Шаляпин. Горький. Нижний Новгород

Было яркое весеннее утро. Я выбежал в сени и невольно остановился, услышав странную песню:

Я мочил, мочил, мочил,
Потом начал я сушить.
Я сушил, сушил, сушил,
Потом начал я катать.
Я катал, катал, катал,
Потом начал я мочить.

Мотив был веселый, но слова одни и те же до бесконечности. Певец пел с большим увлечением, казалось, всю душу вкладывал в свою песню. <…>

Заинтересованный столь необычной музыкой, я приоткрыл немного дверь, как раз в тот момент, когда бурно негодующие звуки достигли своего апогея.

Спиной ко мне, широко расставив ноги, стояла широкоплечая фигура, босиком, в черных люстриновых широких шароварах, в белой с крапинками рубахе без пояса.

В левой руке она держала валек, заменявший скрипку, а правой рукой неистово водила по вальку скалкой. <…>

Певец быстро обернулся, по лицу его расплылась широкая улыбка, и он весь затрясся от хохота. Это был Алёша Пешков. Ему было тогда 14 лет.

– А, новый вариант. Давай знакомиться, – сказал он, немного успокоившись.

Мы сели на ступеньки крыльца, и между нами очень быстро завязался оживленный разговор. А. М. Пешков жил тогда у своего родственника, чертежника Сергеева. <…>

Я быстро подружился с А. М. Сблизила нас игра в бабки, или козны – по-нижегородски, в которой мы оба считались первоклассными артистами.

Звездинская улица того времени была совершенно непохожа на современную. Вдоль нее тянулся глубокий овраг, пересеченный тремя дамбами для проезда. Дом Гогина стоял в тупике за этим оврагом. Несмотря на то, что эта улица находилась в нескольких шагах от центральной Покровской улицы, наш тупик представлял захолустье, жившее своей особой жизнью. В нем было всего четыре дома и длинный серый забор, скрывавший за собой грязный проходной двор, пересеченный оврагами. Там и сям на краю этих оврагов были разбросаны ветхие лачужки, не заслужившие, пожалуй, даже и этого названия: так они были плохи. Здесь жила нижегородская беднота.

Звездинский овраг с одноименным прудом

Вся детвора, ютившаяся в этих лачугах, группировалась около А. М. Пешкова. Его веселый, жизнерадостный характер, его речь, пересыпанная, как бисером, живым юмором, – всё это привлекало к нему детвору, и вполне понятно, что он был общим ее любимцем».

Второй раз в плаванье Алёша отправился в июне 1882 года на пароходе «Пермь» в качестве «черного» посудника, или «кухонного мужика», за семь рублей в месяц.

Вернувшись в Нижний Новгород в ноябре, юноша устроился учеником в иконописную мастерскую при лавке Ирины Яковлевны Салабановой. Хозяйка сразу же заявила: «Дни теперь короткие, вечера длинные, так ты с утра будешь в лавку ходить, мальчиком при лавке постоишь, а вечерами – учись!» О месте нахождения мастерской и о том, где велась торговля ее продукцией, сама И. Я. Салабанова сообщила в объявлении, напечатанном в «Нижегородском биржевом листке» 29 января 1883 года: «Имею честь довести до всеобщего сведения, что за смертью мужа моего Дмитрия Андреевича Салабанова, основателя иконописного заведения и торговли, дело его перешло ко мне и продолжается в тех же размерах и при тех же порядках, какие существовали при покойном моем муже. Иконописное заведение помещается на Готмановской улице, близ 2-й части, в собственном доме. Торговля – на Нижнем базаре, над шорным рядом. Прием заказов производится как в самом заведении, так и в лавке, при последней продаются также духовные книги».

Весной 1883 года Сергеев предложил Алёше: «Прилажу тебя на ярмарку; будешь ты у меня вроде десятника принимать всякий материал, смотреть, чтоб всё было вовремя на месте и чтоб рабочие не воровали, – идет?» Молодой человек согласился и опять стал жить в доме № 5б по улице Звездинке. Позднее в повести «В людях» М. Горький написал:

«Каждое утро, в шесть часов, я отправлялся на работу, на Ярмарку. Там меня встречали интересные люди: плотник Осип, седенький, похожий на Николая Угодника, ловкий работник и острослов; горбатый кровельщик Ефимушка; благочестивый каменщик Пётр, задумчивый человек, тоже напоминавший святого; штукатур Григорий Шишлин, русобородый, голубоглазый красавец, сиявший тихой добротой. <…>

На Ярмарке я должен был следить, чтобы эти люди не воровали гвоздей, кирпича, тесу; каждый из них, кроме работы у моего хозяина, имел свои подряды, и каждый старался стащить что-нибудь из-под носа у меня на свое дело. <…>

Зимою работы на Ярмарке почти не было; дома я нес, как раньше, многочисленные мелкие обязанности: они поглощали весь день, но вечера оставались свободными, я снова читал вслух хозяевам неприятные мне романы из “Нивы”, из “Московского листка”, а по ночам занимался чтением хороших книг и пробовал писать стихи».

