Литературное досье Николая Островского

Тогда я вновь обратился к фондам Московского музея Островского и взял на этот раз неопубликованные воспоминания Г.М. Алексеевой. Оказалось, что ещё в 1939 году, то есть всего через три года после смерти писателя, она писала в своих воспоминаниях о том, как работала с Островским (правда, копия этого текста не подписана, а оригинал ещё предстоит найти) буквально следующее:

«Из вспомогательной литературы была единственная книга «Война с белополяками», из которой было взято для исторической точности несколько военных приказов и общая стратегия на фронте».

В другой копии более обширных воспоминаний, написанных Алексеевой в 1951 году и теперь уже заверенных её подписью, отмеченный факт снова утверждается, но несколько иначе:

«Позднее, начав регулярно работать с Островским, я убедилась, что у него действительно не было никакой вспомогательной литературы, если не считать добытый неведомо где сборник «Война с белополяками»; эта книга служила ему справочником, когда он диктовал восьмую главу о героическое прорыве частями Красной Армии польского Фронта».

Однако эти воспоминания просматривались Раисой Порфирьевной Островской, и к словам Алексеевой «добытый неведомо где сборник» «Война с белополяками» Раиса Порфирьевна делает карандашную сноску и поясняет:

«Для Алексеевой «неизвестно где». На самом деле я его купила в 1929 г. в Сочи».

Вот и стало ясно почти всё. Когда я прочитал Алексеевой её собственные воспоминания, она очень удивилась, но согласилась, что книга такая могла быть и, возможно, она сама не переписывала из неё, а кто-то другой выписывал, а уж потом переписывала она.

Р.П. Островская, услышав о воспоминаниях Алексеевой и приписке к ней, тоже сразу согласилась, что такое могло быть и, сетуя на память, тем не менее, весьма категорично сказала, что к Островскому, когда он работал над первой частью романа, в Мёртвый переулок приходили только И.П. Феденёв и М.З. Финкельштейн, но что Феденёв помогал лишь организационно, т.е. ходил по редакциям и издательствам, и даже распределял гонорары между наследниками после смерти Островского, а Финкельштейн помогал непосредственно в работе над книгой, т.е. мог читать страницы из «Войны с белополяками», советовать что-то и т.д.

Учитывая эти слова Р.И.Островской, интересно узнать, почему среди почерков «добровольных секретарей» Островского нет почерка Финкельштейна, или он есть, но не опознан.

Из разговора с директором Сочинского музея Н.А. Островского Л.П. Зюмченко выяснилось, что в их мемориальной библиотеке есть книга Н.В. Какурина и В.А. Меликова «Война с белополяками», которую они считали полученной от адъютанта К.Е. Ворошилова в 1935 г и потому рассматривали её только с точки зрения использования её писателем в работе над романом «Рождённые бурей». Наши исследования и тот факт, что в обнаруженной в Сочи книге отмечены карандашом именно те страницы и абзацы, которые были использованы Островским в работе над романом «Как закалялась сталь», позволяют утверждать, что данная работа является лишь началом к раскрытию сложного творческого процесса Н.А. Островского в работе над романом «Как закалялась сталь». Видимо, предстоят ещё находки литературных источников, а, может, и не только литературных, которые использовал писатель в своей работе в целях максимально точного отображения окружавшей его жизни.

Не весь фактический материал, предложенный Островским в рукописи, сохранили редакторы в опубликованном материале, но и то, что попало, отличалось, как мы видим, жизненной правдой, переработанной в художественную форму. И создавалась эта правда скрупулёзно, кирпичик за кирпичиком, что и позволило Островскому говорить, что «В книге дана правда без всяких отклонений». Это главное стремление писателя – отразить правду жизни – он сохранял и после выхода романа, когда по нему, советуясь с автором, стали писать постановки, готовить экранизации фильмов. Но это уже другой разговор.

НЕ0ЖИВШИЙ СЦЕНАРИЙ

Первой экранизации романа "Как закалялась сталь" по сценарию, написанному самим автором романа Николаем Островским в содружестве с известным в то время киносценаристов Михаилом Зацем, не суждено было осуществиться. Рождение фильма оказалось делом не менее сложным, чем рождение самого романа. Во всяком случае, на роды, в результате которых Павка Корчагин появился на экране, ушло значительно больше времени.

Сначала постановка фильма намечалась на Киевской киностудии. В конце мая 1935 года к Островскому в Сочи приезжает опытный сценарист, автор нескольких фильмов, в том числе популярной тогда кинокартины "Сумка дипкурьера", Михаил Борисович Зац. Начинается напряженная работа, о которой Островский неоднократно сообщает в письмах своим друзьям. По ним можно судить о том, как постепенно зарождался замысел фильма, трансформируясь по ходу работы в какой-то степени, но ни на йоту не отклоняясь от основной идеи показа героя своего времени. Любопытно, что, говоря о будущем герое фильма, Островский, сам того не замечая, сопоставляет его характер со своим собственным. Так в письме И.А. Гориной от 29 мая 1935 года он пишет:

"Павка Корчагин не забывает и никогда не забудет исторического заседания губкома. Есть несчастные люди, обиженные природой, которые не знают, что жизнь прекрасна. Счастье, что я не принадлежу к этой категории дефективных.

