Стокгольмский синдром

– Почему? Ведь твои соратники готовы сдаться.

– Потому что есть кавказская гордость. Это черта народа, ее не перешибешь. Никогда не буду всю жизнь ходить раком.

Я пытался вообразить эту кавказскую гордость. Тоже вскипаю в жажде мести, хотя и не сразу осознаю, что оскорбили – глубина оскорбления осознается не сразу. Но мое чувство отходчиво, вяло, наверное, размытое философскими углублениями в природу человека. Трудно понять эту неистовость, хоровую реакцию на оскорбление или насилие. Какая сила родового гнева!

Новости о нас на экране телевизора наскучили. Там не выдержали и опустились в привычную сетку: шли соревнования на «Фабрике звезд», там плясали, комики выделывали рожи… В общем, шло веселье, для нас страшное.

В перерывах веселья ведущие, политологи деловито рассуждали о предстоящем штурме. Их словно заклинило на прогнозах о дальнейшем, гадания простирались в бесконечность, и наши страдания тоже усиливались до бесконечности.

– Удалось убежать многим заложникам, – стрекотал ведущий. – Вот одна из спасшихся…

– Собаки! – кричал Саид. – Мы их сами отпустили!

Боевики раздражились, кто-то выстрелил в потолок. Мы понимали, что штурм неизбежен, и надо действовать решительно, добиться согласия с боевиками.

Вдруг вбежала мама Димы, ухоженная толстушка с потерянным лицом. Она кинулась к Диме. Как ее пропустили? Материнские слезы, отчаяние? Она обнимала Диму. Теперь, в ее всесильном поле защиты, ее кровинке ничто не может угрожать. Дима заплакал в объятиях мамы, и смутился. Остальные ведь – сами по себе!

Старик смотрел на эту сцену просветленный.

– Вот истинная жизнь! Любовь отменяет насилие.

Ей разрешили остаться с сыном.

День нападения на больницу был годовщиной гибели семьи Саида, расстрелянной федералами.

Я предложил отметить день памяти его родных. Мы разложили на одеяле остатки еды. Кто-то вытащил из-за пазухи припрятанную бутылку водки.

Саид появился в дверях и схватился за кобуру.

– Присаживайся, – спокойно сказал я. – Помянем твоих близких. Мы все решили.

Саид стоял, как оглушенный.

– Это не ваши дела. Скоро узнаете, как я болею.

– Мы понимаем.

– Нет! Ваш пир – противоположный нашему обычаю. Ислам – это пир посвященных. С прекрасными соратниками, любящими смерть – соединение с аллахом. Вы чужие.

Он кривился, но не мог сдержаться. На глазах его были слезы. И молча махнул стакан водки.

14

В президентском дворце собрался Совет по безопасности. Генералы и политики оглядывали яркую лепнину, исторические фрески (дворец реставрировался на немыслимые деньги), это великолепие затмило все.

Торжественно и быстро вошел президент, сходу раскрыл папку.

– Что будем делать?

Президент устал от напряжения: надо принимать решение, больше некому. Возникло большое желание спихнуть ответственность кому-то выше. Его пронзило одиночество. Это изнуряет, и уже не так привлекает почитание, поездки по миру и почет, залы дворца.

Ему уже не было страшно, как раньше перед мировой общественностью и своим народом. Он привык чувствовать настроение в стране, и сейчас от него ждали решительных действий. То, чего ждали от него – единственно здравое и непоколебимое. Пойти против, спустить на тормоза, провозгласить иные идеалы, которые имели значение в молодости, – это утопия. За нее не простят. А насилие – это риск. Чем обернется в мировом общественном мнении?

Перед ним был весь мир, с угрозами стране. И этот случай представлялся ему одним из очередных конфликтов, его надо было развязать по возможности мирно. Если уступим – пирамида глобального равновесия рухнет, изменится вся геополитическая ситуация.

Он смотрел на преданные лица членов Совета безопасности. Они были уверены, что президент знает то, чего не знают они.

– Господа военные! Господа политики и ученые! Надо решать сейчас.

Отозвался генерал, по привычке действовать однозначно после принятого им решения, уверенностью подавляя неясность последствий. Звезды на его погонах внушали непогрешимость.

– Есть газ, применяется спецназом. Усыпляет через секунду.

– Международная конвенция запрещает, – сказал горбоносый депутат – защитник горцев.

– Он усыпляет мгновенно, – возразил генерал, – Иначе шахиды успеют взорвать здание. Конечно, есть риск отравления, но будет минимальный. Все должно быть секретно.

Горбоносый упрямо продолжал:

– Последствия для заложников не ясны. Все же, можно решить и без этого. Надо стать на их точку зрения. Пойти на компромисс.

На него смотрели с недоумением.

– Мы тоже все виноваты, – продолжал горбоносый. – Устроили бойню на их территории. Нас там ненавидят.

– Не мы, – резко сказал президент. – Наша задача – зачистить ошибки предыдущей власти. Но вы можете помочь – договориться с террористами, что мы постепенно выведем наш контингент.

Это был удар по Комитету спасения в изгнании.

– Надо идти к боевикам сейчас, – сказал горбоносый депутат, одиноко держащийся в стороне. – Войти к ним представительной делегацией и согласиться на их условия.

Все молчали. Каждый лихорадочно припоминал, за что могут тут же расстрелять, как только войдут.

– Надо подумать, – сказал кащей, бывший лидер. – Стоит ли рисковать зря. И заложников не спасем, и сами погибнем.

– Я пойду один, – сказал горбоносый.

Все оживились.

Он грустно смотрел на эту публику. Был в положении защищавшегося – за долгие месяцы уговаривания не разжигать конфликт его считали чуть ли не предателем. У всех был явный синдром: действия по стереотипу, господствующему в безальтернативном мире, и потому не могли выйти из него.

Депутата не слушали – его резоны были жалкими перед грозной реальностью. Он раздражал всех. Был другой природы, немыслимой для окружающих. Скорее – вражеской.

Но только такой человек мог договариваться.

Боевики впустили горбоносого депутата и доктора с саквояжем.

– Спасите нас! – заплакали заложники.