Балтийская сага

– Вадим Львович, – услышал быстрый напористый голос, – это Андрей. Сейчас позвонили из больницы, номер не расслышал, туда привезли Галину Кареновну, она разбилась в дэ-тэ-пэ…

– Она жива?! – крикнул я.

– Нет, погибла… при столкновении… опознали по номеру машины… звонят, адрес дали… приехать в морг для опознания…

Каждое слово – как удар по черепу…

– Да, да, поеду с тобой. Ты Люсе сообщил?

Люся на днях улетела в Лиссабон: переводческие дела.

– Пытаюсь дозвониться до главпочтамта, дать телеграмму по телефону. Вы будьте готовы, зайду за вами.

Я положил трубку.

– Галя погибла? – Рая сжимала щеки ладонями. – Что случилось?

– Автокатастрофа.

– Боже мой…

– Мы с Андреем поедем в морг. Для опознания.

– Я тоже поеду.

– Нет. Ты не сможешь пройти по сугробам.

Вскоре Андрей пришел – в дубленке, в синей вязаной шапочке с многократно повторенным по обводу словом «ski», – и мы отправились к станции метро «Василеостровская». Мело, как мне показалось, еще сильнее, чем днем.

В вагоне метро было, как всегда, многолюдно. Мы стояли, держась за верхнюю трубу поручня. Андрей, склонясь к моему уху, говорил:

– Уже в третий раз она поехала к Анисимову в Ульяновку. Он ее замучил поправками. То одно не так, то другое…

Это я знал. Галина мне рассказывала, как трудно ей согласовать с Анисимовым текст интервью. Старик оказался ужасно настырным – уточнял, менял, смягчал собственные формулировки.

– А вчера, – продолжал Андрей, – ей позвонил кто-то и говорит: «Мы советуем вам прекратить возню с материалами по “ленинградскому делу”». – «Кто это – “мы”?» – спрашивает Галина Кареновна. Не отвечает, дает отбой.

– Это была угроза? – насторожился я.

– Прямой угрозы не было. «Совет прекратить»… Кому-то не хочется публикаций.

– Андрей, ты думаешь, что есть какая-то связь между этим звонком и сегодняшней…

– Думаю, что нет, но… Не знаю.

На станции «Электросила» мы вышли из метро. Метель набросилась на нас, свистя и завывая. Фонари, облепленные снегом, скудно освещали этот сумасшедший вечер. Довольно долго брели мы по окрестным переулкам в поисках больницы. Вовсе некстати влетела в голову стихотворная строка: «И не страшны нам злые вьюги зимы седой…» Это же – из Плещеева, моего однофамильца, а может, пращура…

Наконец вышли к больнице. В холодном помещении морга пожилой служитель подвел нас к каталке, на которой лежало тело, накрытое простыней. И – отогнул край простыни с головы.

Лицо Галины было искажено широкой черной полосой запекшейся крови, косо идущей по лбу к левому виску. Рот был приоткрыт. Застывший крик боли, подумал я.

Нам дали подписать бумагу об опознании. Я не сразу смог прочесть официальный текст – из-за слез, подступивших к глазам.

Как же так, Галя, вы же водили машину столь осмотрительно.

Вы ехали из области, из Ульяновки, когда обрушилась метель. Не знаю, залепила ли она снегом лобовое стекло, управлялись ли дворники с его очисткой. Вы доехали до Питера, вы же умели ездить осмотрительно. А на Московском проспекте, на перекрестке, слева, с Благодатной улицы выкатился грузовик и ударил в ваш «москвич».

Об этом мы узнали от гаишников. А те – от старой женщины по фамилии Винник. Из окна углового дома она углядела, как это произошло. Никто не видел, перекресток был пуст – всё занесло густым снегом, – одна только старуха Винник, которая всегда смотрела из своей одинокой комнаты в окно, увидела и сообразила позвонить 02. Ну а потом – немало прошло времени, пока на место ДТП приехали гаишники и вызвали «скорую помощь», – Галина была уже мертва. А водитель грузовика, тяжело раненный, отправлен в больницу, говорить не способен, – неясно, то ли его занесло на повороте, то ли снег плотно залепил красный глаз светофора, и он как гнал грузовик, набитый картошкой в мешках, так и врезался…

На гражданской панихиде в Союзе журналистов много хороших слов было сказано о Галине Вартанян-Плещеевой.

