Квантовый мост

– Иными словами, Алекс, по их мнению, виноват в том, что он, вместо того чтобы всякий раз жаловаться, решает конфликты сам? Так выходит?

– Получается, так.

Инга сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь взять себя в руки. Вытерла слезы и, опираясь рукой о стену, поднялась на ноги.

– Он пытался, – чуть спокойнее заявила она и, прижав телефон плечом к уху, достала сигареты и закурила. – Он рассказывал, что говорил фрекен Хартман о нападках со стороны друзей Халеда, но эффект был нулевой. Школа не сделала ничего, чтобы защитить Алекса.

– Они, конечно, будут все отрицать, но мы обязательно укажем это в апелляции, – пообещал Стефан, но Инга, казалось, его не слышала и продолжала говорить:

– Он проявляет свою взрослость, Стефан, понимаешь? Взрослые ни у кого не просят помощи, взрослые решают конфликты сами – в его представлении. Он сделал то же самое.

– Только у опеки на этот счет другое мнение. Если мы скажем так, они решат, что мы оправдываем насилие с его стороны. Судя по формулировке в извещении и с учетом контекста событий, они уже так думают: что это мы привили ему так называемые неверные установки, то есть мы научили не жаловаться, а давать сдачи. Поэтому у нас его забрали – по мнению опеки, мы не в состоянии правильно воспитывать детей.

Инга замерла у окна, сделала глубокую затяжку и выдохнула струю дыма в открытую форточку. Вспомнился недавний разговор с Алексом. «Каждый человек должен уметь защищать себя». Этот нравственный императив помог ей в жизни, но привел к катастрофе жизнь сына, сломав ему детство и нанеся чудовищную душевную рану. Кого винить в этом теперь? Муниципальные власти, которые уверены по крайней мере на словах, что помогают ребенку, изымая его из семьи? Или ее саму, которая предпочла быть честной со своим сыном? Получается, что тогда, во время того разговора, ей надо было лицемерить, лгать и отрекаться от собственных слов? Но он непременно просек бы ложь. Алекс аутист, но не дурак, сразу бы понял – мама ему лжет. Он и так был не лучшего мнения о ней, уверенный, что она уехала, стыдясь его диагноза. А поймал бы на лжи, вообще перестал бы уважать.

Докуренный до фильтра окурок ожег пальцы. Чертыхнувшись, она вышвырнула его в форточку и закурила новую сигарету.

Как ни крути, а она выходила виноватой: или в том, что солгала (если бы солгала), или в том, что осталась честна и тем самым подставила сына, научив поступать правильно. Без вариантов. Может, опека права и она в самом деле плохая мать? Да хрен вам, это не опека будет решать. Только Алекс имеет право судить, хорошая она мать или нет. Только он, и никто больше!

– Инга, ты там? – раздалось из телефона.

Она прокашлялась, загасила недокуренную сигарету.

– Здесь я, Стефан, здесь, – проговорила она почти спокойно, – прости, что наорала, не ты виноват в том, что произошло…

– Понимаю, Инга, все понимаю. Мы оба виноваты, – он помолчал, потом неуверенно добавил: – Мы вернем Алекса. У меня состоялся короткий телефонный разговор с адвокатом, он сказал, что реакция социальных служб в этой ситуации выглядит необычно жесткой, он никогда не сталкивался ни с чем подобным.

– Почему так? – насторожилась Инга.

– Непонятно. Законы написаны таким образом, что многое, даже слишком многое остается на совести руководителей отдела опеки и зависит от их суждений, убеждений и предположений. Проблема в том, что суды обычно охотно прислушиваются к их мнению.

– Суждения, убеждения, – Инга презрительно фыркнула и добавила с сарказмом: – Законы написаны удобно, вероятно, чтобы исполнительным органам не приходилось слишком обременять себя детальными разбирательствами.

– Ты не одинока в этих предположениях, здесь многие так считают. Но политики убеждены, что так лучше и так правильно.

– Фу, ненавижу лицемерие.

Инга затрясла головой, словно пыталась отряхнуться от чего-то гадкого, грязного. Стефан промолчал, возразить было нечего.

– Я приеду при первой возможности, – заверила его Инга. – Мы вытащим Алекса. С адвокатом или без. Не знаю как, но вытащим. Любой ценой. Постарайся найти место, где его держат, ну этот детдом, разузнай имена руководителей отдела опеки, которые принимали решение об изъятии. Необходимо побольше информации.

– Ты собираешься штурмовать интернат? – невесело усмехнулся он.

– Стефан, я не шучу. Я вытащу его любой ценой, повторяю. Мне бы только приехать…

– Да какие уж тут шутки. Приезжай как можно скорее, Инга, – короткая пауза, потом: – Мне страшно, и… тебя очень не хватает.

Признание ошарашило, особенно из уст этого сдержанного и обычно бесстрастного человека, но, если призадуматься, его реакция была вполне объяснима. Да, он вроде бы не один, с ним Моника, которая помогает и заботится… но кто станет себе жопу рвать за чужого ребенка? На самом деле он там совсем один.

– Спокойной ночи, Инга.

– Ага, спокойной, как же! Откуда взяться покою… Ах, прости, и тебе тоже. До связи.

Инга отключилась и швырнула телефон на письменный стол.