Спасский собор на Ярмарке

Работая у Сергеева, Алексей Пешков познакомился с Николаем Евреиновым, сначала гимназистом, а затем, с 1885 года, студентом физико-математического факультета Казанского университета. Он на каникулы приезжал к родственникам в Нижний Новгород. Николай Евреинов внушил будущему писателю мысль о том, что он может поступить в Казанский университет. С этой мыслью Алексей из Нижнего Новгорода поехал в Казань. Когда? В «Летописи жизни и творчества А. М. Горького» высказано предположение, что это произошло в августе 1884 года. Но тут же в примечании сказано: «По вопросу о дате переезда Горького в Казань существуют противоречивые указания»[1 - Летопись жизни и творчества А. М. Горького. Вып. 1: 1868–1907. М., 1958. С. 38.]. Во время работы над биографией писателя «Семь жизней Максима Горького» (Нижний Новгород: Деком, 2017) мы выстроили в хронологическом порядке цепочку событий, происходивших с А. М. Пешковым в Казани, и пришли к выводу, что он приехал туда весной 1886 года.

В Нижний Новгород Алексей вернулся в начале мая 1889 года и поселился на Жуковской улице в доме Лик – в одной квартире с народниками А. В. Чекиным и С. Г. Сомовым. Они вели общее хозяйство «на коммунных началах». Работать Алексей устроился на склад пива, где «перекатывал в сыром подвале бочки с места на место, мыл и купорил бутылки».

Н. Е. Каронин-Петропавловский

Когда случалась свободная минута, Пешков писал стихи, делал первые опыты в прозе. Написанное хотелось показать понимающему в литературе человеку. Кому? В то время в Нижнем Новгороде жили два литератора – Николай Елпидифорович Каронин-Петропавловский и Владимир Галактионович Короленко. Алексей сначала выбрал Каронина. Позднее в очерке «Н. Е. Каронин-Петропавловский» М. Горький описал свою встречу с ним:

«…Я пришел… в Нижний с письмом к Николаю Ельпидифоровичу (правильно: Елпидифоровичу. – Е. Н.) Петропавловскому-Каронину от известного в то время провинциального журналиста В. Я. (правильно: В. И. – Е. Н.) Старостина-Манёнкова. <…>

До этого времени я не встречал писателей – кроме Манёнкова и Е. Н. Чирикова, которого видел однажды мельком; также мельком я видел в Казани и Каронина. <…>

И вот я, с трепетом в душе, – как верующий пред исповедью, – тихонько стучу в дверь писателя: он жил во втором этаже маленького флигеля. Высокая черная женщина в красной кофте, с засученными по локоть рукавами, открыла дверь, подробно и не очень ласково расспросила, кто пришел, откуда, зачем, и ушла, крикнув через плечо свое:

– Николай, выдь сюда…

Предо мной высокий человек, в туфлях на босую ногу, в стареньком, рыжем пиджаке, надетом на рубаху, не лучше моей, – на вороте рубахи одна пуговица оторвана. Брюки его измяты, вытянуты на коленях и тоже не лучше моих, длинные волосы растрепаны так же, вероятно, как и у меня. <…>

– Манёнков сообщает, что вы пишете стихи, покажите – можно? – спросил он спустя некоторое время. <…>

Стихи я потерял в дороге между Москвой и Нижнем; история этой потери казалась мне очень смешной, я рассказал ее Н. Е. <…>

Посмотрев на меня исподлобья особенно пристальным взглядом, он тихонько сказал:

– А ведь могли быть изувечены. Стихов не жалко – на память знаете? Ну, скажите что-нибудь.

Я сказал, что вспомнил <…>

– В общем стихи плохие».

После первой встречи была еще одна, на улице:

«На следующий раз я встретил его на Откосе, около Георгиевской башни; он стоял, прислонясь к фонарному столбу, и смотрел вниз, под гору. Одетый в длинное широкое пальто и черную шляпу, он напоминал расстриженного священника.

Было раннее утро, только что взошло солнце; в кустах под горою шевелились, просыпаясь, жители Миллионной улицы, нижегородские босяки. Я узнал его издали, всходя на гору, к башне, а он, когда я подошел и поздоровался, несколько неприятно долгих секунд присматривался ко мне, молча приподняв шляпу, и наконец приветливо воскликнул:

– Это вы, к-колонист! <…>

Заглянул вниз и продолжал:

– Наблюдаю этих людей, тоже колонисты, а? Очень хочется сойти туда, к ним, познакомиться, но – боюсь: высмеют ведь? И стащат пальто до еще побьют… Вон – смотрите, молится один… – видите: молится на Балахну, на запад?

– Он сам балахнинский, – сказал я.

– Вы его знаете? – живо спросил Каронин, придвигаясь ко мне. – Расскажите – кто это?

Я уже был знаком с некоторыми из людей, ночевавших в кустах, и стал рассказывать о них. Каронин слушал внимательно… Он показался мне иным, чем в первый раз, возбужденный чем-то, улыбался немножко иронически, недоверчиво, и раза два сказал мне, весело поталкивая меня в бок:

– Ну, это уж романтизм!

– Однако вы, барин, романтик!»

Этот романтизм позже проявился в рассказах М. Горького о босяках.

Вскоре, 11 июня 1889 года, Н. Е. Каронин-Петропавловский покинул Нижний Новгород, получив приглашение от газеты «Саратовский дневник».