Рехан. Цена предательства

– А сейчас валяешься, как падла… последняя, – цедит Первый, накаляясь.

– До обеда еще час, сам понимаешь, что мы сделаем с вами за этот час. После обеда в спортзал, «коробка», спарринги, акробатика, комплексы – все часами, без продыху. Вечером – кач. Все команды – только бегом. Это не все выдерживают, это практически невозможно, мы же знаем – сами через все это прошли. Романтика исчезает через несколько дней, у кого-то раньше, у кого-то чуть позже.

Первый внезапно делает тест «на оружие» – бросается к Пашкиному автомату. Опаздывает на долю секунды – замутненным мозгом Пашка отслеживает эту «шутку», после которой жестоко бьют, и бросается животом на свое оружие. Первый делает кувырок в сторону и вскакивает. Удовлетворенно кивает:

– Пашков, автомат за голову, продолжаем упражнение «джамп».

И Пашков прыгает на подгибающихся ногах, с дикой ненавистью глядя на рыдающего Гаврилу.

– Ну что, пидар! – неожиданно рявкает Первый, – короче, ты сдох. Романтика для тебя сдохла. Говори, что ты пойдешь в гансы, и вали в казарму. Нас группа ждет. Помоги Пашкову, он попал сейчас только из-за тебя, помоги своему призыву, они бегают сейчас там по кругу, ждут одного тебя, когда ты появишься, соизволишь встать или свалишь от них в гансы. Думаешь, ты им нужен?! Ну что?!! – орет он, – в гансы?!!

– Не-ет! – орет сквозь слезы Гаврила и встает, шатаясь, как пьяный. Подбирает свой автомат и тупым взглядом смотрит на заснеженные деревья.

Боже, как красиво, думает Пашка полуобморочным состоянием. Ну почему, Господи, наряду с такой красотой на земле процветают такие немыслимые вещи, такие мучения? Ну когда все это окончится?..

Сержанты переглядываются.

– Пашков, встать. Оба – бегом… марш!

Все четверо бегут в сторону далеко ушедшего учебного взвода. Впереди первогодки, и сержанты по бокам, время от времени легко забегающие вперед и разговаривающие на ходу:

– Плачьте, сынки, плачьте. Все плакали, и я сам плакал, оно само так выходит, – Второй мечтательно улыбнулся щербатым ртом. Обращаясь к Первому, – давай покурим.

Тот достает из нагрудного кармана пачку «LM», и оба закуривают на бегу.

– Мне вот, – продолжает рассказ Второй, – мой сержант в свое время и сказал, – он многозначительно поднял пальцы с зажженной сигаретой вверх, – спецназовцем ты становишься тогда, когда сможешь не плакать в очередной истерике от физухи, а смеяться. Поэтому пока плачьте, парни, плачьте и смейтесь, смейтесь всегда – когда вам тяжело, когда вас бьют, и чем тяжелее, тем громче смейтесь. Это признак настоящего бойца, настоящего спецназовца.

Первый, мрачно поглядывающий до того на подопечных и пыхающий сигареткой, перебил Второго:

– Гаврила опять дохнет, падла, – и тут же, обращаясь к Пашке, скомандовал резко, – твой товарищ тяжело ранен. Взял его на руки и понес! Раз, два…

Пашка среагировал вовремя. На бегу развернулся к падающему от усталости Гавриле и схватил солдата, на голову выше его самого, перегнул пополам, взваливая на спину.

Тяжело нагруженный, побежал мелкими шажочками, почти пошел шагом, кряхтя, напрягая все силы. Из груди вырывается то ли всхрип, то ли всхлип. Сердце бешено бьется в грудную клетку, норовя проломить ее, разорвать бронежилет и выскочить наружу, чтобы вдохнуть чистого морозного воздуха. Кажется, сейчас оно остановится, не выдержит.

Нет, выдерживает. Не выдерживает что-то другое в организме. Ноги подламываются, и Пашка обреченно валится на утоптанный в этом месте учебным взводом снег. Видимо, здесь они задержались, передвигаясь ползком, или бегая по животам друг другу, или выполняя любое другое упражнение из арсенала бойцов спецназа.

– Что, Пашков? Не можешь? – Второй Сержант искательно заглядывает Пашке в глаза, – может, прекратим все это, а?

