Ребенок

– А если серьезно?

– Наверное, это здорово.

– Ты у нас смелая, тебе должно понравиться.

– Мне заранее нравится! – с улыбкой пообещала я, потираясь лицом о его щеку.

– Тогда на мои зимние каникулы мы едем в горы – кататься на лыжах.

Я как будто протрезвела, хотя почти ничего не пила.

– А сколько это стоит?

– Не важно, я приглашаю.

Я знала, что Антон нигде не подрабатывает.

– У тебя что, богатые родители?

– Папа работает в наших посольствах за границей. Он торгпред.

– А мама?! – с ужасом спросила я, ожидая услышать, что она не меньше, чем премьер-министр Великобритании. Но Антон неопределенно пожал плечами:

– Мама сейчас занимается домом, хозяйством там всяким.

Для меня неожиданно прояснился довольно болезненный вопрос о том, почему Антон никогда не приглашал меня к себе домой: дом был в маминых руках.

– А она не будет против, если мы поедем вместе?

– Она и не узнает. Они с отцом недавно уехали в Австрию, в долгосрочку. А денег мне присылают столько, что хватает за глаза – почему бы не поделиться с хорошим человеком?

– А это хорошо? – спросила я настолько по-ребячьи, что мне самой стало смешно.

– А что в этом плохого? – промурлыкал Антон, целуя меня при этом в краешек уха.

И, как и тогда, когда он уговаривал меня не обращать внимания на взгляды комендантши, я разом расслабилась. Действительно, если мальчик и девочка вместе поедут кататься на лыжах, что в этом будет крамольного, даже на самый строгий материнский взгляд?

V

От города Минеральные Воды до горнолыжной базы у подножия горы Чегет было два часа езды. Минут через сорок мерного хода автобуса Антон уснул, прислонившись головой к оконному стеклу; во сне у него было до смешного сосредоточенное лицо.

Спящего, я взяла его за руку и переплела наши пальцы. Я чувствовала себя так, словно была сосудом, до краев наполненным нектаром и амброзией и стояла на пиршественном столе в зале, где пировали боги. Во мне умещалось все возможное в мире счастье, и Вселенная вращалась вокруг меня.

Автобус шел по удивительно ровной дороге среди бесконечных фруктовых садов. Это были упорядоченные ряды невысоких раскидистых деревьев, одинаково голых, с мокро блестящей корой. Теплая южная зима – нигде ни единой снежинки, лишь пожухшая трава устало легла на землю и воздух густо пропитан влагой, превращавшейся на отдалении в тусклую дымку. Только на поворотах становилась видна истинная цель нашего пути: на блеклый и тихий пейзаж резко наступали устрашающе прекрасные отроги скал.

Мне захотелось разбудить Антона и показать ему, к какой красоте мы приближаемся, но я не могла решиться. Что он скажет, когда полусонный взгляд станет осмысленным? «Дай поспать, я это видел уже сто раз!», «Да, видок – что надо, дальше будет еще круче!», «Ну, красиво, а дальше что?» Мне хотелось рассчитывать на второй вариант ответа, но первый и третий тоже нельзя было исключать, и ни в одном из трех я не была уверена наверняка. Это было странно: мы с Антоном были знакомы уже целых полгода, а когда знаешь человека так давно, то он кажется изученным вдоль и поперек со всеми своими привычными словами и отношением к вещам. Но я действительно не могла спрогнозировать его реакцию, и от волнения нектар и амброзия начали выплескиваться из потревоженного сосуда: вдруг я по ошибке держу за руку просто случайного попутчика?

Пока напиток богов не расплескался до капли, я постаралась укрепить свои позиции доводами рассудка. Да почему «случайный попутчик»? Я его знаю так же хорошо, как все входы, выходы и переходы между корпусами в главном здании МГУ. Я знаю, что он учится на геологическом факультете (кажется, 4-й курс), живет возле метро «Динамо» (ни разу там не была), родители его – дипломатические работники (об этом я узнала недавно), он увлекается ушу и пантомимой… А что еще? Не могла же я больше ничего о нем не знать – ведь мы без конца разговариваем! О чем же мы разговариваем, если я больше ничего о нем не знаю?

