Пётр Великий в жизни. Том второй

Перед Петром тянулось во фрунт всё: его первые солдаты, его первые историки и даже сама начальная историческая летопись нового времени.

Впрочем, повторюсь – это сугубо моё частное мнение, и я никак не претендую на то, чтобы стало оно общим и конечным. Эта частность его грандиозной исторической фигуры долго ещё будет уточняться. Не мне тут ставить точку и бесповоротной силы мой частный приговор иметь не может. Потому он и безвреден для памяти великого государя. С этим и возвращаюсь я к задаче менее ответственной и более посильной мне. Возвращаюсь к житейским частностям.

Мне об этом говорить гораздо легче. Да и задумывал я эту книгу, прежде всего потому, что мне самому было интересно узнавать именно занятные мелочи. Этим я далее и ограничусь. Я больше пытался вникать в проявления его личности. Чаще всего наблюдая его в обстановке, когда он покидал историческую сцену и оказывался наедине с такими обстоятельствами, которые одолевают и досаждают даже и всякому мелкому человеку.

Но все эти незначительные моменты, конечно, обретали немедленную выпуклость и грандиозные размеры, смысл великого назидания и образца, поскольку сама фигура Петра всегда выходила за всякие рамки. Его заведомое обаяние всегда действовало в его пользу. Даже, если касалось вещей ужасных. Те обстоятельства, которые могли бы уронить всякую фигуру, менее значительную, по законам нашего почитания всего, что не способны вместить габариты нашего воображения и опыта, делались удивительными, обретали очертания неведомых доселе символов. Даже недостойные слабости в нём удивляли и делались обаятельными. Чего уж говорить о том, что было на самом деле необычайным и грандиозным.

Пётр, как известно, любил выпить. Эта слабость способна, наиболее из всех, выявить качества натуры, даже те, которые по трезвости, тщательно оберегают от постороннего взгляда и мнения.

Выглядит в этой слабости он иногда в самом что ни на есть привлекательном и человечески объяснимом виде. Вот пишет он письмо жене из северного Олонца, где принимал от какой-то хвори здешние минеральные воды. Надо думать, что у жены был вопрос о здоровье: «Здоровье порядочное, – отвечает Пётр, – болезней никаких нет, кроме обыкновенной – с похмелья».

Или вот ещё дословное его письмо графу Апраксину: «Я, как поехал от Вас, не знаю; понеже зело удоволен был Бахусовым даром. Того для – всех прошу, если кому нанёс досаду, прощения, а паче от тех, которые при прощании были, да не напамятует всяк сей случай…». Видно по письму, что великую честь на этом пиру воздали придуманному лично Петром российскому Бахусу Ивашке Хмельницкому.

А самую великую и трагическую фразу он скажет на смертном одре, измученный болью и страхом: «Глядите и вникайте – из меня теперешнего можно познать, коль бедное животное есть человек смертный».

Особенную слабость царь питал к сильному и вовремя сказанному слову. Присутствие духа почиталось им выше всякой добродетели. Был такой случай с одним из родоначальников знаменитого в русских анналах семейства Орловых. Его должны были казнить за участие в стрелецком бунте. Есть слухи, к которым народная память испытывает особую привязанность. От долгого хранения они приобретают неоспоримость и цену исторического факта. Подобно тому, как время может обратить простой уголёк в алмаз. Таким алмазным зёрнышком нашей истории стала легенда о стрельце Орле, помилованном Петром Великим в страшные дни розыска о стрелецком бунте. Этот Орёл шёл к плахе, чтобы положить на неё голову, под топор палача. Царь, отправляя это кровавое действо, недостойно суетился тут же, и нечаянно заступил Орлу его смертный путь. «Отойди, Государь, здесь моё место!», – сказал хладнокровно стрелец и будто бы даже подвинул Петра в сторону. Царя изумило это великое проявление духа. Представший перед ним человеческий экземпляр показался ему интересным, и он не захотел его уничтожить. К выходящим из ряда людям и явлениям царь Пётр был пристрастен и любопытен.

