Русский иностранец Владимир Даль

Владимир Иванович ехал на место службы, внимательно прислушиваясь к разговорам окружающих, записывая новые слова. Путь лежал через: Изборск, Нейгаузен, Шклов, Могилёв, Бердичев, Скуляны, Яссы, Браилов. Вот и селение Калараш, расположенное на берегу Дуная, всего в четырех верстах от крепости Силистрия. Наш герой здесь ночует, как он впоследствии вспоминал, «укрывшись от дождя в глухом, обширном подземелье – вновь выстроенной на живую нитку запасной житнице, где чутко отдавались одиночные выстрелы подсилистрийских батарей».

Смерть была рядом – не только от пушечных ядер и ружейных зарядов, но еще и от чумы. Уже утром В. И. Даль узнал, что «через сени лежит при последнем издыхании унтер-офицер, заведовавший тут должностью смотрителя». Наш герой, врач, не мог не попытаться спасти больного человека, заглянул в помещение, где тот находился, но лишь убедился в том, что уже ничем помочь не может.

Дальше пошли «окурные» посты: сидит старик-сторож в камышовом балагане возле дымящегося чана. Он берет подорожную, колет ее шилом, надеясь таким образом убить заразу, а затем, чтобы наверняка с нею расправиться, подхватывает подорожную огромными клещами, в полтора аршина, и бросает в окурный чан. Процедура бессмысленная и поэтому смешная (особенно для дипломированного медика): старик берет «заразную» подорожную в руки и руками сует ее в клещи, а потом теми же руками вынимает из клещей и отдает путнику.

Последний отрезок пути короткий. Вот уже наш герой под стенами Силистрии.

«И вот вам главная квартира! Целый город красных шатров и палаток, рядами, улицами, кварталами, огромный базар, гостиницы, сапожники, портные, даже часовщики… Пушечная пальба день и ночь раздается за горою, а всякий занят своим делом или бездельем, не оглянется, не прислушается, хоть земля расступись. Всюду мирные занятия, гостиные разговоры, как будто майдан военных действий в тысяче верстах; а о войне и ни слова! О, привычка!..

Главная квартира расположена была верстах в трех от крепости; мы прошли гористое пространство это в полчаса, и Силистрия явилась перед нами как на ладони. Черепичные кровельки, высокие тополи; из числа каких-нибудь двух десятков минаретов или каланчей стояли только две; прочие были уже сбиты. Батареи наши заложены были на прибрежных крутостях и на противолежащем острове; редкая пальба шла в круговую и очередную, то с нашей стороны, то с острова, то с канонирских лодок, которые выказывались, стреляли и снова прятались за возвышенный лес, ниже крепости. Каждое ядро, попавшее в город, обозначалось тучею пыли, которая в жаркую и тихую погоду медленно и лениво проносилась по городу… Мы взобрались на покинутую, старую батарею и глядели во все глаза. Два солдата, стоявшие ниже, во рву, только что успели предостеречь нас, сказав, что на днях полковнику, стоявшему неподалеку нашего места, оторвало ядром руку, как увидел я на обращенном к нам бастионе крепости дым и вместе с тем прямо на нас летящее ядро, или, как после оказалось, гранату, чиненку, которую могу сравнить по оставшемуся во мне впечатлению с черною луною».

В формулярном списке В. И. Даля потом появится запись: «По прибытии в 2-ю армию к крепости Силистрии, назначен ординатором в подвижной госпиталь Главной квартиры. 1829 г. 21 мая».

Вскоре Владимиру Ивановичу из Дерпта пришло письмо от девочки, написанное большими, почти с детскую ладонь, буквами на разлинованном листе:

«Как грустно, милый друг, знать тебя больным и окруженного больными. Даже и страшно. Я только тогда буду покойна, когда тебя увижу… Возвратись, утешь друга –

твою Катерину Мойер».