Мы с Антоном действительно без конца болтали, и мне очень легко говорилось в его присутствии. И с интересом слушалось. Антон довольно часто излагал мне восточную философию, которая была отражена в его любимом ушу, от раза к разу он смешил меня рассказами об однокурсниках, и существенную часть разговоров занимали его путешествия. Мы постоянно обсуждали мои дела и мои проблемы (причем он всегда был внимательным слушателем и ценным советчиком). Мы даже спорили о событиях в стране. Но я не помню, чтобы во всех этих разговорах Антон касался себя: я не смогла бы ответить, какие огорчения и радости он пережил, какие одержал победы и потерпел поражения, что способно ранить его в самое сердце, а что – лишь оцарапать, что он в людях ценит, а что – ненавидит. В ответ на вопрос: «Какой он?» – я смогла бы лишь пробормотать, что он спокойный, улыбчивый, сильный и сейчас он везет меня кататься на горных лыжах.

Мы въехали в горную долину. Один из пиков заслонил от меня солнце, став при этом какого-то невероятного непроницаемого цвета, это был даже не черный, а цвет самой тьмы, никогда доселе мной не виданный. Наверное, от ужаса и восхищения я слишком сильно сжала Антонову руку, потому что он открыл глаза. Они не были полусонными – распахнулись широко и сразу; его светлые, почти не заметные на лице брови вдруг показались мне трогательными – так взволнованно они приподнялись при виде гор.

– Ты веришь, что у каждой горы своя душа? – спросил Антон.

И я поверила в то, что я его не знаю.

Когда мы наконец сбросили на пол рюкзаки в своей комнате на турбазе, я была взбудоражена не меньше, чем если бы только что на бешеной скорости прошла большой слалом. Наверное, за всю свою жизнь я не совершала в душе столько крутых виражей, сколько за этот день.

Во-первых, мы едва не проспали свою станцию и спешно впрыгивали в одежду полуголыми – впервые друг при друге; это был новый виток нашей близости. Во-вторых, проезжая по горной долине, мы узнали, что незадолго до нашего приезда сошло небывалое количество лавин, засыпавших автобус с туристами и разрушивших научно-исследовательскую станцию. Погибло около десятка человек, и следы, оставленные стихией, заставляли холодеть: несколько попавшихся по дороге домов были буквально разрезаны пополам, словно смерть равнодушно откромсала себе кусок, поленившись взять второй; от ударной волны полегли деревья до середины склона противоположной стороны долины. Глядя на все это, мы мучительно крепко сцепили руки и словно дали безмолвное обещание всегда держаться друг друга в случае беды. В-третьих, по приезде на турбазу выяснилось, что двуместных номеров ограниченное количество и дают их только семейным. В ответ на это я увидела, как Антон, протягивая регистраторше наши паспорта, вложил в один из них двадцатидолларовую бумажку, после чего нас, разумеется, поселили вместе. В первый раз за время общения с Антоном я испытала из-за него унижение, но почему-то приятное – словно меня купили по дорогой цене.

– Вот, – неопределенно сказал Антон, расправляя плечи после рюкзака и окидывая взглядом нашу комнату.

На меня он не смотрел – мне почему-то показалось, что от смущения.

* * *

Я уснула в девять часов вечера, едва ощутив под головой подушку. Это противоречило всем моим представлениям о себе – обычно сон давался мне нелегко. Перед тем как задремать, я всегда прокручивала в голове события дня, и если они не были слишком приятными, забыться удавалось не раньше, чем через час. А перед экзаменами в школе со мной пару раз даже случалась бессонница. В горах же я засыпала так стремительно, словно сон весь день подкарауливал меня и, наконец-то дождавшись удобного момента, бил наповал. Впрочем, не только мой организм выкидывал в горах удивительные вещи: кого-то поражал кошмарный солнечный герпес, обметывавший всю нижнюю половину лица, у кого-то, наоборот, бесследно проходила астма, и едва ли не у всех женщин привычная цикличность давала сбои.