Нечто подобное произошло на самом деле. Случай этот зафиксировал для истории в своих записках посольский чиновник императора Священной Римской империи Леопольда I Иоганн Георг Корб. Только немец не понял душевного движения русского стрельца. «Я не принимаю за мужество подобное бесчувствие к смерти». И Пётр, будто бы рассказывал об этом поступке с негодованием. Думаю, всё же, что народное историческое мнение об этом случае является более чутким и безошибочным. Согласно этому мнению, Пётр простил мужественного стрельца Орла.

От такого-то Орла и пошла фамилия Орловых. Пётр, не ведая того сам, сохранил для истории русскую генетическую закваску исключительного достоинства. Тесто нашей истории вскоре шибко и неспокойно забродит, потревоженное хмельной и животворной этой опарой.

Имя того первого Орла было Иван. Оно будет потом обязательно повторяться в орловском родословии. А потомство всё это было так же исключительной всхожести. Былинное и богатырское будто вернулось на срок вместе с Орловыми в подступающие онемеченные и офранцуженные галантные и галантерейные российские времена.

Ещё был случай. Царь остановился в Киево-Печерской лавре. В это время шведский Карл XII куролесил в Украйне. И пребывание Петра в лавре было демонстративным вызовом. Настоятель решил угостить его из наличных припасов. Монах, разносивший вино в стекле на огромном подносе повернулся неловко и опрокинул гостинец на царя. Повисла грозная тишина. Монах, однако, не смутился: «Вишь оно как, осударь, – молвил он, – кому ни капли, а на тебя вся благодать излияся. Не иначе к добру, столько стекла переколочено. Добро, добро будет. Победиши ты того куричья сына!». И точно, через долгое время, но возвращался царь с победой. Опять остался ночевать в лавре. Вспомнил весёлого предсказателя, всячески ласкал его. Вскоре посыпались на него большие духовные чины. Стал он знаменитым епископом новгородским Досифеем, не шибко дорожившим, правда, царским расположением. Был он замешан в деле опальной царицы Евдокии и пропал – то ли на колу, то ли на плахе. А как хорошо всё начиналось.

Вовсе какая-то запутанная и ненужная для памяти великого государя получается картина последних мгновений его жизни. Прилежный историк девятнадцатого века Николай Ламбин составил подробный реест последних желаний Петра, уже вполне прочувствовавшего смертельный недуг. То, что он, как находит Вольтер, не оставил завещания только потому, что не считал свою хворь серьёзной, не соответствует логике его поведения. Он причащается по три раза в неделю, велит выпустить осуждённых, кроме грабителей и убийц, велит раздавать великие милостыни во здравие своё. Вот некоторые пункты из списка Ламбина. «Уверенный в превосходстве морскаго сообщения с чужими краями Европы перед сухопутным, он запретил отправлять туда сухим путём валовые товары, как-то юфть, сало, воск; – затевал, по-видимому, экспедицию в Ледовитое море для промышленной цели, велев Архангельскому купцу Баженину построить и оснастить три Гренландских корабля и сделать к ним три бота и осьмнадцать шлюпок; – отправил капитана Беринга для определения взаимных пределов Северной Азии и Америки… Далее Император велел испытать представленную ему механиком Детлевом Клефекером модель машины perpetuum mobile, допуская возможность и предполагая пользу открытия самостоятельной двигающей силы… Даже посреди самых лютых страданий, к концу месяца, великий хозяин России издал указ, имеющий целью скорейший сбыт казённых товаров, как-то икры и клею… По этому видно, что разнообразная умственная деятельность Великаго была тогда на всём своём могучем ходу… Вот, что ещё, сколько мы знаем, оставалось в числе забот Петра, кроме новых, о которых помянуто выше: – устроить южные берега Каспийскаго моря для утверждения торговли с Индией; отправить в Индию экспедицию для той же цели; съездить в художественную Италию и полудикую Сибирь, до самаго Китая; видеть конец Ладожскаго канала; проложить другие пути сообщению Каспийскаго моря с Финским заливом и Белым морем; перерыть каналы Васильевскаго острова; достроить Балтийский порт; возвдвигнуть Фарос в Кронштадте; руководить трудами Академии наук, которая не была ещё открыта; завести в Малороссии тонкорунных овец; видеть свод законов; принудить Польшу не гнать иноверцев; возстановить Герцога Голштинскаго (своего новоиспечённого зятя, от которого царевна Анна Петровна родит будущего незадачливого русского императора Петра III. – Е.Г.) в его наследственных владениях; – дать почувствовать Европе могущество юной России».