Прочитав письмо, Владимир Иванович невольно вспомнил и отца девочки, своего наставника во врачебном деле Ивана Филипповича Мойера, и ее бабушку Екатерину Афанасьевну Протасову, и Василия Андреевича Жуковского, и товарищей по университету – Николая Михайловича Языкова, Николая Ивановича Пирогова и других.

Девятилетняя Катенька помнила о своем старшем друге, сказочнике Владимире Ивановиче, умеющем изображать различных людей и, что ей особенно нравилось, подражать голосам животных и птиц. Вот еще одно послание девочки, адресованное нашему герою:

«Милый друг!

Могу сказать, что утешил меня, мой добрый Даль, своим письмом, а ежели бы ты его видел, как его отделали на почте – всего искололи, изрезали, как лихова Татарина… Мы все рады, что ты с нашим милым добрым Зейдлицем, вам вместе ловчее воевать… А это очень хорошо, что вы много пушек отняли, туркам нечем будет по вас стрелять. Как я не люблю пушек, такой неприятный звук я только тогда слыхала, когда полицмейстер стрелял в коронацию Императора. У вас, я думаю, громче бывает. Скажи мне, пожалуйста, познакомился ли ты с какой-нибудь девочкой турецкой… У нас живет твоя добрая матушка и делает милость учит меня по-немецки и еще чему-то да не скажу, это будет тебе сюрприз. Маменька твоя у нас довольно часто бывает, она здорова, также и братик твой Павел. Ждем сюда скоро и Леона. Но когда я дождусь моего Владимира? Все уверяют, что вы взяли уже Константинополь, но в газетах еще нет. Как бы я желала получить от тебя письмо оттудего. Не думай, дружок, чтоб я не умела читать твоих писем, мой друг, нет! Сударь, читать-то я умею, вот писать моя беда. Я начала учиться грамматике и чистописанию у доброго Пирогова, который меня с большим прилежанием учит… Прощай, мой милой Даль, описание твоего лошака очень меня прельстило, поглядела бы на него, красавца. Скажи от меня милому Зейдлицу, что я его очень люблю…

Покорная вам обеим Катерина Мойер».

Упомянутый в письме врач-терапевт Карл Карлович Зейдлиц на три года был старше В. И. Даля и на восемь лет раньше его окончил Дерптский университет. Он в 1825 году отправился с ученой целью за границу, побывал в Париже, Монпелье, Пизе. В 1826 году провел три недели вместе с В. А. Жуковским в Эмсе. По просьбе поэта и их общего друга А. Ф. Воейкова стал опекать находившуюся в Ливорно с детьми тяжело больную Александру Андреевну Воейкову. К сожалению, К. К. Зейдлиц, обладавший большими врачебными знаниями, спасти больную женщину не смог. 16 февраля 1829 года она умерла. Похоронив Александру Андреевну, Карл Карлович отвез детей в Россию, к отцу, и тут же отправился в действующую армию, возглавляемую генералом И. И. Дибичем. Выпускник Дерптского университета был назначен главным врачом 2-го армейского корпуса.

К. К. Зейдлиц

Во время турецкой кампании наш герой как-то повстречал еще одного знакомого – писателя Александра Фомича Вельтмана, который тогда был старшим адъютантом Главного штаба 2-й армии. Встреча произошла при переходе Балкан. В одной из повестей В. И. Даль позднее написал:

«Изныв на пустынных, голых и знойных степях, мы вдруг очутились среди величественных гор, прохладных лесов и невыразимо изумлены были наконец, когда с вершин хребта Балканского раскрылся перед нами новый мир…»

А. Ф. Вельтман

Старые знакомые остановились на привал на одном из горных перевалов и одновременно достали из походных чемоданчиков по книге. Оказалось, что каждый держит в руках «Фауста» Гёте. Они переглянулись, улыбнулись и перебросились цитатами (по-немецки, конечно) из великой трагедии. Приведем этот своеобразный диалог, используя перевод Б. Л. Пастернака. В. И. Даль (за архангела Рафаила):

В пространстве, хором сфер объятом,
Свой голос солнце подает,
Свершая с громовым раскатом
Предписанный круговорот.
Дивятся ангелы Господни,
Окинув взором весь предел.
Как в первый день, так и сегодня
Безмерна слава Божьих дел.

