Рыжий демон осенних потерь

– Феликс звонил неделю назад, – ответила я. – Жаловался, что Кристя отбилась от рук. Просил профессионального совета.

– Что значит – отбилась от рук?

– Да ничего особенного. Переходный возраст. Прощупывание границы дозволенного.

– А конкретно?

– Классика: замкнулась в себе, стала грубить, пропускать школу. Через это проходят не все, но многие. Мальчики становятся неконтактными и неряшливыми, девочки устраивают истерики и трагедии из-за незначительных и очень странных поводов. Они не могут себя контролировать из-за взрыва гормонов и незрелости нервной системы. Это в большинстве случаев проходит само собой. Нужно «перетерпеть» пару лет. Не отвечать на агрессию агрессией. Молчать, если ребенок не хочет разговаривать. Дать разумную свободу. Слушать, но не осуждать. На самом деле, это только кажется, что просто. У вас дети есть?

– Нет.

– Тогда вы не поймете…

Александр Владимирович встал и оглядел гостиную. Плотно и недовольно сжал губы. Я проследила за его взглядом, уперлась в знакомый до боли ландшафт. За панорамным окном плотной стеной простирался лес. Сейчас казалось, что он сомкнулся в зловещее кольцо, захлопнул ловушку. Тучи комками грязной ваты нависли над полуобнаженными ветвями. Дождь прошел ночью, а сейчас время перевалило за полдень. Все следы снаружи наверняка размыло. Сюда и в самом деле очень трудно добраться без машины. От станции, где останавливается электричка, идти черте сколько. Около самой станции довольно тесно рассыпаны дачные домики. А здесь – кричи не кричи, никто не услышит.

Дом во время перестройки приобрел дед Феликса. Выкупил заброшенный особняк, не одно десятилетие разрушающийся на месте сгинувшей деревни, у какого-то распадающегося колхоза, привел в порядок.

– Вы можете догадываться, где сейчас Мария Успенская?

Конечно, они обыскали все вокруг в поисках предполагаемого тела.

– Вы думаете, она сбежала? – я недовольно зажмурилась от верхнего яркого света.

Завывания ветра за окном становились все инфернальнее. Интересно, как майор отнесется к моему предложению разжечь камин?

– Все документы в доме, – майор в упор смотрел на меня. – В бумажниках. И ключи от машин тут же. Как и машины. Ни одна из зарегистрированных на Успенских не покидала гаража в ту ночь.

Я поежилась, хотя понимала – ничего личного, просто у него работа такая – всех подозревать.

– А мобильный?

– Мобильного нет.

– Тяжело бежать без денег, документов и машины, – согласилась я. – По ночам уже заморозки. История выглядит так, будто она бросилась, куда глаза глядят. Впрочем, может быть шок. Но… оставить девочку с мертвым телом? Марыся – взрослая женщина, мать, с устоявшейся психикой. Странно это все.

Он пропустил мое последнее замечание мимо ушей. Наверное, был согласен: дело странное.

– Вы знаете круг их общения? Может ей кто-то помогать?

Я вдруг улыбнулась:

– Нет, я не в курсе Марысиных связей. Вам не кажется, что даже как-то неприлично спрашивать такое у бывшей жены?

– Вы не производите впечатления человека, способного страдать после развода в течение десяти лет.

Я пожала плечами:

– Я и не страдаю. И не радуюсь, сообщаю на тот случай, если вы собираетесь меня в чем-то обвинить. Феликс был очень властный, подавлял меня. Это у них семейное, он унаследовал строительный бизнес от деда. Я почувствовала облечение, когда мы расстались.

– Вы бывали в этом доме после развода?

– Нет. Но помню, где разжигается камин, – намекнула я. – В такие зябкие вечера как этот очень приятно сделать что-нибудь теплое.

Зря старалась. Майор не понимал даже таких явных намеков.

– И я представления не имею, где сейчас Марыся. Вообще, где она может быть. Вряд ли у нее за это время появились какие-то друзья. Знаете ли, ее не очень… любили.

– Кто?!

Я пожала плечами:

– Да все. Кроме Феликса, конечно. Он ее обожал. Ну, и Ника относилась душевно. Но она ко всем так относится. Чистый ангел.

– А Ника…

– Да жена деда Феликса, Вероника. Так сказать, прабабушка Кристи.

– Все так запутано. Почему… так сказать?

– Потому что, во-первых, Феликс был ее приемным внуком. А, во-вторых, даже если он был родным, Марыся была беременна до знакомства с Успенским. Она предъявила девочку после свадьбы, а до тех пор где-то скрывала. Никто не догадывался ни о чем, пока Марыся вдруг не притащила младенца. Странно, да? Можно я разожгу камин?

– Но откуда вы это знаете?

– С тех пор как я жила здесь, обстановка мало изменилась. Так что, поверьте, прекрасно помню, как его разжечь.

– Да я не про камин. Черт с вами, разжигайте. Я про девочку… Откуда вы все это знаете? И почему так уверены…

Я встала, не торопясь подошла к камину. На секунду обернулась, чтобы небрежно бросить:

– Потому что именно я привела Марысю в этот дом десять лет назад.

Глава 2. Всегда накануне Самайна

Месяц спустя

Кондратьев говорит, что не знает ни одного человека, кроме меня, который с таким нетерпением ждет этого времени года. И в самом деле, сколько себя помню, меня всегда охватывал необъяснимый восторг перед леденящим дыханием вечности. А в безнадежной тьме между осенью и зимой она чувствуется как никогда прежде и после. Все последнее, все застывшее перед умиранием. Перевернутое черное небо, а в нем – огромная луна, которой больше не мешают пышные кроны, победно нависает над миром, и обжигающая до хрусткости прелесть первых морозов. В наступающей зиме я всегда слышу едкий запах времени.

В тех краях, где нет резких смен сезонов, и не бросает из крайности в крайность, невозможно так глубоко и высоко прочувствовать, как время несет то жизнь, то смерть. У людей, живущих в неизменном мире, чувство судьбы иное. Только на грани можно кончиками пальцев хотя бы на секунду задержать смысл, ритм, предельность в бесконечности…

День был солнечный и тёплый, но к вечеру подступающий октябрь напомнил о себе ранними сумерками и резким ознобом. До обеда – мягкий расслабляющий джаз, после – глубокий холодный чилаут. То, что делает осень такой нереально и необъяснимо прозрачной.

В домах загорался свет, сначала одинокими точками, затем превращаясь в праздник иллюминации, проплывая чередой огней в окнах машины. Тротуары опустели, пешеходы либо торопились в тепло, либо казались совершенно неуместными на безлюдных гулких улицах.

Дорогу к «Лаки» замело листьями, почти невидимыми в наступивших сумерках, только шуршащая дорожка протянулась от единственного светящегося окна бара. Я не то чтобы слышала, а больше ощущала, как по листьям в унисон с шорохом моих шагов струится ручеек ненавязчивой музыки, овеянной ароматом кофе.

Где-то вдали заверещала сирена – то ли полиция, то ли Скорая, пришлось прибавить шаг, потому что резкие звуки убивали предчувствие прекрасного вечера, на который я имела право.

Дневные печали растворялись в мягком свете ламп и запахах – терпко-полынного вермута, можжевелового джина, апельсинового сока, гремучей смеси разных духов. Осеннюю ноту в эту симфонию вносил Пино Нуар из Бургундии – грибы, влажные листья, хвоя.