Сильфида

– К себе в имение звал нас.

– О! Но ты как хочешь, а я поеду. Он человек нужный, а у меня такой план созрел – ах! Пальчики оближешь.

Валентина насмешливо посмотрела на него.

– Не даст, – сказала она.

– Чего? Чего не даст?

– Да денег не даст. Ведь вы же не прочь занять?

– Дерзкая девчонка, – полусерьезно шепнул он и отошел.

Партия Валентины преуспевала. Противники не могли уже надеяться на выигрыш, благодаря глубокомысленным комбинациям Нила Ниловича, все еще сидевшим на вторых воротах. Наконец, и Хомяков, более других отставший, стукнулся о палку – и игра была закончена.

К обеду приехали новые гости – два артиллериста из ближайшего местечка, где стояла их батарея, и исправник, один из офицеров – высокий и застенчивый капитан Подронников, немедленно после обеда уселся за карты – вместе с Нилом Ниловичем, Кобылкиным и самим Голубевым, – а другой, молодой поручик Сузиков, франтоватый, с печатью разочарования на лице и томностью по взгляде маленьких светлых глаз, присоединился к сидевшей на террасе молодежи; Хомяков с неудовольствием покосился на него, девица Пулина радостно вспыхнула, а Алексаша расцвел.

– Знаете, кузина, мосье Сузиков – поэт! О, и распрезамечательный! Отчасти в декадентском стиле.

– Да? – процедила сквозь зубы Валентина, прищуриваясь.

– Помилуйте, – осклабился поручик, – Александр Геннадиевич шутит. Я пишу – но для себя, исключительно, – как говорится, только для души. Впрочем, несколько вещиц было напечатано, – прибавил он небрежно.

– Дорогой, осчастливьте! – взмолился Алексаша, – прочтите какой-нибудь злодейский стишок.

Сузиков усмехнулся.

– Не все любят стихи. И притом вы как будто… э-э… слишком к этому шутливо относитесь. То есть, как бы с насмешкою. Хотя, – прибавил он, – я не дал, кажется, повода.

Алексаша придал лицу торжественное выражение.

– Можете ли вы думать! Вы знаете, что я поклонник вашей музы. Поэма «В кустах сирени» производит гигантское впечатление. А эта баллада из рыцарской жизни! Какая сила!

Лишь посеребрила стены башен,
Сиянье лунного луча,
Явился он – и дик и страшен,
И загремел удар меча!

– Вот! Даже наизусть помню!

– Ну это юношеское произведение, – заметил Сузиков, покосившись на Валентину. Она смотрела на него с улыбкою.

– А из более зрелого – ничего не прочтете?

– А вы любите стихи?

– Хорошие – очень.

– Но их так мало. Вот Александр Геннадиевич сказал о силе; этого элемента очень мало у наших поэтов, если не считать двух-трех. – Сузиков помолчал, потом прибавил, смеясь: – капитан Подронников находит, что в моей балладе есть что-то лермонтовское. Но я понимаю, что это он по-товарищески.

– Отчего же, – сказала Валентина, прищурившись и не глядя на Сузикова. – Сам автор не судья. Я действительно вижу силу в этой строфе: «и дик, и страшен»… «и загремел удар меча». – Она замолчала, продолжая смотреть вдаль, сохраняя серьезное выражение лица, и только кончики губ ее дрогнули едва заметно.

Сузиков расцвел, крякнул и придал взгляду мечтательное выражение. Радостно вспыхнула и девица Пулина.

– Ваша похвала особенно ценна, – галантно заметил поэт. – Мне Александр Геннадиевич говорил о вашем личном знакомстве с нашею «солью земли»… Я разумею писателей и артистов. Да вы и сами…

– О моих талантах, надеюсь, кузен ничего не рассказывал вам? И хорошо сделал: в области искусства он, по-видимому, совершеннейший профан.

– Га! Никто не знает, сколько дивных поэтических созданий сохранено здесь! – Алексаша ударил себя кулаком в грудь. – Вот почтенная Кассиопея можете засвидетельствовать.

– Да, я читал кое-что. Не помню, впрочем, теперь, – заметил Xомяков.

Сузиков слушал с снисходительной улыбкой.

– А нынче перестали писать? Убоялися премудрости? О, если б все умели во время переставать. Я читал современных поэтов; так иногда кое-что как будто блеснет… но редко! Очень редко. Впрочем, я вообще строг. Я признаю только Лермонтова и отчасти Пушкина…

– Вы действительно строги, – улыбнулась Валентина.

– Зато счастливы поэты, которых он признает, – заметил Алексаша. «Большая Медведица» – твое мнение.

Хомяков конфузливо улыбнулся.

– Я не все стихи понимаю. А те, которые понимаю, очень люблю. И, кажется, больше всех из второстепенных – Тютчева.

Валентина оживленно взглянула на него. Сузиков фыркнул.

– Правда, Тютчева? Только зачем вы называете его второстепенным? В вершинах творчества все большие таланты равны. А Тютчев, громадная величина. Ну довольно о поэзии, – закончила она.

– Да, довольно, – поддержал Сузиков, огорченный, что его не заставили прочитать его поэму, и смущенный тем, что, как оказалось, фыркнул не вовремя.

– Я вас оставлю теперь? – сказала Валентина, поднимаясь, – мне нужно написать шесть писем, вот что значит жить в Петербурге.

Она мило улыбнулась всем, кивнула и вышла.

VI

Несколько минуть все молчали.

– Возвышенная натура! – сказал, наконец, Сузиков. – И тонкая нервная организация, – прибавил он ни с того ни с сего.

– Ах, она прелесть, прелесть! – воскликнула девица Пулина.

Хомяков злобно покосился на них и промолчал.

– Н-да, девица незаурядная… – заметил Алексаша. – И есть в ней что-то этакое магнитическое. Ну словом, я понимаю, почему она такой демонский успех имеет.

– О, правда? – спросил Сузиков.