Из невозвратной стороны

Был алкоголик, наркоман,
И за него выпьем стакан,
А он под зад ей стих писал.
Да здравствует помойка та,
Что в гении его взвела!
А власть заслуженность дала.

– Перестаньте паясничать!

– Во так так! А где свобода слова у демокрадов для народа?

– Народ-то нетрезвый.

– Таким легче управлять.

– И помыкать.

– И сажать.

– Тех, на ком всё держится.

– И расстреливать, как в девяносто третьем.

– По доносу и требованию самой передовой части столичной интеллигенции.

– Не всей. Только изькюственной. Как бы вроде народной, заслуженной.

– Не скажи, даже очень естественной для власти. Недаром их званиями обложили.

– И мы их готовы обложить. Нет-нет, не ненормативным жаргоном. Мы их обложим мягкими-мягкими, нежными-нежными мальчиками.

– Прекратите! Сдали б книги в магазин.

– И что получишь? Себе дороже.

– Вас надо оштрафовать.

– За классиков? С хрена ли! Даже у либерал-демократов в законе не прописано, что помойка – общественное место и её нельзя в целях, не предназначенных по назначению, употреблять. А что не запрещено, то разрешено. Мы законы блюдские блюдём-с глубоко.

– Не на книгах же!

– Раз на помойке, значит, часть помойки, под закон проходит.

– Это же наше наследие, культура.

– Ребята, – сказал солист полицаям, – возьмите пианино. Хорошее, теперь таких делать не умеют. И книги. В отделение поставите.

Полицаи промолчали, куда-то позвонили. Попросили больше не концертировать в общественном месте. Жильцов не беспокоить, не мешать. Культурой у телевизора наслаждаться. И уехали.

А жильцы с балконов просят ещё играть. Кричат:

– Из репертуара примадонны Пукиной!

– Аллы.

– Куски.

Или письки. Не слышно. Всё одно.

– Давай любое, что по телику гоняют.

– Жлобье! А что ментуру-то вызывали? – спросила девица с псом.

Пианист играть не стал. Он позвонил в колокольчик, что висел у него на груди на ленточке от престижной награды. И ему подали на подносе – томике Ахматовой – гранёный, с отбитым верхом бокал водки. На втором подносе – творении Солженицына – закусон. Как и положено, наижирнейшую, наинежнейшую, с душком (как во времена далёкие, теперь почти забытые) селёдочку на тонком хлебушке с маслицем.

– Да не оскудеет рука дающего, – прохрипел дающий.

– Да примет с благодарностью рука пьющего, – ответил пианист.

Выпил, поклонился. И, откинув воображаемые фалды фрака, сел.

Как крылья взлетели руки.

Он замер. Сейчас начнётся, и зал двора содрогнётся.

Финал трескучей авангардной постановки в декорациях помойки: среди мусорных контейнеров с разноцветными пакетами, набитыми отбросами, ободранных кресел «Ампир», полированной, почти новой стенки, книг, на которых стояло пианино и возлежали в живописных позах пьющие, девицы, собаки.

ȅ

Сквозь мусор авангарда полились тихие звуки. Они превращались в мелодию, и она заполняла всё. Это была мелодия души, добрая и светлая. Всё замерло. Даже птички замолкли.

Прохожие сворачивали с тротуара и шли к помойке.

Вот громадная связка воздушных шаров пришла к помойке.

Шары были разных цветов: белые, красные, синие, оранжевые, голубые – всякие. Только чёрного не было. У громадины были ножки, поэтому она пришла. И остановилась рядом с пианино.

Букет слушал музыку.

А она возникала из ниоткуда, и ручейки мелодии говорили о чём-то. Мелодия эта становилась то громче, то почти совсем исчезала, то вновь звучала ниоткуда.

Она рядом и неуловима,

И вот она исчезла.

Пианист перестал играть.

Стало тихо.

И был слышен шелест аплодисментов первых листочков тополей.