Как видим, в списке есть всё, и perpetuum mobile, и тонкорунные овцы и даже правила торговли клеем. Нет только одного – как быть дальше с Россией. Неужели, будучи по натуре и убеждениям первым большевиком (М. Волошин), первым же он и решил, что любая прачка и кухарка может управлять государством. Тогда ему самое место и есть рядом с Лениным среди главных бессмысленных и беспощадных врагов России. Но ведь как не хочется, чтобы это было так.

В последние дни, в бреду, он часто выговаривал одно и то же: «Я собственной кровью пожертвовал». Это могло означать только то, что он возвращался памятью и казнил себя за убийство собственного сына. Думал ли он теперь, что жертва была напрасной? Кто же теперь то узнает? Но вместе с тем это означало, что думал он с упорным смертным напряжением о России, которая остаётся без него. И вот он в последний момент решил, наконец, что-то важное. Рукой, уже утратившей силу двигать пером, последней вспышкой сознания, он одолел только два слова: «Отдать всё…». Рука упала. Он попытался ещё перекреститься, но и это ему уже не удалось. Паралич, который прежде умертвил левую длань, обездвижил и эту. Сознанию своему, однако, он не давал угаснуть. Тяжёлые, как жернова, мысли движутся неостановимо вокруг самой нужной сейчас темы. Он сделает великое усилие, чтобы вернуть последним мгновениям своей жизни величие. Смерть, будто в насмешку, именно на этом месте его житейской драмы опускает занавес. Какая логика двигала им, когда помертвелыми губами он выговорил предсмертное повеление вызвать дочь Анну, чтобы именно ей продиктовать важнейшие в жизни слова. И зачем понадобилась ему именно девятнадцатилетняя Анна Петровна, когда рядом обреталось столько умудрённых опытом сподвижников, вполне способных понять и записать его диктовку. Если попытаться распутать этот конечный клубок движений, мыслей и слов Петровых, то можно будет понять последнюю великую тайну, которую тот, увы, унёс с собою в царствие небесное. По всему выходит – если бы он догадался пригласить Анну Петровну хоть на полчаса раньше, история России сложилась бы совсем по иному. Несомненно, этот короткий путь из женской половины царского дома к той малой конторке, в которой умирал император, был её дорогой к трону. Увы, когда царевна Анна пришла к судьбоносной для неё постели умирающего отца, Господь уже затворил тому уста.

Потом, когда судьба Петрова наследства была уже решена, нашли всё же некоторые записи его, которые можно отнести к тезисам нового, вместо порванного, завещания. Порвал же он то завещание, в котором наследовать власть должна бы жена Екатерина. В новой духовной в центре была обозначена как раз дочь Анна. Он начинал предсмертные наставления ей так:

«1. Веру и закон, в ней же радилася, сохрани до конца неотменно.

2. Народ свой не забуди, но в любви и почтении имей паче протчих.

3. Мужа люби и почитай, яко Главу, и слушай во всём, кроме вышеписаннаго…».

Видно, Пётр готовил-таки своему голштнскому зятю необычайное приданное. Окончательного вердикта, однако, в этих отрывочных записях не оказалось. Логика последних вспышек его сознания, к сожалению, не даёт мне шансов угадать в них ни ожидаемой мною красоты, ни величия.