Приехал кинодраматург, развесёлый парнишка.

В основном мы решили писать сценарий по первой части "Как закалялась сталь" и закончить картину появлением Павки на трибуне собрания со словами: "Разве я мог умереть в такое время!"

Да, сценарий писался оптимистичным, хотя Островский в это время был жестоко болен, и врачи не разрешали работать целый месяц. Тем не менее замыслы осуществлялись, всё время ширясь, и к августу стало ясно, что идея романа в сценарий одной серии не укладывается. Между тем не складываются по каким-то причинам отношения с Киевской киностудией и сценарий передают Одесской кинофабрике. Об этом мы узнаём из письма Островского управляющему Украинфильма И.М. Кудрину, где он писал 7 августа 1935 года:

"Вчера я получил от одесской кинофабрики прекрасное письмо, в котором они сообщают, что Вы передали постановку картины "Как закалялась сталь" комсомольской кинофабрике. Это можно только приветствовать, тем более что после всего того, что киевская кинофабрика проделала по отношению к нашей работе, не очень приятно было бы с ней доводить её до конца. Я разговаривал по этому поводу с товарищем Зацем. Он со своей стороны тоже принципиально не возражает против передачи этого сценария Одессе".

На той или другой киностудии, но фильм должен был выйти, и автора романа беспокоило только, чтобы экранизация была интересной и не искажала основной идеи. Именно на это он обращает внимание молодежи, когда пишет в ноябре письмо творческому коллективу одесской комсомольской кинофабрики?

"Пусть же каждый товарищ от режиссёра до рабочего-электромонтёра отнесется к этому делу любовно. Пусть молодые артисты, которые должны будут воплотить в жизнь образы книги и сценария, глубоко продумают свои роли, чтобы многомиллионный наш зритель увидал на экране правдивые, страстные, порывистые, беспредельно преданные своей партии образы первых комсомольцев и старых большевиков периода гражданской войны и последующих годов.

Помните, что Павка Корчагин был жизнерадостный, страстно любящий юноша. И вот, любя эту жизнь, он всегда готов был пожертвовать ею для своей Родины. Павка не должен выйти суровым, хотя он хотел казаться таким. Жизнь била в нём ключом, прорывалась наружу сквозь внешнюю суровость. Он часто и заразительно смеялся в кругу своих друзей. Но, сталкиваясь с врагами, он был страшным для них человеком. Его рука не знала пощады для вооружённого врага…"

Таким хотел видеть своего героя Островский. Быть может, он создавал образ, которому подражал бы и сам, который носил в своём воображении долгие годы. Ведь судьба не баловала будущего писателя и была к нему значительно беспощаднее, чем к Павке Корчагину.

Довольно обеспеченное и сравнительно счастливое детство Николая Островского в семье торговца спиртным довольно скоро кончилось разорением семьи, и началось тяжёлое трудовое отрочество, когда двенадцатилетнему парнишке пришлось идти на работу и лишь время от времени находить возможность для продолжения учёбы. В эти годы уже схватывает цепкими пальцами болезнь, так и не отпустившая до конца дней. Началось с водянки колен, затем явились долгие месяцы тифа, выпотной синавит коленных суставов, а проще, туберкулёз укладывает в больницу – медико-механический институт, вывихнута правая рука и затем происходит срастание её с плечом, появляются проблемы с позвоночником и вот анкилозирующий полиартрит – почти полная неподвижность при постоянном ощущении болей, почти одновременно постепенно теряется зрение и мучает психостения. На фоне всего этого воспаление лёгких и другие не менее серьёзные болезни кажутся как бы попутными, второстепенными, о которых сам Островский сообщал, например, в письме А.А. Караваевой 1 сентября 1936 года с определённой долей юмора:

"Ты, наверное, знаешь, что месяца два тому назад я едва не погиб, у меня камень разорвал желчный пузырь, получилоськровоизлияние и отравление желчью. Врачи тогда в один голос сказали: "Ну, теперь амба!" Но уних опять не вышло, и я выцарапался, опять напутав в медицинских аксиомах".

