Мга

– Всё равно нас никто здесь не будет слушать, – он обвёл рукой сонное пространство отдыхающего после ночного безумия кафе. – Или, на крайний случай, будешь петь ты.

– Ладно, проехали, – Рай улыбнулся. – У меня есть для тебя хорошая новость. Ирма вчера отдала мне первый текст. Понимаешь, Кит, это первый текст, написанный для нас!

– Это к какой композиции? – Кит обрадовался.

– К «Тайне», – довольно зажмурился Рай. – Она сказала, что её сразу зацепило.

«Тайна», действительно, была чем-то особенным. Кит написал её совсем недавно, недолго думая. Она просто свалилась на него откуда-то сверху, вся сразу от начала и до конца. Тревожная и щемящая мелодия, которая нарастала, чтобы в конце сорваться в неминуемую бездну. Но обрывалась, не дойдя до этой последней черты, откатывалась назад, балансировала между предчувствием и знанием.

Он развернул бумажный листок из тетради в клеточку. Ирма принципиально писала свои стихи только от руки и на каких-нибудь обрывках.

«Там, где тает ночь и наливается день

В светоносные дебри Гипериона

Из набухшего лона возможности параллель

Вновь родившимся братом взрывает мозги закона…»

– Чушь какая, – пробормотал он сам себе. – И как она представляет это в песне?

Но вслух ничего не сказал. Вид у Рая был довольный до невозможности, он явно пребывал в восторге от этого текста. А Никите совершенно не хотелось его расстраивать. По крайней мере, сегодня. Хватит и того, что он не сможет ещё несколько дней петь.

***

– Становится холодно, – сказала вечером мама. – Мешок с тёплыми вещами на антресолях. Я бы сама достала, но у меня приступ остеохондроза.

Её шея искривилась в неестественном положении, сейчас мама выглядела как настороженная птица, выглядывающая из густой заросли травы. Никита хотел спросить, чем может помочь, но она опередила.

– Ничего страшного, выпью таблетку, завтра пройдёт. Ты сам вытащи мешок, ладно? Там шерстяные шарфы, осенние шапки и перчатки.

Табурет качался, и Никита подумал, что нужно укрепить его ножки. К мешку с тёплыми вещами откуда-то из темных недр антресолей прицепился кусок ленты от скотча. Её продолжение тянулось в долгий и неизвестный мрак шкафа. Никита не видел, что он там держал, но вслед за нужным ему мешком тащилось что-то тяжёлое и громоздкое. Он дёрнул сильнее, и на него свалился и мешок, и большая картонная коробка, которая вылетела следом. Все вместе они в мгновение ока оказались на полу. Коробка накренилась, от старости скотч, державший крышку, отошёл. Он потерял свою липкость и уже не сдерживал вываливающееся из коробки содержимое. На пол сыпалась какая-то старая одежда, на ногу больно вывалился детский паровозик, а сверх всего доисторический, пыльный фотоальбом хлопнулся из коробки на пол. По полу разлетелись какие-то фотоснимки.

Кит нагнулся, чтобы собрать их, и замер над первой же, что оказалась у него в руках. Потому что увидел на ней незнакомого самого себя. Он и не он. Лицо – его, то, что видел каждое утро в зеркале, когда чистил зубы. Но этот парень с лицом Никиты смеялся в камеру – весело, задорно, немного хулигански, но все равно очень мило. Званцев не смеялся так. Никогда. Одежда на человеке с лицом Кита выдавала моду двадцатилетней давности, что-то неуловимо подчёркивало в ней прошедшее время. Джинсы смотрелись слегка мешковатыми, у футболки на пару сантиметров от обычного спущена линия плеча.

И ещё. Никита на этом фото обнимал за плечи – легко и свободно – каких-то совершенно незнакомых пацанов. Они стояли втроём на углу дома, которого Кит ни разу в жизни не видел.