Анна только что обвенчана с молодым герцогом Карлом-Фридрихом, владельцем ничтожного клочка земли, обретающегося где-то в дебрях неметчины, но именно он, удивительным образом, имеет теперь наследные права на шведский престол. Он племянник величайшего врага Петрова Карла XII. Проживши ещё только год, Анна успеет родить нового герцога Голштинского, которого назовут Карл-Петер-Ульрих. Надо думать, что второе имя в этом списке выбрано в честь великого русского дедушки. Некоторое время спустя он станет российским императором Петром Третьим, в котором, по капризу истории, голубая кровь Карла XII, и не успевшая поголубеть кровь Петра I сольются вместе, примирив посмертно две великие мятущиеся души. Но надо сказать, что и тут кровь Карла XII будет продолжать жестоко мстить России Петра Великого. Когда Пётр Третий взошёл на русский престол, к концу подходила Семилетняя война. Русские войска под комадованием генерала Петра Румянцева, будущего графа Задунайского, взяли город Кольберг, последний оплот и надежду великого врага России Фридриха Великого. Непобедимый и гордый пруссак стал готовиться к позорной капитуляции. Только чудо могло спасти его. И чудо произошло. Внук Петра и внучатый племянник Карла XII в первую же ночь после восшествия на русский престол отдаёт приказ прекратить военные действия и отступить.

Тут же он сочиняет позорное письмо, в котором заявляет свою нижайшую преданность Фридриху Великому. Это «прусское счастье» произвело такое громадное впечатление на чувствительные немецкие умы, что даже Гитлер, например, досиживая последние дни в своём бронированном «волчьем логове» под Берлином, всё ждал, что именно такое чудо свершится и над ним.

…Кухаркина власть, пародийный державный матриархат в самой безответственной и отвратительной форме, как и предсказывал царевич Алексей, всё же установились в России, и буквально через пару часов после смерти Петра. Он сам всё это подготовил. Россия пришла в погибельное состояние и только счастье России, продолжавшееся с давних пор, спасало её ещё. «Счастье России оказалось выше гения её создателя», – напишет историк об той поре, и это будет самая законченная и неопровержимая фраза о результатах грандиозной суматохи, учинённой Петром в России и окрест. Историческое счастье изменило России только теперь и это, как кажется, самая великая её беда. Время без надежды – такого ещё не бывало.

Ничтожество верховной власти всегда было идеалом для человеческого мусора, устраивающего свои мерзкие делишки под сенью трона. В царствование первой самодержавной бабы, неверной жены Петра, этот идеал подонков осуществился в самом совершенном виде. Каков был этот идеал прохиндеев, мы вполне смогли прочувствовать и сами в последние полтора десятка лет, когда ниоткуда взявшиеся державные марионетки, скопища скорохватов и проныр установили свою нелепую диктатуру.

Вряд ли тишайшему царю Алексею Михайловичу, правлением которого закончилась старая добрая Русь, даже в самых дурных снах могло привидеться всё это.

Мелкого человека, оказавшегося у большой власти, легко отличить, поскольку в нём обязательно обнаружится комплекс неполноценности. Чаще всего мания его проявляется в том, что он сразу берётся за неподъёмное дело. В политике это обычно заканчивается жестоким крушением. Назвать хотя бы незавидной памяти первого президента Советского Союза, начавшего своё правление с того, что замахнулся он (посчитать бы в который раз в истории многострадальной Руси) на пьянство. Мелкому человеку невдомёк разбирать уроки истории. Дело, по виду, нужное, но как бесславно опять это закончилось. Повёл он «процесс» так решительно, что пьянства в Советском Союзе теперь, и, правда, нет, потому что не стало такой страны, не стало державы, по всем признакам могучей. Нет, конечно, не от борьбы Горбачёва с водкой рухнула великая держава. Но с тех пор как это случилось, я с великим ужасом смотрю на державных чудиков, взваливающих на себя ношу свыше их жалких сил. Мне мнится это знамением незамедлительной новой катастрофы. Вот пошла битва со взяткой. Да ведь видно всем, что у новых ратоборцев кишка тонка для того. Ведь не такие, как они нашли на этом поле смерть. Да с этими то бойцами, Бог бы с ними. Но я с мистическим ужасом предвижу в этом символ новых кошмаров. Страшно думать мне, что борьба со взяткой может обернуться теперь уже концом России. Не дай то Бог, если вышли мы на самый последний бой…

И не мог ведь весь этот нынешний, сравнительно с Петром Великим, политический гнус не ведать, какие громадные усилия прилагал тот, на какие жертвы шёл, чтобы искоренить эту, главную и теперь, российскую беду.

