Стокгольмский синдром

Старик поднял ладони.

– Праведный примиритель! Да будет твое жилище цело и невредимо!

Саид встретил горбоносого сдержанно, хотя накал его возбуждения достиг высшей точки.

– Что будешь говорить?

Тот решительно сказал:

– Президент согласен на ваши условия. Вы уже добились мирового резонанса.

Бородачи зашумели. Мы забыли, что страдаем, сидя вповалку на полу, наша жизнь взлетела на кончик этого разговора.

– Что такое согласный?

Горбоносый покраснел, упрямо стоя среди вооруженных людей.

– Ограниченный контингент будет отведен, как вы и требовали. Но не сразу. Вам обещали дать коридор, чтобы уйти.

Саид засопел.

– Не сразу? Ты, как мой начальник помещения на рынке. Давай триста, и все.

– Не хочу быть нечестным.

– Мы не убили никого. Один по ошибке поплатился. Наше требование, чтобы контингент федералов ушел из наших гор сразу. Заявить, что не поддерживаете убежавших врагов.

– Ваша бывшая власть в изгнании склонна сложить полномочия. Но нельзя допустить, чтобы нарушилась геополитическая обстановка.

Боевики задумались.

– Еще пожелания: отвести оцепление. Никто не погибнет, все выйдут. И – главный канал телевизора, чтобы сказать речь. Заявим, как наших растерзали и убили. На весь мир. Нет, так будет так.

Горбоносый торопливо сказал:

– Все передам… Теперь, может быть, вы отдадите мне слабых.

– Бери. Всех женщин. И, вон, профессора, и этого, Пашку. Они безобидные.

Боевики дали возможность осмотреть больных. Раздали средства от давления, сердечное.

Уходя, депутат подошел к нам и шепнул:

– Вижу, это не те бандиты, готовые на все. Они в «мягких перчатках». Надеюсь, все кончится мирно.

Все успокаивались. Пока он здесь, штурма не будет.

Я отказался уйти, профессор тоже. Это было бы постыдным поступком перед остальными.

Мы с Саидом, голодные, со старыми охотничьими дробовиками, бродили по лысому склону горы, с редкими чинарами и дикими грушами. Собирали чинарики – треугольные орешки, рассыпанные внизу деревьев. Пробовали кислые груши и дикие яблоки.

Грянул выстрел. Это быстрый Саид стрельнул по дикой груше. К ногам упала райская голубая сойка. Мы распахнули ее дивные крылья, полюбовались и спустились вниз, к горному ручью. Напились из ладони, и побрели по осеннему леску внизу.

На дне лощины, заросшей золотом и зеленью чащи, исчезли координаты, время дня и ночи. Мы продирались через бесконечную чащу, и в голове было только золотое кружение. Исчезла наша прежняя примитивная жизнь, слизывание кукурузной муки со стержня крупорушки. Вскоре выяснилось, что мы заблудились.

Восторг и дикий страх окончательно запутал путь. Исчез мир, ощущение времени. Только вращение золотой листвы и голубизна неба вверху.

Это не было сумасшествием, мы шли не уставая, и не хотелось возвращаться в голодное послевоенное существование.

Так и сейчас, в заложниках: не кружу ли в страшной иллюзии?

15

День 5-й.

Народ успокаивался – привыкли, усталибояться. Боевики говорили, что переговоры идут хорошо. Они забыли, что запретили разговаривать, курить, смеяться.

Мы тоже радовались. Пока переговоры идут – мы живы. Тем более, у прохода внизу дежурили представители властной элиты, стремились показаться, чтобы их не забыл народ.

Решимость Саида стала спокойной, уплыла куда-то в глубину. У него исчезла ненависть не только к заложникам, но и к федералам.

А что у меня – разумная стратегия выжить, результат размышления и прощания с женой, осмысление пустоты прожитого?

В нас исчезло земное отчуждение, обычные ухищрения интересов. Казались далекими громыхания убийственным оружием, жестокие противостояния. Мир безумно уперся в насилие, словно обуянный «ажитированным» синдромом – возбуждением, переходящим в неистовство.

Мы со Стариком, профессором и политологом сочиняли обращение к президенту. Кстати, политолог пресек мое предложение писать стихами.

«Тысячи лет смертные, как звери, дерутся друг с другом из-за земли и плодов ее. Это реликт первобытного человека. Но люди последнего тысячелетия всерьез считают это естественной чертой современности. Только в конце существования человечества, в великом бедствии раскроются глаза на всю ничтожность того, что мы творим.

Опомнитесь! Не убивайте так называемых террористов. Когда близко узнаешь чужих, происходит чудо – возникает понимание, близость, любовь. Они никого не убили, и не убьют. Мы узнали их, и считаем такими же людьми. И не можем уйти без них.

Мы, заложники, так же виновны, как и захватившие нас, как и вы сами. В каждом сидит террорист. Терроризм, захваты, насилие, дела эгоизма, – это внешние названия одного и того же – отчуждения, и потому жестокости к чужому. Дело лишь в степени политкорректности.

Род человеческий вступил в новое время сохранения себя, где невозможно не заботиться о каждом. Сейчас наступил момент, когда надо выйти из порочного круга, открыть, наконец, эру единства народов. Дальнейший разброд ослепших людей ведет к катастрофе.

Вы можете стать первыми, пусть на это понадобится много времени. Люди лучше, чем о себе думают. «Возлюбим врагов своих, как самого себя», ибо это и есть усилие, еще не принимаемое, понять другого, преодоление насилия. Эта мысль христианства жива уже два тысячелетия».

В обращении проглядывал ветхозаветный стиль Старика, подпорченный скептицизмом профессора, моим утопизмом и краснобайством испуганного политолога. Заложники считали текст разумным, почему бы не подписать. Им, вконец изможденным, было все равно.

Капитан, тоже подписавший обращение, с недоумением смотрел на Старика.

– Чем ты действуешь, Старик?

– Не я, а ты действуешь. Ты задавлен своей дурной работой, но в тебе живет иное. Моя вера обладает всеобщей глубокой связью, я затронул твои струны.

Только завхоз уже открыто кричал нам:

– Предатели! Этот Старик соблазнил вас!