Распад

Павел видел события жизни уникальными, не зная, как не помнящий родства, что такие кризисы повторяются в истории. И никто не ощущал всеобщего бедствия, потому что это было нормальным.

Не видел родителей с тех пор, как окончил школу и поступил в столичный институт. Приехал на родину, чтобы увидеть больную мать. Отец, отставной военный, в кителе, постарел и обмяк, на глазах его постоянные слезы. Заплакал, обнажая редкие желтые зубы и металлические мосты.

Мать умирала при сыне. На похоронах не испытывал особых чувств – душа его была убита. Бедная мать, всю жизнь старалась, чтобы семья выжила, таскала тяжести, и вот… Сделал вид, что поцеловал ее, бросил горсть земли на гроб в яме могилы, и… что-то с ним случилось. Убежав в кусты, безудержно рыдал и бился в конвульсиях, его держали, но он пытался вырваться и убежать. Скоро все прошло – не понимал, что с ним было – и больше никогда не повторилось.

После похорон матери купался в быстрой мелкой речке с каменистым дном, а отец смотрел с берега на взрослого обнаженного сына странным взглядом. Что у него творилось в душе? Павел еще не знал, что сам испытает то же.

Теперь в заботах почти забыл ушедших родных, и кроме жены, у него никого нет. Да и той не мог помочь. Неужели любовью нельзя растопить горе матери, потерявшей ребенка? Нет, не надо думать об этом, слишком больно.

* * *

Здесь, в краевом центре, видна бурная жизнь, словно она вырвалась из клетки и без разбору ринулась осваивать пространства. Прямые улицы сплошь в магазинах: «Триумфах», «Приветах», «Надеждах», «Кузькин и Ко», и – Приморская набережная, полукружьем вдоль залива, в супермаркетах с огромными яркими рекламными щитами – филиалах столичных торговых сетей. Похоже на необъятный балкон новостройки с подвешенным разноцветным бельем. Это бурное многоцветье странно сочетается с оставшимися приметами сурового оптимизма и жесткости города сталинской постройки: самой необходимой для жизни инфраструктурой, чадящими металлургическим, цинковым и лакокрасочным заводами, огромным портом, с теми же драками и убийствами в рабочих кварталах, куда страшно заходить. И над городом еще непривычно плывет звон колоколов единственной открывшейся живой церкви.

Школы-барака, где учился Павел, конечно, не было, ее давно снесли.

Когда-то, в поисках себя подлинного, он появился здесь, чтобы найти временную работу, зашел в редакцию молодежной газеты «Заря Востока» и, озябший, положил ладони на теплую поверхность печи в углу, выдающейся черным полукужьем из стены, предложил написать стишки.

– Если вы стишки пишете вместо стихов, то это не к нам, – сказала бойкая круглолицая заместитель главного редактора. Но дала письмо рабкора про отдельные недостатки – сделать из нее сатирическую заметку. Павел, сам удивленный этой способностью в нем, написал смешной фельетон, который был напечатан под именем того рабкора. И был принят корреспондентом газеты.

Жить было негде, и дружелюбный литсотрудник Олег предложил ночевать у него. Это оказался щелистый сарайчик на горе, у телевизионной вышки. Спали они под одной дохой из облезлой овчины. Тогда не было геев, это не приходило в голову.

Павел показал ему первую заметку – разговор о рыбных делах в Дальрыбстрое.

– Ты что! – сказал Олег своим веселым сиплым голосом. – Это же докладная записка. Вот как надо.

И сразу написал сценку. Как Павел сидит на бочке из-под сельди и ведет оживленный диалог с рабочими.

– Но я не сидел на бочке! И не было такого разговора.

– Но эта женщина из Калькутты! – передразнил, внезапно гоготнув, Олег, намекая на рассказ Томаса Вулфа о молодом авторе, не умеющем оторваться от натуры. – Зато живо. И твои проценты выполнения плана ввернем в уста пьянчуги-рабочего. Так убедительнее.

Великое счастье – иметь Наставника! До сих пор у Павла его не было. Не думал, что можно так. И вообще был настроен обличать, бичевать, вытаскивать на свет всех негодяев, и своих обидчиков, открыто и безнаказанно действующих, – посредством журналистики и художественного слова, то есть широкой огласки, с точными именами и адресами. Чтобы все их раскусили и презирали. Указывали пальцем. Это был единственный эффективный способ борьбы с недостатками.

Заметку напечатали под его фамилией.