Эпопея борьбы со взяткой в России полна назиданий. И об этом сегодня стоит сказать подробнее. Если бы была написана подробная история взяточничества и воровства в нашем Отечестве, это, несомненно, было бы и интересное и поучительное чтение. Будем надеяться, что когда-нибудь эта история у нас появится. А пока попробуем обойтись собственными силами. Напишем хотя бы начальные строки её. Вот чем особенно годна нам эпоха и жизнь Петра Великого.

И надо сразу сказать, что война со взяткой ему не удалась. Хуже того, Пётр смертельно надорвался в этой битве. Тому, кто объявил очередной поход против этого исконного мирового зла, следует знать насколько чудовищна его сила и власть. Дальнейшее повествование может в некоторых деталях показаться излишне подробным. Но я подхожу тут к концу жизни Петра. И всякая деталь потому кажется мне значительной. Ведь никто толком так и не объяснил его последних дней, никто доподлинно не знает причин его смерти. У меня есть своя версия, и я тут хочу её изложить. Теперь этот недуг, взятка, считается исконно российским, однако, Россия этим, скорее, заразилась. Пожалуй, зараза эта и проникла к нам в новом виде через то самое «окно», которое Пётр так старательно прорубал в Европу. Из первых поездок туда молодой русский император, как помним, вынес два сильнейших впечатления. Одно из них о европейском чиновнике. Ему показалось тогда, что все они, эти чиновники, являются по негласному чину – сынами Отечества. Запомним и мы это первоначальное убеждение Петра Великого. Чиновник – это не должность, это обязанность быть сыном Отечества – так он положил. Таким немедля захотел видеть своё государское окружение. Идеализм? Но, как всё-таки жаль, что мы уже перестали так думать. Идеализм это и есть тот цветок в петлице, который так приличен был когда-то сукну казённого сюртука. И Пётр всю жизнь не мог расстаться с тем первым своим убеждением о должности и долге чиновного государственного человека. Ещё он захотел иметь у себя хотя бы один европейский по облику город. Город, однако, построить оказалось гораздо проще, чем внушить даже избранным простую мысль о долге.

Там же, в Европе, Пётр совсем близко от себя увидел жуткое мурло будущего своего главного врага – взятки. Испытал первый искус. Амстердамские евреи тогда предложили ему, через тамошнего бургомистра Витсена, сто тысяч гульденов за беспошлинную торговлю в России. Витсену он ответил тогда, якобы, так: «Я ехал сюда не за товаром, понеже, не купец, а государь русский. Я приехал за умением, которое хочу дать моим русакам. Брать буду не гульденами, мастерами…». А Вольтер пишет, что он, Пётр даже и не устоял однажды – принял-таки от английских купцов сто тысяч экю с тем, чтобы разрешено было им ввозить в Россию табак. Видно и у царя нужда в деньгах была тогда так велика, что «царь принял эти сто тысяч экю, и даже взял на себя дело приобщения к курению самого духовенства». От этой взятки и стало на Руси одной бедой больше.