– Могу… Никак нет, – задыхаясь, Пашка отхаркивает из легких что-то с привкусом крови. Встает на четвереньки, затем на ноги. Волочет автомат за ремень и неловко взваливает Гаврилу на спину. Делает пару-тройку шагов и… падает вновь. Теперь подняться, кажется, уже нет никакой возможности. Легкие уже не заглатывают воздух, бешено грохочущего до того сердца сейчас вообще не слышно, тело отказывается повиноваться. Пашкиному сознанию уже все равно, что произойдет, он только чувствует, что может мочиться и испражняться себе в штаны, уже все равно. Все…

Откуда-то издалека слышится рык сержантов:

– Встать, сынок, – и чувствует, что его пинают и тянут вверх жилистые лапы. Сознание слегка проясняется. В ушах начинает звенеть, слышно собственные всхрипы.

– Следить за пальцем, – командует Первый.

Пашка послушно пытается поспеть за маячащим перед носом пальцем. Удается плохо, но Первый произносит:

– Нормально. Пошли оба. Бегом!..

В спину упирается сержантская рука, напирая вперед, отчего ноги перебираются сами, без Пашкиного участия, лишь бы им не упасть. Таким же образом толкают вперед и полубесчувственного Гаврилу. Скорость увеличивается. Сержанты стараются побыстрее догнать учебный взвод и остальных сержантов. Вот они и появились в виду. Но до них надо еще добежать, до них еще так далеко…

Взвод нарезает круги по плацу дивизии, нестройно перебирая ногами. От взвода, как и от Пашки с Гаврилой, густыми клубами валит пар.

Обнажив зубы в раззявленных ртах, отставшие бегут к своим под патронажем сержантов.

– Наконец-то! – кричит им издалека Инструктор, – не прошло и полгода. Ну что эти? Сдохли?

– Держатся, уроды, – мрачно заявляет Второй. Первый молча кивает, опять доставая сигарету.

Пашка с Гаврилой падают в строй, где их принимают не менее загнанные остальные, счастливые минутным отдыхом.

– Ну че… – начинает Инструктор, но Второй его перебивает:

– Гляди, зампофиз едет…

Первый быстро кидает в снег только что прикуренную сигарету.

На краю огромного плаца появляется грозно фырчащий Уазик. Из открытой дверцы высовывается кулак и его обладатель, моложавый мужчина в военной полевой форме что-то орет спецназовцам. По мере приближения машины высказывания слышатся яснее:

– Вашу мать!.. Дебилы!.. Вы что творите? На улице – -28, вы солдат в гроб вгоните. Других дней мало? Спортзал вас уже не устраивает?.. Тесно, да? Приказ же был – ниже двадцати пяти на улицу не соваться, кроме караула и постовых.

– Взво-од, равняйсь! Смирно!!! Равнение на – середину! – и Инструктор кричит в ответ офицеру, приложив руку к вязаной черной шапочке, – так точно, знаем, товарищ майор. Но у нас спецподготовка, мы не можем…

– Мне на… ть на все ваши «спец»! Вы загнетесь сами и солдат угробите. Ну-ка, все в казарму – бегом марш!

– Есть! – вскидывает руку снова Инструктор, – взвод, слушай мою команду! В колонну по три становись! – замер, набирая побольше воздуху, – к лесу, бегом… марш!

Ошалевший майор застыл с поднятым кверху кулаком.

– Ку?.. – только и смог сказать вслед широким спинам убегающих в ногу спецназовцев.

– Быстрее, быстрее, шире шаг! – подгоняют сержанты свой взвод, не оборачиваясь.

– Запомните, парни, – Инструктор на бегу снимает шапочку, проводя ручищей по покрытой испариной бритой голове, – на занятиях и в бою для вас существуют лишь одни командиры – это офицеры и сержанты нашей группы спецназа. Все остальные не должны вас интересовать. Все ясно? – Инструктор даже не слушает вопли оставшегося позади майора.

– Так точно! – грохают бойцы учебного взвода.

– Тогда в лес с ускорением и там перебежками к тиру. В тире – противник! Берем штурмом.

– Пошли-и!..

Офицер штаба полка устало вытер испарину с лысины и залез обратно в Уазик.

– Что скалишься? – буркнул смеющемуся водиле. Водила позволяет себе смеяться, потому что знает, что нынешний майор прошел свой путь от простого солдата, что зампофиз – свой, настоящий мужик. Тот раздосадовано мотает головой:

– Давай в штаб, жаловаться будем.