А. Ф. Вельтман ответил (за архангела Гавриила):

И с непонятной быстротою
Внизу вращается земля,
На ночь со страшной темнотою
И светлый полдень круг деля.
И море пеной волн одето,
И в камни пеной бьет прибой,
И камни с морем мчит планета
По кругу вечно за собой.

Наш герой, что зафиксировано в его послужном списке, после осады крепости Силистрия был «при разбитии армии Верховного визиря в сражении под Кулевчами». Запомнилось: там «видел тысячу, другую раненых, которыми покрылось поле и которым на первую ночь ложем служила мать – сырая земля, а кровом небо… толкался и сам между ранеными и полутрупами, резал, перевязывал, вынимал пули с хвостиками; мотался взад и вперед, поколе наконец совершенное изнеможение не распростерло меня, среди темной ночи, рядом со страдальцами». Был В. И. Даль и «при взятии трех редутов близ Шумлы», и «при переходе войск 2-й армии чрез реку Камчик и чрез Балканы», и «при взятии города Сливно». Вспоминал о последнем бое:

«Вокруг нас всё летело вверх дном, но это была одна только минута: турки ускакали, кроме небольшого числа покинутых здесь раненых… Пехота кинулась тушить пожар… Болгары мало-помалу начали выглядывать из домов своих, встретили нас хлебом и солью, выносили продажные съестные припасы и напитки, город снова ожил… Необузданная радость обуяла мирных жителей, которые отроду не видывали еще неприятеля, судили о нем по образу турецкого воинства, и увидели вместо того братский, крещеный народ, коего язык, созвучием своим с их родным языком, напоминал о родстве и братстве!.. Обоюдная дружба жителей и победителей утвердилась с первой взаимной встречи».

Когда русские войска брали Сливно, В. И. Даль не выдержал – покинул обоз, раненых, вскочил на коня и поскакал вместе с передовым казачьим отрядом, одним из первых ворвался в город. Принимал наш герой также участие в «занятии второстоличного города Адрианополя».

Потерянный верблюд

В. И. Даль лечил раненых и собирал слова. Он вспоминал:

«Бывало, на дневке где-нибудь соберешь вокруг себя солдат из разных мест, да и станешь расспрашивать, как такой-то предмет в той губернии зовется, как в другой, в третьей; взглянешь в книжку, а там уж целая вереница областных речений».

В турецкую кампанию В. И. Даль в таком изобилии обнаружил и зафиксировал истинно русские слова, что позднее признался: преимущественно в турецком походе изучил он родной язык со всеми его говорами. Не забывал наш герой и про пословицы. Они широко будут употреблены им в «Толковом словаре живого великорусского языка» в качестве примеров использования того или иного слова, а потом составят сборник «Пословицы русского народа». В «Напутном слове» к своему словарю В. И. Даль скажет про себя:

«Жадно хватая на лету родные речи, слова и обороты, когда они срывались с языка в простой беседе, где никто не чаял соглядатая и лазутчика, этот записывал их, без всякой иной цели и намеренья, как для памяти, для изученья языка, потому что они ему нравились. Сколько раз случалось ему, среди жаркой беседы, выхватив записную книжку, записать в ней оборот речи или слово, которое у кого-нибудь сорвалось с языка – а его и никто и не слышал! Все спрашивали, никто не мог припомнить чем-либо замечательное слово – а сло?ва этого не было ни в одном словаре, и оно было чисто русское! Прошло много лет, и записки эти выросли до такого объема, что, при бродячей жизни, стали угрожать требованьем особой для себя подводы». К этому месту составитель словаря дал примечание: «Живо припоминаю пропажу моего вьючного верблюда, еще в походе 1829 года, в военной суматохе, перехода за два до Адрианополя: товарищ мой горевал по любимом кларнете своем, доставшемся, как мы полагали, туркам, а я осиротел, с утратою своих записок: о чемоданах с одежей мы мало заботились. Беседа с солдатами всех местностей широкой Руси доставила мне обильные запасы для изучения языка, и всё это погибло. К счастью, казаки подхватили где-то верблюда, с кларнетом и с записками, и через неделю привели его в Адрианополь. Бывший при нем денщик мой пропал без вести».

