Порт-Артур, Маньчжурия. Смертные поля…

Макаров не всплыл.
Но спасся зачем-то
Царевич Кирилл!

Этот «царевич» ещё покажет себя спустя тринадцать лет, когда предаст Николая II, поддержав Февральскую революцию. Он явится в Государственную Думу с красным бантом на адмиральском кителе и отрапортует председателю Думы М. В. Родзянко: «Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России». Впрочем, это не помешает ему спустя ещё семь лет объявить себя российским императором в эмиграции.

***

«Макарова оплакивает Россия, Верещагина оплакивает весь мир», – писали «Санкт-Петербургские ведомости». И в самом деле, первые полосы крупнейших печатных изданий мира полнились скорбными откликами на смерть Василия Васильевича Верещагина. Японский поэт и художник Кунитаро Косуги опубликовал стихотворение «О художнике, написавшем картину «Пирамида черепов»[16 - «Пирамида черепов» – Кунитаро Косуги таким образом перефразировал название картины В. В. Верещагина «Апофеоз войны».], в котором были такие слова: «…Когда разразилась кровавая бойня и дети двух стран стали убивать друг друга, ты призвал их к войне против войны». И он был прав, ибо Верещагин и сам не переставал утверждать, сколь претит ему человекоубийство. «Больше батальных картин писать не буду – баста! Я слишком близко к сердцу принимаю то, что пишу, выплакиваю (буквально) горе каждого раненого и убитого…», – писал он в 1882 году критику В. В. Стасову. Однако снова и снова ехал на очередную кровавую страду, дабы показывать человечеству ужасы войны.

И погиб художник на боевом посту, в полном смысле этого слова. Вот как описал последние мгновения его жизни командир броненосца «Петропавловск», капитан первого ранга Н. М. Яковлев:

«За несколько секунд до взрыва я побежал в боевую рубку, чтобы убедиться в том, правильно ли было передано приказание рулевому. В этот момент я видел полковника Агапеева – он записывал подробности происшедшего боя. Подле Верещагин что-то спешно зарисовывал. Внезапно раздался грохот взрыва…».

Однако великий князь Кирилл Владимирович Романов вспоминал эти мгновения несколько иначе:

«…Находясь уже под защитой береговых батарей, «Петропавловск» уменьшил ход, и команда была отпущена обедать; офицеры стали понемногу расходиться. На мостике остались: адмирал Макаров, командир «Петропавловска» капитан 1 ранга Яковлев, контр-адмирал Моллас, лейтенант Вульф, художник Верещагин и я.

Я стоял с Верещагиным па правой стороне мостика. Верещагин делал наброски с японской эскадры и, рассказывая о своём участии во многих кампаниях, с большой уверенностью говорил, что глубоко убеждён, что, где находится он, там ничего не может случиться.

Вдруг раздался неимоверный силы взрыв…».

Учитывая репутацию великого князя, я полагаю более достоверными всё же воспоминания Николая Матвеевича Яковлева.

Злая ирония судьбы заключалась в том, что Василий Верещагин любил Японию. С молодых лет мечтал он побывать в этой стране, о чём упоминал в письмах И. Н. Крамскому и В. В. Стасову. И осенью 1903 года его мечта наконец осуществилась. Отплыв из Владивостока на пароходе «Айкоку-Мару», он добрался до японского порта Цуруга, а оттуда поездом приехал в Токио. По пути художник заносил свои наблюдения в записную книжку: тщательно ухоженные поля, аккуратные домики и фермы… Всё не так, как в России: « …нашей бедноты с разваливающимися крышами и прогнившими, покосившимися гуменниками и сараями, не видно».

