Стокгольмский синдром

– Горько во рту. Можете выходить. Вы свое дело сделали.

Измученные, мы молчали, не двигаясь.

– Ну! – поднял пистолет Саид.

Я спросил:

– А как вы? Мы выйдем вместе с вами.

17

В штабе федералов было волнение. Про-читали воззвание заложников, подписанное и закорючкой Саида.

– Стокгольмский синдром!

– Это некий Старик, которого мы хотели взять после звонка из больницы. Его проповедь всепрощения и любви к врагу сделало заложников предателями!

– Они прониклись сочувствием друг к другу. Заложники выйдут и начнут защищать террористов, свалят всю вину на правительство.

– Депрессивные, что с них возьмешь!

На экране телевизора приглашенные психологи – специалисты по переговорам с террористами обсуждали проблему синдрома. Они не могли открыть нам ничего нового, а просто называли мудреными словами известное. Только вдохновенно взлохмаченный социолог, выступавший на Общественном совете, имел особое мнение: каждый индивидуум по своему болен, нет нормальных. Что это такое – нормальные люди, запертые в наших привычных нормах, не похожих на европейские и на азиатские?

Молодая стесняющаяся психологиня робко приводила результаты последних исследований: в гипофизе есть клетки, отвечающие за время и место, и стокгольмский синдром – это время, остановленное на месте катастрофы с пациентом.

– Синдром – это единение с врагом, – заинтересовал мягкий толстяк, талантливый сторонник «жизненного» направления в психоанализе. – Полного единения, устранив идеологические стены. Может быть, в этом христианская заповедь?

Маститый психолог-консерватор усмехался:

– Смешно после Достоевского! Человек широк. Никакого единения здесь нет. И не может быть. Главное – страх, глубинное свойство существа. Ради спасения себя можно и злодея полюбить. Штаты решают задачу просто – самолет, захваченный террористами – сбивают. Малой кровью искупается большая.

Он вертел авторучку: мелькнула мысль, можно записать. У него часто возникали бледные рациональные мысли – догадки, которые неизвестно было, как применить.

Мы, заложники, превращались во что-то неприятное, близкое к возможности уничтожения. Как в захваченном террористами самолете, летящем на небоскреб. Вконец истощенные, мы смотрели на экран уже без надежды.

Военные и политологи раздраженно отмахивались от несущественных разговоров. Решение было принято давно.

Мы слушали молча. Саид сказал:

– Так и есть. Это у них стокгольмский синдром – перед властью шайтанов. Все вы зомби.

18

Проснулся я от грохота. Услышал шипение: газ! Он поступал сверху, был виден, имел запах.

Какой обман! Предательство! Ведь боевики согласились сдаться!

Грозно поднялся Старик.

– Горе вам! Разрушаете себя сами, и рассеетесь в геенне огненной космоса.

В дыму не видно было, что происходит. Изможденные заложники не проснулись. Несколько боевиков очнулись и бросились к окнам.

– Мы же всех отпускаем!

Кто-то стал вываливаться с этажа.

В глазах сразу побелело, сверху посыпалось что-то горячее. Раздались крики, началась паника.

Близко я услышал радиопереговоры спецкоманды «Добрыни». Они ворвались в больницу, будто брали в плен немцев под Сталинградом.

– Рубин, я Агат. Еще «скорые», еще «скорые» давайте. Раненых много.

– Выходы, выходы из больницы держите!

Мимо несли кого-то, свесилась одна нога и обрубок другой.

Последним я услышал голос раненого Саида, уносимого федералами:

– Жалко, не договорили. Долг не отдал!

На меня обрушился потолок. Стало невыносимо. Дыхание прекратилось. Потом – потеря сознания.

Услышал крик:

– Просыпайтесь!

Дышать было тяжело, рот забит какой-то пластмассой, из нее удушливый запах. Убрал дрязг с лица. Передо мной наклонилась медсестра. Кислородная маска, уколы. Я расклеил губы.

– Был штурм?

Она кивнула. Коридор черный, обожженный, весь в крови. Повсюду лежат люди. Кто-то плакал:

– Не бросайте меня! Пожалуйста, не бросайте…

Тело ватное, шевелиться не хотелось. Сознание опять исчезло.

Я снова лежал в больнице, теперь уже надолго. Когда выправили поломанные ребра, пришел в себя.

Рядом сидела жена и целовала мои руки.

– Как ты? Как дома?

– Никак. Мой дом – где ты.

Она плакала. Я взял на тумбочке свежие газеты. Радостно сообщалось, что некоторых нелюдей взяли тепленькими. Огромные фотографии трупов, раненых – на руках солдат и гражданских. На полу лежат трупы.

Отвращало равнодушие фотографий к боли и смерти. Вот искривленный страданием незнакомый мужик, бегущий пригибаясь с девушкой в люльке-объятии, тонкая рука свисает как стебель. Я заплакал, не умея сдержаться.