Однако такой оптимизм и такая сила духа рождались у Островского вместе с рождением романа о Павке Корчагине, ибо в ранних письмах юного Николая просматривались совсем иные – грустные мелодии упадничества, впрочем, возможно характерные для возраста. Восемнадцатилетний Островский направляется на лечение в Бердянский санаторий, где главный врач Беренфус обращает внимание на мрачного, замкнутого, старающегося уйти в себя молодого человека и, чтобы вывести его из угнетённого состояния, знакомит пациента со своей дочерью Люси – молодой красивой девушкой. Они быстро сдружились, но лечение в санатории весьма коротко, и вскоре пришло расставание. По возвращении в Шепетовку Островский пишет своей подруге трогательные романтичные и вместе с тем очень пессимистичные письма, в одном из которых, написанном 3 октября 1922 года, есть такие строки:

"Мадемуазель Люси?

Прощаясь с Вами в Бердянске, я говорил, что напишу Вам, когда буду чувствовать приближение конца… или одного из тех настроений, когда я чувствую пустоту, ощущение которой так ярко обрисовывается, когда между бессознательным движением и действиями с ничего не рассуждающим мозгом вдруг очнёшься и тогда ярко и как-то жутко чувствуешь эту пустоту. Это, бессомненно, признак больного организма, и больного не так физически, как душевно.

Люси! Уже 3-й год я периодически чувствую эти приступы полного упадка энергии и умственной работы и желания уйти куда-нибудь совсем".

Мысль о ненужности в этой жизни беспокоит Островского во всех письмах, адресованных Беренфус, кроме последнего, написанного уже писателем в 1935 году. А пока, даже когда Николай стал уже комсомольским работником и весь горит в борьбе, как его будущий герой Павка, мы всё же видим в письме Люси от 8 августа 1924 года все те же грустные нотки, не связанные с болезнью:

"Я пишу Вам одной, что нет и минуты вжизни моей после того лета, где была ласка девушки такая редкая гостья в моей жизни. Вырос я в такой жестокой, такой тяжёлой обстановке, что не будь той сумасшедшей борьбы рабочей тяжелой, без всего того, что красит жизнь, она была бы такой бледной, что не стоило бы болтаться. Я спотыкался много раз и был один. Никто не знал о том, что я много раз разбивался так больно, как может лишь одинокий, без друзей человек затеряться во всём движении".

Какая удивительная грусть и тоска в письме комсомольского работника! Но вот 1930 год. Безнадёжно больной Островский лечится в Мацестинском санатории. Пройдёт ещё целый год до появления на бумаге первой части романа "Как закалялась сталь", но в письме А.А. Жигиревой от 3 октября мы уже узнаём в Островском будущего Корчагина, когда он пишет:

"Часто льётся моя песенка здесь, и слыву я за весёлого парня. Ведь в сердечке бьётся 26 лет, и никогда не затухнет динамо молодости и огня. Ведь если жить, то не скрипеть".

И это после многочисленных операций, после потери подвижности и зрения, когда потеряны последние надежды на восстановление хоть чего-то из ушедшего навсегда. "Не скрипеть!" – становится главным лозунгом жизни, и он начинает писать.

Островский понимает, что в трудное послереволюционное время, когда страна с трудом поднимается из разрухи, читателям нужен оптимизм, ибо только с его помощью можно преодолевать самые трудные препятствия. Впрочем, понимает он это скорее сердцем, а не сознанием, ибо, приступая к работе над книгой, еще не знал и не мог знать, что сможет стать писателем и, тем более, таким известным. Однако оптимизм был им угадан абсолютно верно, что и создало славу книге, тогда как многие ничуть не хуже написанные в те годы произведения Всеволода Иванова, Виктора Кина, Аркадия Гайдара и других современников Островского не смогли подняться до уровня популярности романа "Как закалялась сталь", возможно, лишь потому, что в них не было столь высокой степени оптимизма и революционного пафоса.

И всё же это не означает, что Островский хотел вылепить героя для подражания. Нет, он брал его из жизни, частично из своей, но, как и положено художнику, расставляя акценты на том, что находил более важным. И ему очень хотелось, чтобы постановщики фильмов и спектаклей правильно понимали эти акценты. Поэтому при обсуждении текста пьесы В. Рафаловича, написанной по роману "Как закалялась сталь", Островский был чрезвычайно раздражён существенными отклонениями от замыслов романа и искажениями образов и сцен. Например, он говорит по поводу одного эпизода, названного условно "Глубокий тыл":

"Эта сцена не годится. Недопустимо такое противопоставление Павла и Артёма. Такого в романе нигде нет. В конце книги Артём – активный партиец. Вы даёте его таким, каким он был в 1922 году, а дело происходит в 1929-1930 годах. Тут Павел, может быть, показан уже скованным – просит передвинуть пешку, например. Артём беспокоится, что Павел убивает себя напряжённой учёбой, и просит Долинника повлиять. Узнав о мечте Павла написать книгу, он не верит в возможность этого, но поддерживает его, чтобы не разочаровать Павла. Надо очень точно показать это.