Никита схватил ещё одно фото с пола, случайное, какое попалось под руку. На снимке тот же мальчишка – с его лицом – только немного помладше. Но всё равно узнаваемый. Он (или не он?) театрально супил брови, повернувшись в пол-оборота на велосипеде, чуть притормаживал одной ногой в раздолбанной кроссовке по земле. У него явно горели какие-то дела, мальчишка весь – стремление, порыв, скорость. Даже педаль, кажется, ещё проворачивается вхолостую, а тут кто-то окликнул его, остановил, и лицо хмурилось негодующее, но такое…живое и настоящее. Кит схватил ещё одно фото – размытое, неудачное, кто-то снимал в школе из-под парты, как он (или не он?) спал прямо в классе, явно на последнем ряду, упёршись головой в совершенно незнакомый рюкзак, он точно помнит – никогда не было у него такого рюкзака, и парты такой не случалось в его жизни.

Никита судорожно хватал рассыпавшиеся по полу карточки, с жадным ужасом всматриваясь в его неизвестную ему жизнь.

Он вдруг понял: в семье нет его детских фотографий. Ни одной. Фотолетопись начиналась с того момента, когда ему купили телефон, и он сам начал делать селфи. Никаких счастливых родителей на пороге роддома, ни первых шагов смешного карапуза, ни совместного отдыха за городом. Ничего. Оказывается, он никогда не видел себя маленьким. Раньше не задумывался над этим. Нет и нет.

И только теперь с каким-то странным смешанным чувством смотрел на эти старые карточки, ещё напечатанные на фотобумаге. Мама с карапузом в джинсовом комбинезончике, штанины подвёрнуты, явно покупался на вырост. Она молодая и красивая, Никита такую никогда и не знал, смеётся в камеру, прямо хохочет – заливается. И трёхлетний малыш с глазами Никиты хохочет и показывает пальцем на кого, кто их снимает сейчас. Им вместе хорошо. Никита не помнит, чтобы мама когда-нибудь так обнимала его. Нежно, оберегающе, готовая отдать жизнь за каждую минуту этого смеха. Кит пытался вспомнить эти моменты, но их не обнаружилось ни в памяти, ни в сердце.

– Иди ужинать, – раздался мамин голос, и он словно вор, торопясь и суетясь, как попало стал запихивать фото обратно в альбом. Альбом – в коробку, сверху кидая старую мальчишескую одежду, и все это заталкивал опять на антресоли.

Только одно фото, где он стоял в обнимку с двумя неизвестными друзьями, в последний момент сунул в карман джинсов. Надо было показать альбом маме и спросить, что это такое. Или похоронить этот странный случай навсегда в своей памяти. Но почему-то Никита не сделал ни того, ни другого.

***

Взрослый Званцев достал из кармана старую карточку, обтрепавшуюся по краям, наполовину пожелтевшую. Митька и Дрюня как живые уставились на него своими весёлыми, по-детски беззаботными глазами. Никого из них не осталось на этом свете. Ни Митьки, ни Дрюни, ни Рая…

Рай… В сердце кольнуло ледяной иглой. Ни вздохнуть ни выдохнуть. Накатила старинная тоска, от которой хотелось выть. Никого не осталось. Только Гаевский. Трусливый, нерешительный, витающий в своих фантазиях большой ребёнок с кровью густой и вязкой, как расплавленная смола. И такой же чёрной. В этом нет его вины. Чёрт бы побрал чёрную кровь Гаевского…

Кит последний раз бросил взгляд на угол с тем же вечным зелёным мусорным контейнером. Здесь всё для него началось. Здесь же пора заканчивать. Хотя бы историю Гаевского.

Званцев развернулся и уверенной походкой зашагал в сторону Покатаюшки.

Глава шестая. Сбываются ли сны со вторника на среду?

Проснулся Гай от бодрой мелодии телефонного звонка и обрадовался. Он рванулся навстречу этому мотиву, несмотря на слабость, лёгкую тошноту и головокружение. Номер был незнакомый, но Кит и обещал звонить с незнакомых номеров, поэтому Гай радостно нажал кнопку вызова, ожидая услышать голос друга. Эфир ухнул, кашляющее гоготнул, и Гай почувствовал раньше, чем понял – звонивший не Кит.