Другая взятка была предложена Петру гораздо позже, потому и обставлена была тоньше. Голландских купцов обеспокоило вдруг, что российские суконные фабрики стали работать более или менее успешно. Тогда предложили они следующее. Готовы, мол, завозить свой товар гривной за аршин дешевле, чем делается это сукно в России. На целых десять лет. Даровая сумма получалась многомиллионной. Могла поразить непривычный к государственному интересу взгляд. Это было нечто по смыслу похожее на нынешнее вступление России в ВТО. Царь-то смекнул, конечно, к чему клонится дело. Однако, без слов, спустил его на рассмотрение Сената. Весь Сенат оказался «за». Кроме одного сенатора-князя Якова Долгорукого, который привёл следующие резоны. Через десять лет наши фабрики будут порушены, тогда хитроумные голландцы смогут ломить за своё сукно сколько захотят. И тут уже ничего не попишешь. К тому же деньги за собственное сукно не уплывут за границу, а пойдут на укрепление своих дел. И далее в резонах князя Долгорукого оказалась следующая формула, необычайно актуальная во все времена, а, особо, в наши – «богатство подданных не сеть ли богатство государственное». Ах, как не хватает нам сегодня таких князей Долгоруковых. Разве допустили бы мы тогда такой порухи в собственном сельском хозяйстве и в промышленном производстве, например. Впрочем, и у Петра такие князья оказались в большом дефиците.

Итак, Пётр закончил своё европейское образование и вернулся домой. Вернулся с боевым и задорным настроением. Сначала он пытался сделать чиновных сынов Отечества из старой, отцовской ещё, государственной гвардии. Для начала напрочь укоротив им бороды, чтобы больше походили на английских парламентариев. Потом добавил к ним новых, неизвестного роду, которые сами брились, и сами уже одевались в штаны от французских портных. Но, чтобы знать и говорить правду, которую ожидал Пётр, этого оказалось мало. Закон буксовал, указы исполнялись туго. Единственным чудом оказалось непомерное злокачественное богатство новой знати, возникшее, казалось, из ничего. Они, эти новые вершители судеб Отечества, как-то очень уж быстро построили за счёт России и Петра роскошный личный рай на земле.

Когда же император узнал, из чего делаются мгновенные состояния бывших стряпчих и торговцев пирожками в разнос, ставших всесильными вельможами, он ужаснулся. Не сам факт лихоимства напугал, а его размах. Он понял, что тут-то и таится погибель всем его благим начинаниям.

Историю неравной борьбы царя Петра с коррупцией писать надо долго. Возможно, и она когда-нибудь, как говорилось, будет составлена. Напишет её усердный историк средней руки, потому что великим историкам, сколько их ни есть у нас, писать о том, как видно, казалось делом зазорным и несолидным. Потому об этом, по-своему захватывающем предмете, в классических томах почерпнёшь не много. Помочь тут может только проверенное временем, тщательное чтение первоисточников. Часто именно в таких поисках можно испытать совсем особое счастье – счастье быть читателем.

И вот какая первая беда открылась в прочитанном. Богатство на Руси никогда не было ограждено честью. Богатейшие фамилии во времена Петра становились символами воровства и лихоимства. Это не обошло, а, пожалуй, только усугубилось в приложении к самым близким Петру людям – Меншикову, графу Головкину и барону Шафирову.

Этот барон Шафиров, например, до крещения Пётр Шапиро, когда-то как раз и был стряпчим. До встречи с Петром имел тридцать рублей жалованья в год, да ещё по двадцати копеек в сутки «харчевых». 9 января 1723 года, когда всходил он на эшафот, обвиняемый в бесчисленных злоупотреблениях, был уже тайным советником и подканцлером, фактическим министром финансов и богатейшим человеком в империи. В его поместьях насчитывалось 15 000 крестьянских душ.

Судьба князя Матвея Гагарина, опять же, классический образец того, как наживалось богатство, и чем дело заканчивалось. Стал он сибирским губернатором. Тут же разбогател неимоверно. Так что за столом подавали у него кушанья на пятидесяти серебряных блюдах. Колёса карет его окованы серебром же, санные полозья – тоже. Подковы у коней – золотые. До бесстыдства наглое, надо сказать, было богатство. Стоит ли говорить, что и кончил князь хуже всех. Шафирова, приговоря к смерти, помиловали всё же. Гагарина же повесили, да ещё и велели «из петли снять и, сделав железную цепь, побудить его на той цепи, на той же виселице». Долго пришлось мне искать, что же в то время могло означать ужасное, судя по контексту, слово и приказание «побудить». Нашлась разгадка у нерусского свидетеля этой казни камерюнкера Берхгольца, бывшего тогда в свите голштинского принца, приехавшего сватать дочь русского императора: «Говорят, что тело этого князя Гагарина, для большего устрашения будет повешено в третий раз (оно, значит, уже было повешено два раза!) по ту сторону реки потом отошлётся в Сибирь, где должно сгнить на виселице; но я сомневаюсь в этом, потому что оно и теперь уже почти сгнило». По пути в Сибирь тело бывшего губернатора останавливалось на несколько дней во всех мало-мальски значимых городах империи для назидания местной чиновной знати. Висело на главной площади в железной петле. Это и называлось «побудить». Побуждало, стало быть, к честному исполнению долга.