Из столицы он отправился в городок Никко. «Живу в самой романтической обстановке в маленьком домике не то лесника, не то садовода, близ самих храмов», – писал он жене оттуда. Верещагин бродил по старым улочкам, восхищался синтоистскими храмами, не пропускал ни одной антикварной лавки, где накупил множество изделий народных мастеров (после его гибели была выставлена коллекция предметов японского декоративно-прикладного искусства, насчитывавшая двести семьдесят девять экспонатов: нэцкэ, веера, маски, гравюры, вышивки, шёлковые панно, фарфоровую посуду, изделия из бронзы, дерева и черепахового панциря). Много времени провёл художник, изучая храмовый комплекс в Никко, уделял пристальное внимание деталям. Так, в частности, описывал он окружавший главный храм забор с горельефами птиц: «Трудно передать наивную прелесть этих изображений и техническое совершенство исполнения их – многое может быть принято за окаменелую натуру. Рисунок этих птиц, их позы, выражения робко шаловливые у птенцов, заботливые у самок и боевые у самцов так подмечены и переданы, как это мог сделать только большой художник».

Городок Никко очаровал Василия Васильевича, и он с удовольствием излагал свои впечатления на бумаге: «Есть японская пословица: кто не видел Никко, тот не может сказать, что он знает прекрасное. Пословица эта в значительной степени справедлива, потому что весь Никко… состоит не только из красоты линий и гармонии красок храмов, но и… прелести обстановки, из громадных криптомерий, гор, бурных, шумных потоков, громадных, крытых зелёным мхом камней и т. п. – нужно видеть всё это вместе, т. е. не только любоваться филигранной отделкой зданий, но и прислушаться к шуму деревьев, грохоту водопадов… чтобы понять впечатление, производимое этим местом… Храмы Никко посещаются столько же из религиозного чувства, сколько из желания удовлетворить потребность восторженного поклонения изящному, бесспорно врождённому в народе; их посещают как храм, музей и школу искусств».

Разумеется, не забывал Верещагин и о деле. Работать обычно начинал рано утром, уединившись в каком-нибудь живописном уголке. Впрочем, уединение не являлось непременным условием, поскольку писал он и жанровые, и портретные этюды. Погружение в чужую культуру сказалось на творческой манере художника: традиционные приёмы реализма потеснились, уступив место лёгким мазкам, игре цветов, близкой к импрессионизму… За три месяца своего японского бытования Василий Верещагин написал около двадцати этюдов. И, вернувшись домой с тёплыми воспоминаниями о Стране восходящего солнца, высказывал намерение написать о ней книгу. Даже спустя год после поездки он свою статью, посвящённую началу войны, завершил словами: «Жаль, ещё раз повторяю это, очень жаль, потому что Япония в высокой степени интересная и благоустроенная страна, а японский народ трудолюбив и проникнут чувством преклонения изящному».

Увы, задуманную книгу художник написать не успел.

И теперь просвещённые японцы скорбели о нём. Так, газета «Хэймин симбун» поместила на своих страницах статью писателя Кайдзана Накадзато под заголовком «Оплакиваем Верещагина:

«Как возликовали шовинисты обеих стран, узнав, что капитан Хиросэ[17 - Капитан Хиросэ – Такэо Хиросэ, японский офицер, погибший в ходе морского сражения при атаке на гавань Порт-Артура, разыскивая матроса на тонущем корабле. За столь жертвенную заботу о подчинённом посмертно повышен в звании до капитана 2-го ранга и возведён в ранг «божественного героя».] погиб на поле брани, а морская пучина поглотила адмирала Макарова! Но мы, пацифисты, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть миролюбивого художника Верещагина. Так же, как и Толстой, который ведёт пропаганду мира силой слова, наш Верещагин кистью старался показать людям, что война – самая ужасная, самая нелепая вещь на свете.