– Молчишь? – кто-то чужой, гундосый и въедливый явно решил поиздеваться над ним. – Думаешь, хорошо спрятался, падла? Отдай, что скрысятничал, бобёр…

– Вы… Кто? – зачем-то совершенно по-дурацки спросил Гай. Голос противно дрожал.

– Ты куда, сука, товар дел? – прохрипел жутким шёпотом мобильник. Гаю показалось, что где-то рядом с шипевшим слышны всхлипывания Крошки. – Если посылку не вернёшь, бабки гони. Мы про тебя всё знаем. И что в магазине у Леонида в тетрадках-ручках работаешь, это нам тоже известно. Так что, писарь, пиши белым по чёрному: если деньги не вернёшь, тебе – писец…

Мобильник озвучил сумму, от которой у Гая перед глазами замаячили яхты, пятизвездочные гостиницы и несколько лет безбедной жизни. Таких денег на его жизненном пути никогда не встречалось. В голосе Гая появилось какое-то холуйское раболепие, от которого ему самому стало противно.

– Так я это, – проговорил он, – коробочку вашу в конюшнях разрушенных оставил. Только если…

Его пронзила внезапная догадка.

– Там собаки… Специально обученные… Они, наверное, посылочку того… Унюхали. Я вообще не при чём. Случайно там оказался. У меня из-за этого у самого неприятности…

– А это уже твои проблемы, – перебивая, опять прошипел мобильник. – Товар или бабки. Иначе тебе, писарь, писец.

Мобильник залился кашляющим смехом, очевидно, невероятно довольный собой.

– Вот так, писец тебе, писарь, – повторил с удовольствием. – Большой и пушистый.

Гай отключил телефон совсем и зачем-то спрятал под подушку. Потом опять же непонятно почему достал, брезгливо кинул в шкаф, завалил старыми одеялами, стопкой свёрнутых тут же. Словно мобильный, похороненный под плотной кучей тряпья, мог скрыть его местонахождение.

Немного успокоившись, Гай поднял с пола брошенную ветровку, которая так и валялась с того дня, когда Кит привёл его сюда. Из кармана вылетел маленький бумажный пакетик. Гай с удивлением уставился на него и вдруг вспомнил, что это. Расчистил на столе место и осторожно выложил из бумажки женскую серебряную серёжку. Старинную, изысканную, скорее всего, из очень Дорогих, хотя Гай и не разбирался в ювелирных украшениях. Но так она выглядела: просто и загадочно. Зелёный квадратик изумруда с тёмными прожилками, зацепленный на серебряный крючок.

Он вдруг понял, что кто-то, в свою очередь, пристально смотрит на него. Гай обвёл глазами комнату и, не обнаружив ничего странного ни на потолке, ни на стенах, перевёл взгляд на пол. Буравящий взгляд ощущался именно оттуда. Внизу, на тщательно выверенном и безопасном расстоянии от его ноги, сидел большой бело-рыжий крыс.

«Наверное, это Крис», – очень спокойно, как о чём-то само собой разумеющимся, подумал Гай. Хвост бело-рыжего, надламываясь посередине, заканчивался поникшей безжизненной верёвкой. Казалось, что половина его умерла. «Это из-за капкана, – всё так же отстранённо подумал Гай. – Я покалечил его хвост».

Крис смотрел на него в упор, и даже, несмотря на апатию, которая вдруг охватила Гая, взгляд крысиных пронзительных глаз чудился ему жутким и абсолютно инаким. Словно иноземный, непонятный разум смотрел на Гая глазами большого крыса с отмирающим хвостом. Тяжёлой энергетикой наполнялось пространство небольшой комнаты, и Гай, не выдержав этого внимательного жуткого взгляда, прошептал:

– Ну, ты прости меня, ладно? Я же не знал… Не знал, что это ты…

Помешкал секунду и признался уже совсем честно:

– Не знал, что ты – друг Аристарха Васильевича.