Тут признаюсь – читал я все эти страсти и всё думал – как же нам одолеть взятку в наш гуманный век, коли такие ужасы уже были из-за неё в России, а она жива до сей поры и только краше и наглее становится.

Или вот какой случай. Был в Москве ещё один выдающийся стряпчий, имя которого история не сохранила. Стряпчий, это чиновник, не слишком большого ранга, осуществляющий судебный надзор. Судя по всему, этот был великий знаток своего дела. Главное, что он назубок знал все указы самого Петра и умело применял их. Даже самих судей поправлял.

Император услышал об этом ходячем правовом уложении и захотел лично увидеть такое чудо. Поговорив с ним, царь был поражён его рассудительностью, умом и знанием дела. Тут, кстати, вспомнилось ему, что пустует место новгородского губернатора. А в Новгородской губернии, стоит вспомнить, располагались вотчины бояр Романовых, не так уж давно призванных на царство. Значит, назначение выходило вдвойне почётным.

Так стал никому не известный стряпчий сразу губернатором.

Прошло несколько лет и до Петра стали доходить прискорбные слухи о новом губернаторе, некогда честнейшем и бескорыстнейшем человеке. Стали поговаривать, что он берёт взятки. Пётр немедленно призвал его к себе. Тот, надо отдать ему должное, запираться не стал, а такая прямота Петру нравилась. Губернатор объяснил всё новыми нуждами. Будучи простым человеком, он и не предполагал, что у губернатора совсем иная жизнь и другие потребности. «Ладно, – остановил его император, – это можно понять, подумай тогда, сколько тебе нужно, чтобы жить по-губернаторски и соблюсти честь?». «Думаю, коли бы жалованья вдвое против нынешнего имел, справился бы». Тогда царь указал добавить ему ещё один оклад и ещё половину, чтобы уж наверняка было, но предупредил: «Если сшельмуешь теперь, велю снести голову». На том расстались. Несколько лет губернатор жил и решал как велено. Потом подумал, авось запамятовал государь о своей угрозе. Стал брать потихоньку, а потом и шибко. Тут и пришёл конец рассказу о ловком стряпчем, ставшем губернатором. Пётр не стал его больше призывать к себе, а велел только передать: «Коли подданные не умеют держать своего слова, то царь его держит». Так стало на Руси одной светлой неразумной головой меньше.

Дело тем не кончилось. Промаявшись яростью ночь, наутро явился грозный царь в Сенат. Первому попавшемуся сенатору стал диктовать указ. Поскольку он сам же учил, что «указы и законы следует писать ясно, чтобы их не перетолковать», то указ выходил короткий, вдохновенный и жестокий. Первым попавшимся оказался тогда Ягужинский.

– Павел Иванович, пиши, – грозно приступил к нему Пётр. – Если кто украдёт столько, что можно купить кусок верёвки, годный обмотать шею – того повесить!

Умный Ягужинский долго не думал, сообразил тут же.

– Вот не знал, Ваше Величество, что ты захочешь быть государем без подданных…

– Как так?

– Так ведь мы все воруем, кто больше, кто меньше, кто тайно, а кто и открыто…

Царь оторопел было от такого ответа, но вдруг засмеялся. Так не вышел в свет юридический документ, который мог бы стать одним из самых ярких и недвусмысленных в истории законотворчества. Об этом случае поведал сам Павел Ягужинский известному составителю тридцатитомной библиотеки «Анекдотов о Петре Великом» Ивану Голикову.