Олежек был худой парень с веселыми глазами и острым тонким носом, с постоянной ухмылкой на лице, смех у него странный – какой-то внезапный краткий гогот. Принципов у него не было, и вся его корреспондентская работа была вдохновенным враньем, вернее, игрой, вымыслом бойкого пера. Любил рисковать, всегда плясал на грани добра и зла, видимо, в наслаждении риском, и страхом, что побьют.

Он делал фотографии к своим корреспонденциям собственным методом: лица тружеников поворачивал вверх, а за ними должна была быть техника, корабли, или инвентарь, и небо. Подбегал с аппаратом к какой-нибудь колхознице, та испуганно убегала от него, увязая в грязи сапогами, он отлавливал ее, поднимал ее подбородок к небу и снимал.

Они жили энергично и весело, бегали в кафе, выискивали красивых девиц, по вечерам, гордясь, пили с ними в редакции на мягком кожаном диване. Любили женщин, словно в них было спасение. Это единственно подлинное, разрешенное, куда можно было уйти и оттянуться. В Пустоте будущего угадывалось женское начало возможностей, отличное от предопределенного одиночества мужских отдельностей.

Но отнюдь не искали в них высоких моральных качеств. Разговаривали не как с собеседницами, хотя делали вид, что ничего не происходит. В постоянном удивлении противоположным существом, ощущали их тела, пусть они навсегда будут чужими, в чужих объятиях, и они это ощущают, что я никогда не буду с ними.

Тогда Павел носил в себе средоточие безответственных мужских желаний, сметающих любые препятствия, комкающих любые нравственные принципы. Постоянно был полон сексуальной энергии (возможно, избыток тестостерона). И никогда бы не признался в этом безумии. Это не зависимо от разума, не поддавалось осмыслению. И от этого постоянная тайная безысходность. Павел стыдливо прятал свои желания, как что-то преступное. Во всяком случае, по нему не было видно. Откуда у не помнящего родства христианская стыдливость? Один он такой, или все мы, мужские особи, не можем до конца признаться в этом?

Эротизм присущ жизни. При виде женщины мужчина автоматически настраивается на нее, приравнивая, подгоняя под себя. Возможно, прав Фрейд, построивший свое учение на либидо – энергии любви. Это не так узко, как считал Набоков.

Олежек обхаживал их дерзко, а Павел не подавал вида. Те краткие наслаждения с девицами – моменты слияния тел и душ – на самом деле не давали ничего, словно дурная бесконечность, спасающаяся тем, что каждое краткое наслаждение – всегда первозданно, всегда заново. Жили вместе со своим народом: не было заразного заболевания (кроме сифилиса и СПИДа, тогда их не упоминали, наверно, не было), чего некоторые из его молодежной редакции не подхватили бы в его гуще.

В страстном желании, рыская по улицам, он встретился с некрасивой смущавшейся жердью-студенткой, которая почему-то прижимала колени. Зашел с ней в подвал недостроенного дома, где они торопливо прильнули друг к другу на каких-то трубах.

А на следующий день познакомился с девушкой-медиком с роскошными белыми волосами (потом понял, что они отбеливались перекисью водорода). Ночь провел с ней на редакционном диване.

Утром она уплыла на сейнере в море в качестве врача, а он стал страшно чесаться. Сомнений не было – подхватил вошек, по времени – не у нее, у той жерди. Опускаем постыдные вещи, как он украдкой искал политань, как брил пах в какой-то грязной уборной, страдая от тупого лезвия местного производства. С ужасом он представлял, что же было с невинной роскошной блондинкой на корабле. Где ты, Мисюсь? Простила ли меня? До сих пор этот вопрос встает неразрешимо перед его совестью.

Странно, многие женщины тоже обуреваемы этой страстью. Он дорого бы дал, чтобы узнать, что они при этом чувствуют. Одна жесткая латышка (она кричала: «Отдавай все, что в тебе есть!», но в момент оргазма почему-то выпрастывалась и, сжавшись, переживала наслаждение одна) призналась в интимную минуту:

– Так хочу иногда, что готова выскочить на улицу и отдаться первому встречному.

Это Павла коробило – она, возможно, видела его первым встречным.

Он быстро научился привирать в статьях – это называлось «приподнимать действительность».

Однажды был в командировке – три дня в море на сейнере. Почти все время его рвало, и лишь на третий день оклемался и даже поел в кают-компании свежей жареной на противне рыбы. И спросил у капитана разрешения в очерке о нем поместить свои стихи, как бы его – для романтической выразительности образа. Добродушный капитан похлопал по плечу: «Валяй».