Показать на игре в шахматы, как Павел воспринимает удары жизни. Это ожесточённое мужество. Этокак в боксе – он падает, но моментально поднимается и бросается на противника снова и снова. И он не мрачен. Вы не даёте его обаятельным. Знайте, он страдает, но улыбается. Это настоящий рабочий парень, боец. Не надо разговоров о трагизме, но надо дать так, чтобы зритель почувствовал трагедию".

Островский хочет видеть в постановках жизненные образы, позволить зрителю понять правду жизни и сопереживать ей, поэтому он откровенно говорит Рафаловичу:

"Я тревожусь за пьесу. Я не чувствую победы автора. Только несколько сцен взволновали меня, но я не потрясён. Я искренен с вами – пьеса не производит большого впечатления. Многое огорчает меня. Рита и Павел не захватывают. Жухрай удался лучше – его слова доходят. Он чувствуется как руководитель. А Павла и Риту надо как-то отеплить, облагородить, очеловечить. Пусть зритель почувствует любовь Риты к Павлу. И потом, надо лучше, убедительнее показать рост Павла".

В заключение своих критических замечаний по поводупьесыОстровский сказал: "Вы должны понять, что пьеса эта – наше общее дело и победа или поражение будет также общим".

Писатель хотел видеть интерпретацию своего произведения, как на сцене, так и на экране искренней, честной, правдивой по отношению не столько к роману, сколько к жизни. Островский допускал отклонения от содержания, позволял убирать или добавлять сюжеты, но зорко следил за сохранением смысла, идеи, правды жизни.

ОСТРОВСКИЙ ПРОТИВ ОБЫВАТЕЛЯ

Слову «обыватель» Владимир Даль в словаре русского языка давал следующее толкование: «Обыватель… – житель на месте, всегдашний; водворенный, поселенный прочно, владелец места, дома». В начале нашего века с приходом новой жизни, новых понятий и представлений, почти полностью вытеснив первое значение слова «обыватель», на смену ему пришло второе, прочно укрепившееся в обиходной речи и объясненное в Словаре современного русского языка следующим образом: «Человек, лишенный общественного кругозора, с косными, мещанскими взглядами, живущий мелкими, личными интересами». О таком человеке и пойдет речь.

В период Октябрьской революции и последовавшей затем гражданской войны, когда полыхали пожарами поместья угнетателей, а сердца молодых людей нового поколения пламенели огнем ненависти ко всему старому, когда напрочь отбрасывалось прошлое и казалось, что сразу за ним начинается будущее, в это тревожно-мятежное время не было места золотой середине, – нужно было решать: либо «за», либо «против». Вот тогда-то трудно стало жить обывателям, как, впрочем, трудно им жить и сегодня, когда опять поставлен перед ними вопрос ребром: вы за новую жизнь или против? За общее счастье для всех людей или только за свою собственную, личную выгоду?

Николай Островский в своем ответе на статью критика Б. Дайреджиева по поводу только что опубликованного тогда романа «Как закалялась сталь» писал:

«Если Вы, т. Дайреджиев, не поняли глубоко партийного содержания борьбы Корчагина с ворвавшейся в его семью мелкобуржуазной стихией, обывательщиной и превратили все это в семейные дрязги, то где же Ваше критическое чутье? Никогда ни Корчагин, ни Островский не жаловались на свою судьбу, не скулили, по-Дайреджиеву».

Да, Николай Островский боролся с обывательщиной. Но, как это ни парадоксально, массовый читатель романа «Как закалялась сталь», изданного миллионными тиражами, мало что об этом знает, так как один из главных действующих персонажей рукописи романа—обыватель—почти полностью отсутствует в опубликованном варианте.

Рукой всемогущего редактора рукопись романа Николая Островского «Как закалялась сталь» была сокращена почти на треть, что, безусловно, оказалось для нас потерей, ибо и сегодня живы обыватели. Это они составляют частенько послушное большинство в залах, голосуя не по убеждению, а так, как «надо». Это они занимают порой высокие кресла, используя свое положение не пользы народа для, а ради собственного благополучия. Это они прячут тайком кубышки с купюрами и драгоценностями в хрустальные потолочные люстры и фаянсовые умывальники. Именно о них с гневом и сарказмом писал на неопубликованных страницах пусть не всегда технически грамотно, но художественно зорко и метко Николай Островский. Эти страницы и являются предметом нашего внимания сегодня. Знакомство с ними позволяет во многом по-новому увидеть общество, в котором жил непримиримый коммунист Павка Корчагин, взглянуть иначе на время двадцатых годов, лучше понять самого писателя Николая Островского.

У некоторых читателей могут возникнуть естественные сомнения. Они вспомнят письма Островского к редакторам, в которых он утверждал, что собственной рукой вычеркивал страницы и главы из своей книги. Все это действительно так, но письма Островского требуют самого серьезного прочтения.