Александровну, щеки которой покраснели.

– Кухарку изволили нанять? – спросил молодой человек, которому, как видно, хотелось посидеть в кухне.

– Да, как видите. А ты еще здесь? – обратилась вдруг хозяйка к мальчику, точно этот мальчик до сих пор не существовал в кухне.

– Куда ж я пойду без паспорта? – проговорил мальчик резко-охриплым голосом, который изобличал в нем девятнадцатилетнего мальчугана, а не десятилетнего.

– Слышите, как отвечает? – сказала Анна Петровна жильцу с удивлением.

– Сс! Да, он немного груб.

– Нет, он постоянно груб. Я бы его ни одной минуты не держала у себя, да надо кухарку познакомить с господами; ведь она не знает, куда нужно носить кушанье.

– Так, так, – заметил чиновник.

Чиновнику говорить было не о чем. Он было вынул из бокового кармана папиросницу, но только повертел ее в руках. Анна Петровна учила кухарку, как ставить самовар. Надежда нагнулась еще ниже к работе и точно боялась поднять голову; Вера несколько раз поправляла ладонями свои волосы и важно взглядывала на чиновника.

– Ну… я пойду. До свидания! – сказал вдруг чиновник и ушел. Через пять минут он в своей комнате настроивал скрипку.

Когда он ушел, Вера Александровна вдруг захохотала.

– Вот образованность! – проговорила она сквозь смех. – Ты, Надя, заметила, что он пришел в туфлях и на правой ноге у него туфля разодравши?

– Очень нужно мне замечать! – сказала та сердито.

– Ах ты, наказанье! Опять запилил! – проговорила отчаянно Анна Петровна и вскочила на ноги. – Кухарка! Поди-ка скажи ему, чтобы он не играл, – сказала она Пелагее Прохоровне.

Пелагее Прохоровне это приказание показалось странным, и она подумала сперва, что ее хозяйка дурит.

– Ну, что ж ты стоишь? двадцать раз тебе, что ли, надо приказывать?

– Да как… – начала было Пелагея Прохоровна, но в это время что-то затрещало в соседней комнате, и оттуда вышел майор.

Если бы этому майору пришла фантазия нарядиться в башкирский малахай и серый войлочный зипун, опоясав его ремнем и заткнув за ремень нагайку, никто бы в нем не узнал русского человека; он даже и теперь, в своем майорском сюртуке, походил скорее на отъевшегося кондуктора железной дороги из башкир.

Он вошел в кухню, тряхнул правой рукой, заглянул на полку одним глазом, нюхнул воздух и сел на стул, растопырив ноги и сделав руки фертом.

– Славно выспался, – проговорил он охриплым голосом и уставил на Веру глаза, точно бульдог.

– Я думаю, этот прохвост помешал со скрипкой?

– А! – промычал майор, вопросительно повернув голову и уставив глаза на Анну Петровну.

В этом взгляде так и замечалося, что майор не любил часто ворочать голову.

Анна Петровна повторила свои слова.

– Ну, дак что ж? Пусть пилит… Мне какое деле, – проговорил нехотя майор.

Все молчали. Девицы, казалось, тяготились бульдожьими глазами майора; майор сопел.

– Вы что же удрали от меня? – спросил вдруг майор, глядя на Веру.

– Еще бы не уйти! Вы напились пива-то и нас лезете угощать, – сказала Надежда.

– А! Угощать, говорите, лезу… А! – улыбаясь, говорил майор.

– Бутылок десять, кажется, выпили. Колька! сколько ты покупал бутылок? – спросила мальчика Вера. Майор тоже повторил этот вопрос.