Ее трясло. Она отправилась в ванную, встала перед раковиной и вывернула кран до упора. Принялась умываться ледяной водой, пока не закоченели ладони и кожа на щеках. Затем выпрямилась, посмотрела на дверцу шкафчика. На нее из мира зазеркалья глядело осунувшееся костлявое лицо с сизыми мешками под красными глазами, с тонкими губами и узким острым подбородком. Волосы у лба и висков намокли, слиплись и встопорщились коричневыми стручками, по щекам бежали капли воды, смешанные со слезами.

Шанс в ближайшее время объясниться с сыном медленно уползал в небытие. Инга сознавала, что попытка вернуть ребенка через суд, скорее всего, завершится неудачей, ведь в таких тяжбах суды чаще принимают сторону социальных служб. Поэтому если когда-то и удастся увидеть Алекса, то произойдет это в лучшем случае в присутствии представителей опеки. И как часто можно будет тогда видеться? Раз в месяц? Раз в квартал? В таких условиях и поговорить-то толком не получится, а что-то изменить в его отношении к ней и подавно. Ребенок так и будет думать, что мама его стыдится и поэтому бросила и уехала. Вырастет с этой мыслью, которая с годами из предположения и подозрения превратится в данность, в доказанный и не подлежащий сомнению факт.

Чью сторону примет шведский суд? Иностранной мамаши, которая уехала от своего ребенка в Россию, но при этом продолжает втюхивать в него неполиткорректные установки? Отца, который не сделал ничего, чтобы оградить ребенка от неприемлемого влияния? Или заботливых работников опеки, отважно и решительно избавивших ребенка от сомнительных, на их взгляд, моральных принципов, столь чуждых обществу, в котором ребенку расти и жить?

Другой матери, окажись она в этой ситуации, стало бы страшно. Дико страшно – сиреневые полоски отдыхают. Но Инга не чувствовала ничего, кроме тяжести в сердце, тревоги и отчаяния. Она потеряла сына во всех смыслах слова. Ей предстояло жить с чувством вины, как и Алексу – с убеждением, что родная мать считает его неполноценным. Этот статус-кво, по всей вероятности, уже не изменить.

– Сука! – хрипло выкрикнула она и с размаху ударила кулаком в зеркало напротив. Паутинка трещин разбежалась по стеклу. – Дура! – еще удар, и на белую керамику умывальника закапало алым. – Уродка! – третий удар пробил в дверце дыру, и острые осколки стекла вперемешку с кусками фанеры звонко осыпались в раковину.

– Хрен вам! – процедила Инга и уставилась широко раскрытыми глазами на окровавленные костяшки пальцев, словно они принадлежали другому человеку.

Три глубоких вдоха уняли бешено колотящееся сердце. Инга наскоро промыла несколько порезов, побрызгала в них мирамистином и тщательно перевязала руку. Едва затянув узелок бинта, она кинулась в гостиную, села за стол и включила компьютер.

Четверть часа поисков увенчались успехом: на завтрашнем рейсе авиалиний SAS до Стокгольма нашлось свободное место. Билет в один конец оказался почти в два раза дороже купленных заранее билетов туда-обратно на четырнадцатое. Но Инга без колебаний кликнула по кнопке «купить» и через несколько минут распечатала копию электронного билета.

Облегченно закурив, она вышла на балкон. В голове крутилась лишь одна мысль – я успею! Возможно, удастся все разрулить по горячим следам. Не исключено, что решение об изъятии носит временный характер, такое случается. В душе немного полегчало, захотелось даже, вопреки обыкновению, глотнуть чего-то крепенького. Выкинув окурок, она вернулась в гостиную и бросила сигареты с зажигалкой на стол. Затем направилась в кухню, где в одном из шкафов хранилась бутылка с остатками армянского коньяка…

Раздался долгий, протяжный звонок в дверь. Инга замерла у порога, бросила быстрый взгляд на часы: десять минут десятого. Кого принесло в такое время?

Вместо кухни она зашагала в прихожую. Подошла к двери, прильнула к окуляру глазка и застыла. Сердце подпрыгнуло к горлу, дыхание перехватило. Только не это!

15

Инга щелкнула замком и распахнула дверь. У самого порога, засунув руки в карманы, триумфально ухмылялся майор Андрей Рыльцев, рядом переминался с ноги на ногу Апраксин. Позади них в бронежилетах и с автоматами наперевес стояли два бойца – высокий плечистый парень с бесстрастной физиономией Терминатора и угрюмая коренастая девушка, глядящая исподлобья.

– Добрый вечер, доктор Вяземская, – лениво прогнусавил Рыльцев.

Инга молча кивнула. Назвать вечер добрым у нее язык не поворачивался.

– Позволите войти? – вежливо произнес капитан Апраксин.

– А у меня есть выбор? – буркнула Инга и отступила вглубь прихожей.

Четыре человека вошли в квартиру. Два бойца бесцеремонно прошествовали в гостиную, а оттуда в спальню и кухню, завернули даже на балкон, очевидно следуя приказу – осмотреть помещение в поисках посторонних.

– Может, объясните? – Инга подняла возмущенный взгляд на майора. Тот взирал на нее сверху вниз, наглая победная ухмылка прилипла к его мясистым губам.

– Кажется, вы просили заключить вас в бронированную камеру? – начал Рыльцев с издёвочкой. – Похоже, у нас появилась возможность выполнить вашу просьбу, уважаемая Инга Юрьевна.

– Перестаньте паясничать! – жестко отрезала Инга. – Что вам надо?

Майор посерьезнел, достал из-за пазухи свернутую в трубку пластиковую папку со стопкой бумаг, потряс ею в воздухе.