Я же обрела способность засыпать мертвым сном и потому в первый горнолыжный вечер даже не успела задуматься о том, как именно мы с Антоном будем сосуществовать в одной комнате. Утро тем более не дало мне об этом задуматься: проснувшись, я увидела в окно, как невысокие, на удивление косматые лошадки (очевидно, принадлежавшие местным жителям), встав на задние ноги, опираются передними о мусорные баки перед столовой и выуживают оттуда овощные объедки – точь-в-точь дворняги на наших помойках. Я поняла, что с приездом в горы попала в другое измерение (и потом ни разу в этом не усомнилась). Затем утро до предела оказалось заполнено подбором снаряжения и формированием групп, причем мы с Антоном вопреки моим надеждам попали в разные: я – к новичкам, а он – к бывалым. Бывалых сразу увезли кататься, а нас повели на учебную горку за турбазой, где на высоте пяти метров мы осваивали, как тормозить плугом, как приставлять при этом одну ногу к другой и как вычерчивать зигзаг, воткнув перед этим кривоватую лыжную палку в снег. После обеда, за которым мы, встретившись, едва успевали есть, взахлеб сообщая друг другу о своих впечатлениях, выяснилось, что в большом ангаре за турбазой можно поиграть в волейбол, баскетбол или настольный теннис, и группа Антона уже успела договориться о товарищеском матче. Я была среди болельщиков и, наблюдая за тем, как изогнувшийся в прыжке Антон посылает мяч через сетку, чувствовала и восхищение, и легкий стыд: неужели его физическое совершенство значит для меня не меньше, чем его душа?

Впору было вспоминать Заболоцкого: «А если так, то что есть красота,/И почему ее обожествляют люди?..» Но мне, похоже, выпала редкая удача – увидеть огонь мерцающим в прекрасном сосуде. Яркое от румянца лицо и горящие от оживления глаза, идеально пригнанные друг к другу, налитые силой мускулы и слова о том, что у каждой горы своя душа… Я не могла ошибиться: это был тот самый редкий случай, когда чудесный здоровый дух обитает в чудесно сложенном теле.

– Пятнадцать – двенадцать! – на прерывающемся дыхании объявил подошедший ко мне Антон; он вытирал лицо футболкой. – В нашу пользу, естественно.

Я упала на постель и заснула, едва мы зашли в свою комнату. Знак вопроса оставался висеть.

Следующий день сложился почти так же, как и первый, за тем исключением, что после обеда нам пришлось сходить в близлежащий поселок и купить у местных умелиц шерстяную шапочку для Антона (прежнюю он потерял на крутом вираже). За компанию он купил и мне приятный и пушистый (хотя, возможно, и простенький) серо-белый шерстяной свитер, в котором я показалась себе похожей на кролика. Поселок впечатлял своей непривычностью: дома круто спускались по склону горы, между ними бродили козы, оставляя бесконечные катышки помета, и резко чувствовался запах хлева. Хозяйки с непременно запрятанными под платок волосами, в одежде, не менявшей покроя с лермонтовских времен, выплескивали помои прямо на улицу. В том доме, куда мы зашли, на кухне не было плиты, лепешки пеклись в каком-то каменном чане. Пожалуй, единственной приметой двадцатого века было электричество. Я смотрела на женщин чуть ли не с испугом – до того неухоженно и прямо-таки дико они выглядели. Они были явно старше своих лет (я судила по возрасту носившихся рядом детей), они улыбались щербатым ртом, у них были жесткие потрескавшиеся ладони, они явно не видели в жизни ничего, кроме кухни и стирки. И у них было непривычно много детей, без конца дергавших мать за подол и чего-то клянчивших.

– Тяжело здесь вести хозяйство! – с искренним вздохом сказала я, выходя.

– Не надо рождаться женщиной! – пошутил Антон, и я не менее искренне засмеялась.

Вечером у нашей группы был вечер знакомства, и я засиделась почти до двенадцати, а придя, немедленно заснула, точно это была моя святая обязанность. Не знаю, что обо всем этом думал Антон, но утром он вел себя как всегда – с дружелюбным вниманием. Кстати, следующее утро стало для меня роковым – я взяла новую высоту.