И Павел, вспоминая только, как его рвало, написал героический эпос о капитане-поэте, о штормах и преодолении, со своими стихами из детского еще дневника: И где-то там, в тумане голубом,/ Казалось мне, в сиянье неземном/ Меня большое счастье ожидало.

Короче, из сора создал шедевр.

Перед отъездом на экзамен узнал, что пьяный капитан, сжав кулаки, зачем-то искал журналюгу. Его осмеяли семья и сослуживцы.

Перед отъездом в институт Павла вызвал главный редактор. Он благоволил к нему, и не любил Олега, искал повода уволить. «Что вы думаете об Олеге Николаевиче? Только откровенно, все будет между нами». Павел был доверчив, да и сейчас ловится на эту удочку. И решился. «Олег очень хороший друг, и талантлив. Мне во многом помог, но…» Он замялся. Решил высказать свое тайное мнение. Ведь мы имеем свои мнения о друзьях и близких, часто не очень лестные, которые никогда бы не стали высказывать. «У него нет стержня. Беспринципен. Нет подлинности». «Я тоже так думаю». После отъезда Павел узнал, что он тут же рассказал об их разговоре всем, и Олегу. Долго Павел хотел встретить его, и тогда, когда тот уже был главным редактором одной из центральных газет, и набить ему морду. Это и сейчас не дает ему покоя.

Потом Олежек, как Павел и предполагал, стал депутатом, по необходимости то радикалом, сурово бичующим пороки и некстати гогочущим, то националистом-государственником, то умеренным.

А Павел начал свой трудовой путь чиновником в министерстве, где раскусили его нелепость искренности, и расположенные к нему люди спасли от расправы, послав в длительную командировку в Америку. Крушение Империи переломило его судьбу надвое. Но об этом будет рассказано позже…

Встретила Екатерина, усталая на вид, с зелеными глазами и стройной фигурой, в зеленом, под цвет глаз, платье. Она была руководителем здешней правозащитной организации и участвовала в организации представительства Фонда «Чистота».

– У нас все проще, – сказала она. – Здесь борьба за власть, за бюджетные деньги. Губернатор – миллионер, работает на свои предприятия, на водочный завод.

Ее подруга – по ее инициативе энтузиасты безвозмездно строили природно-рекреационный парк – добилась финансирования из бюджета, так из-за этих денег чуть не застрелили. Мафия. Требовали ввести их человека на должность заместителя директора. Катя ее прятала – искала милиция.

По ее словам, жизнь здесь не то, что в центре – скучнее и проще: более открыто выраженная борьба (меньше что делить, разве что приватизируемые старые предприятия, рыбные квоты, небольшие бюджетные деньги и власть); наивные люди, увлеченные в бездны предпринимательства, но измотанные постоянными поисками разных уловок, чтобы дело шло и развивалось; власть, лоббирующая свои уполномоченные предприятия и фирмы, в том числе в газетах, на телевидении и радио; основная масса населения – работяги порта, грязных и ядовитых металлургического, цинкового и лакокрасочного заводов, подрывающих здоровье; свои политики – оппозиция, готовящаяся к местным выборам, интересующаяся программой приезжих по оздоровлению населения, чтобы иметь козыри в выборной кампании; своя мафия, проникшая во власть, убийства при дележе бюджетных денег; более откровенные, чем в столице, журналисты, открыто за деньги рекламирующие те или иные политические и мафиозные силы; свои чудаки – правозащитники и независимые газеты, смело вступающие в схватку с властью, старики, возделывающие на своих клочках земли ботанические сады из диковинных местных растений и деревьев.

Мэр города, приземистый, с крестьянским лицом встретил делегацию Фонда, словно не ждал, но сразу ввел себя в нужную колею.

– А, Катя! – приобнял он ее, она надменно отодвинулась. – Давненько не была, почему не заходишь? Не меня ли боишься?

– Вас – не боюсь, – открыто глянула она. Видно, прежние отношения.

– Я ведь сам был депутатом Государственной Думы. Знаю всю ту кухню. Не заманишь.

Он был обижен нынешним положением в захолустье, под командой губернатора и областной Думы, откуда уже не выбраться в центр.

– Вот, приехал сюда. Прежний мэр, из демократов, наделал долгов. Теперь выкручивайся. Пришлось отменить бесплатные автобусы.

Почему-то все они сваливают ошибки и долги на предшественников. Павел уже понял, что здесь – свои проблемы, свои нехватки, и ждут чего-то – от приезжих из столицы. Аркадий горячо доказывал, как с помощью эликсира здесь наступит возрождение.