Слава Богу, верблюд нашелся, а то, скорее всего, не стало бы «Толкового словаря живого великорусского языка». А денщик, вероятно, погиб от турецкой пули.

Дебют в печати В. И. Даля-прозаика

В это время в Адрианополе находился и врач-терапевт К. К. Зейдлиц. Он проявил себя с самой хорошей стороны при руководстве деятельностью чумного госпиталя в Адрианополе.

«Кому война, а кому мать родна», – говорит народ. Снабжение часто бывает одним из слабых мест на войне. Корысти интендантов и поставщиков нет предела. Многие из тех, кто был причастен к снабжению армии во время войны с Турцией, грели себе руки. Из-за этого, если говорить о медицинской части, не хватало лекарств, перевязочных материалов и других необходимых вещей. Большие трудности возникали, когда госпиталь должен был поменять место своего нахождения. К. К. Зейдлиц вспоминал:

«Для перевозки раненых было привезено из Петербурга множество закрытых и открытых экипажей без рессор и очень тяжелых. Нам пришлось-таки с ними помучиться на тамошних невозможных дорогах… Для закрытых экипажей, в которых можно было положить двоих больных, требовалось 4 лошади, кучер и форейтор. Открытые экипажи были вроде деревянных дрог, на которых помещалось человек восемь-десять здоровых, но поместить столько же раненых не представлялось возможности». Есть свидетельство В. И. Даля о госпитале в Адрианополе: «Здание было так велико, что в нем помещалось под конец десять тысяч больных. Но как они помещались и в каком положении находились – это другой вопрос… Несколько сот палат с кирпичными полами, без кроватей, разумеется, и без нар, и притом с красивенькими деревянными решетками вместо стеклянных окон. Дело походное, земля, в которой, при тамошних обстоятельствах, и соломки-то почти нельзя было достать, а ноябрь пришел… Сперва принялась душить нас перемежающаяся лихорадка, за нею по пятам понеслись подручники ее – изнурительные болезни и водянки; не дождавшись еще и чумы, половина врачей вымерла; фельдшеров не стало вовсе, то есть при нескольких тысячах больных не стало буквально ни одного; аптекарь один на весь госпиталь. Когда бы можно было накормить каждый день больных досыта горячим да дать им вволю воды напиться, то мы бы перекрестились. Между тем снежок порошил в окна и ветерок подувал».

Но, несмотря ни на что, русская армия победила турецкую.

22 октября 1829 года В. И. Даль был командирован к генерал-лейтенанту Ф. В. Ридигеру для сопровождения его в Бухарест, а затем в Яссы.

По прибытии в пункт назначения 28 декабря 1829 года Владимир Иванович получил место ординатора в Ясском военно-временном госпитале.

За усердную службу во время войны с Турцией В. И. Даль был награжден орденом Святой Анны 3-й степени, а также получил медаль на Георгиевской ленте за кампанию 1828–1829 годов.

30 марта 1830 года нашего героя прикомандировали к конноартиллерийской роте № 6.

Во время войны Владимир Иванович не забыл о литературе. Осенью 1830 года состоялся литературный дебют Даля-прозаика – в № 21–22 «Московского телеграфа», «журнала литературы, критики, наук и художеств, издаваемого Николаем Полевым», была напечатана повесть нашего героя «Цыганочка».