Начиналось это утро преотвратно. После волнующего объявления инструктора о том, что мы наконец-то будем спускаться со склона Чегета, приятными были еще минут десять сладкого томления в автобусе. Однако едва мы оказались у вожделенного склона, мое волнение сменило знак «плюс» на «минус»: вся поверхность горы была почему-то в огромных снежных буграх. Правда, сыпавшиеся сверху лыжники уверенно лавировали между ними, но я немедленно ощутила резкий упадок сил. А когда инструктор велел нам лесенкой подняться до определенной высоты и пару раз спуститься для разминки, я неожиданно начала падать. До того я не падала ни разу и снисходительно смотрела на тех, кто, неуклюже повернув, садился на снег. Позже бывалые люди рассказали мне, что такая «ломка» – не редкость: существует так называемый синдром третьего дня, когда хорошо получавшееся два дня кряду новое упражнение вдруг начинает упорно не даваться спортсмену на третий день, доводя его до отчаяния. Я дошла до своего отчаяния очень быстро, и тренер, видя мое состояние, не пустил меня на гору, в то время как вся остальная группа (даже падавшие раньше!) спокойно туда уехала.

Я стояла у подножия Чегета не шевелясь, словно меня пригвоздили к одной точке в пространстве, и тупо глядела на снежные бугры. Я была грешником, оставленным у райских врат, и меня ждало долгое чистилище спусков плугом с учебной горки. Я не держала зла на тренера, я его даже понимала: нет на горе ничего страшнее, чем падение духом; когда человеком овладевает испуг, тот уже не владеет собой и своими движениями. Но минут пятнадцать я все же простояла, запрокинув голову и останавливая слезы в глазах. Почувствовав, что они отступили, я снова полезла «лесенкой» на склон горы в попытке преодолеть себя, но тут началось такое, к чему я вообще не была готова: при каждом повороте у меня отстегивалась лыжа. После пятого падения я позорно взяла ее в руки и оставшиеся метры проехала на пятой точке, понимая, что качусь под гору в прямом и переносном смысле слова.

Встав на ноги, я попыталась вытереть сразу замокревшие глаза, но попала перчаткой по очкам; протереть же темное стекло не было никакой возможности – вся моя одежда была в снегу, а носового платка не имелось. Снять очки было бы пыткой – пронзительное высокогорное солнце позволяло смотреть лишь с мучительным прищуром.

Сквозь мокрые стекла я все же постаралась оглядеться вокруг. Метрах в ста стоял небольшой частный отельчик, где наверняка должны были иметься и прокат снаряжения, и необходимая мне сейчас мастерская. Волевым решением я сгребла в кучу все оставшиеся у меня силы, призвала на помощь светлый образ Алексея Маресьева, вспомнила о стойкости героев-молодогвардейцев и тронулась вперед с лыжами под мышкой.

Казалось бы, что такое пройти сто метров? Человек, никогда в жизни не надевавший горнолыжные ботинки, даже не поймет, в чем была проблема. Но любой горнолыжник мне сочувственно кивнет. При спуске с горы эти пластмассовые колодки даже не чувствуешь, настолько они становятся частью твоей ноги (ведь не чувствует же человек свои собственные кости!), но едва ты отстегиваешь лыжи, ботинки моментально превращаются в подобие гипса, делая шаг неимоверно тяжелым и уродливым. Я мучительно топала, подергиваясь и кренясь вперед (так обычно ходят роботы в ранних фантастических фильмах), а поверхность, по которой я шла, казалась настолько выпуклой и покатой, словно именно в этом месте и закруглялся земной шар.

Дойдя до лесенки, ведущей вниз в мастерскую, я благополучно с нее грохнулась: ступени были крутыми и оледеневшими (и то слава Богу, что их оказалось немного!). На шум из мастерской выскочил хозяин, стукнув меня резко открывшейся дверью. Он буквально втащил меня в помещение, извиняясь и приговаривая с характернейшим кавказским акцентом: «Э, девушка, что ж ты такой неловкий!»

– Я не неловкая! Это они!