Мы не знаем многого о нём, мы только с восхищением рассматриваем фотографические снимки двух нарисованных им картин – Наполеон, сверху глядящий на Москву, и треугольный холм черепов. На первой из них изображён непобедимый герой. Он стоит на горе, среди клубящихся туч, смотрит вниз, на столицу России – Москву, и по всему его лицу разлито самодовольство: «Пришёл, увидел, победил». И ведомо ли сейчас этому заносчивому корсиканцу, как скоро военная хитрость превратит этот город в пепел и как легко принудит его отступить, оставив сто тысяч солдат, погибших от голода и холода. Как отчётливо изображена на этой картине глупость и трагедия войны! Говорят, что это шедевр из шедевров Верещагина.

На второй картине виден только холм из нескольких тысяч черепов, низко над ним кружит стая воронов, слетевшихся сюда за человеческим мясом. Вот уж воистину, на этом полотне ожила пословица: «Успех генерала – на костях множества солдат». Огромный талант Верещагина особенно сильно проявился в такого рода картинах, где он пытается внушить людям необходимость мира.

И когда разразилась японо-русская война, именно с этой целью он направился на поле брани. Он был гостем адмирала Макарова на флагманском корабле, и тут его неожиданно настигла беда. Но как величественна его смерть! Он не искал военных наград, он хотел показать людям трагедию и глупость войны, и сам пал её жертвой. Он пожертвовал своей жизнью ради призвания. Но проявил ли он в этом, как гуманист, поистине высокое человеческое достоинство?

Мы завидуем России, где живёт Толстой, и, узнав о смерти Верещагина, не можем ещё раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения. Народ Великой японской империи! Откровенно говоря, что значит твоё «величие»? Какие идеалы есть у писателей Великой японской империи, кроме того, чтобы превозносить убийства и предаваться ничтожному самовосхвалению? Какие идеалы, какие стремления есть у художников Великой японской империи, кроме того, чтобы рисовать ура-патриотические картинки? Не мешало бы подумать об этом».

Были и другие статьи в японских газетах, посвящённые гибели великого русского живописца. Художник Хякусуй Хирафуку написал портрет Василия Верещагина (который затем был сфотографирован и опубликован всё в той же «Хэймин симбун»). А поэт Нобуюки Уцуми сочинил стихотворение «Плач по Верещагину»[18 - «Плач по Верещагину» – перевод с японского Масанори Готоу, Михо Сибукура, Сергея Небольсина и Муцуми Кога.]:

Какой великолепный порыв —
Изобразить своею кистью ужасы войны,
Чтобы распространить по свету,
Среди всех людей желание мира!

О, высокое влечение —
Посвятить искусство идеалам человечности.
Ты приехал на поля кровавых битв издалека
И смело встал под пушки,
Чтобы встретить смертную беду.

В заливе у Порт-Артура, кишащем
Морскими хищниками, ты свои краски
Разбавлял морской водой, и под светом прожекторов
Вдохновенно отдавался свободе живописца.

И когда рассеялся пороховой дым,
Там уже не реял над волнами контур корабля.
Неисчерпаема скорбь – как неисчерпаемы
Вечно плещущие глубины тех морей.

Не будучи богом, едва ли ты мог предугадать,
Что именно войне, которую ты всецело ненавидел,
Будет принесено в жертву
Тело твоё.

Я не столько скорблю о гибели Макарова,
Который, быть может, и великий воитель —
Но тебя, Верещагин, о мастер холста,
Не оплакать никак не могу.

Однако вот оно – и адмирал,
Выдающийся своим ратным искусством,
И художник, любяще преданный делу мира —
Оба они, связанные благородной дружбой,
Погребены в пучине морских вод.

Запечатлей же, история, эти время и место —
Запечатлей, что 13 апреля 1904 года
Вдали от горных берегов под Цусимой
Погибли душа мира и душа войны.

Увы, наделённый от евангелия мира
Миссией любви, ты спустился с небес,
Но наказа не совершив до конца,
Ты уже возвращаешься на небеса.

И этим ты доказал всему свету,
Своей собственной жизнью доказал, что война,
С помощью которой люди губят людей —
Это безмерный грех.