– Чистый голос. Честное перо. Ни одного фальшивого звука…

Так говорила Ксения Морозова, журналистка, диссидентка, в разгар перестройки вернувшаяся из ссылки, из Якутии. Очень худая, по-мужски стриженная, в затемненных очках, она стояла по другую сторону гроба, опираясь на палку.

– Ты рано ушла, дорогая, – продолжала Морозова низким голосом. – Не в свою очередь. Не по тебе звонил колокол. Не завершила начатую крупную работу…

Цветами был полон гроб Галины. Ужасная рана на ее голове, на лбу – промыта, накрыта седой прядью. Маленькая старая женщина лежала, приоткрыв рот в предсмертном крике. Вдруг вспомнилась моя мама, она глянула глазами-озерами издалека – мама, тихо растаявшая, не оставившая следа.

И такой безмерной тоской стеснило мне грудь…

Заныло сердце. Я вынул из кармана пластинку с валидолом, выдавил и сунул под язык таблетку. Поймал встревоженный взгляд Раи, стоявшей рядом. Ничего, ничего, милая. Пройдет. Все ведь проходит. Рая быстро перекрестилась.

А Люся, в черном брючном костюме, стояла, держась обеими руками за край гроба и уставясь немигающим взглядом на лицо матери. Она как прилетела вчера из Лиссабона, так ни слова не вымолвила. С каменным лицом выслушала наш с Андреем рассказ. И теперь стояла, будто окаменевшая. Рядом с ней крестилась и что-то шептала Лиза – молилась.

На Смоленском кладбище, на памятниках и крестах лежал снег, еще не растаявший после метели.

Прозвучали и тут надгробные речи. Последним оратором был я. – Ударам судьбы, – говорил я, – Галина противопоставила незаурядную стойкость… абсолютную порядочность… была превосходной женой и матерью… Прощайте, дорогая…

Я наклонился – поклонился ей – дотронулся губами до ее ледяного лба, прикрытого седой прядью.

И тут Люся, вскрикнув, упала на гроб. Она покрывала поцелуями лицо Галины, и плакала, и кричала: «Прости, прости!.. Не уберегла тебя… Прости, прости, прости!..»

В разбитой машине сумка Галины уцелела. В ней было и интервью Анисимова. Трижды моталась Галина к нему в Ульяновку с текстом интервью, и наконец старый обкомовец подписал его.

Подпись, стоившая ей жизни…

По договору с издательством Галине надлежало сдать рукопись книги 1 июня. Но далеко не все было у нее готово. И пришлось мне засесть за работу – редактировать статьи, заказывать комментарии к ним, связываться с историками, политологами. Гнул спину над «Эрикой», перепечатывая готовые материалы.

Я углублялся в подробности «ленинградского дела», но не могу сказать, что смысл его все более прояснялся. Скорее – запутывался. Не только меня, но и Галину обступали вопросы, не находившие ответа. Она написала статью под названием «Невозможно понять» – к сожалению, не успела ее закончить. Зачем Сталину понадобился суд с ужасающе фальшивыми обвинениями? Расстрел руководителей ленинградской обороны? В чем юридический смысл «антипартийной деятельности», требующей «высшей меры»?

– Вы ищете смысл, Вадим? – сказала Морозова. – Ну так далеко ходить не надо. Сталин готовил новую волну террора. Новый тридцать седьмой год. Для начала – малоизвестное «мингрельское дело». Потом – нашумевшее «ленинградское». Все шло по нарастающей. Громкое «дело врачей»…

– Да зачем ему понадобился новый террор? Ксения Ивановна, вспомните, какой был подъем в стране, радость какая…

– Еще бы не помнить. Народ-победитель. А что у него на уме? Всемирная отзывчивость? Хорошая жизнь? Разговорились до того, что надо распустить колхозы. Это для власти опасно. В чем главная задача власти в России? Да и в любом тоталитарном государстве? В устрашении. Ты, победитель, захотел увернуться от несвободы? От обязательной идеологии? Не выйдет! Заткнуть рот писателям! Напугать формалистов-композиторов! Прогнать генетиков! Кто там еще посмел вякнуть критическое слово? Молчать! Выходи строиться! – Морозова закурила папиросу и закончила свой монолог совсем уж на басовой ноте: – Свободный человек – ну, свободолюбивый – был Сталину ненавистен. Потому и держал население в страхе.

Глава тридцать шестая