Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Чехов смятенно ухмыльнулся и, подёргивая бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:

– В молодости я был неутомимый ё..рь.

Он произнёс это сокрушённо, употребив в конце фразы солёное мужицкое слово…

Этот разговор для Толстого не был случайным. Та молодость, которую охарактеризовал он столь неизящным и вполне определённым словцом, мучила его несбывшимся, тайная и значительная мечта его ушла безвозвратно с этой молодостью. Молодость свою он считал не просто беспутной, но пустой и бесплодной. И вот по какой причине.

У великого писателя Толстого не было великой любви. И вообще, если внимательно присмотреться к его жизни, любви в ней не было даже рядовой, заурядной. Он каким-то образом упустил в своей молодости все возможности для того. О причине столь великого бедствия мы и попытаемся тут рассказать.

Был у него необычайно длинный ряд увлечений, была отчаянная, величайшая борьба с вожделением и похотью, в которой он постоянно терпел поражение, но подлинной страсти, сводящей с ума, добавляющей божественную искру в привычку жить, у него не было. Это, вне всякого сомнения, отразилось и на творчестве его. Описания любви у него – это лишь глубокие догадки, какой она должна быть, гениальная болтовня философа-теоретика, в которой нет откровений и живого опыта мужчины, испытавшего всю светлую печаль, трагическую мудрость грозного и прекрасного чувства.

Как это объяснить?

Чужая душа – потёмки. Это известно. Особенно столь непостижимая душа, как душа Льва Толстого.

К счастью, он сам оставил о своей душе почти ежедневные свидетельства. Свидетельства потрясающей смелости и откровенности. Другого человека, так обнажившего свою душу перед другими, больше нет. В этом тоже есть своя загадка. В смелости его дневников, например, есть особое достоинство, и оно, это достоинство, по большому счёту ещё не оценено.

И вот что следует из этих дневников.

Вся трагедия души Льва Толстого, может быть в том и состоит, что борьба с нечистым велась им настолько решительно, что всякий раз ставила под подозрение и чистое. Первая прививка против житейской грязи оказалась настолько сильной, что всякий раз убивала живое, кристальное чувство. Самое первое грехопадение переживал он с необычайной болью, рана от того не зажила и в старости. Намёк на то есть в «Записках маркера»:

«Приехали часу в первом… И все Нехлюдова поздравляют, смеются… А он красный сидит, улыбается только… Приходят потом в биллиардную, веселы все, а Нехлюдов на себя не похож: глаза посоловели, губами водит, икает и всё уж слова не может сказать хорошенько… Подошёл он к биллиарду, облокотился, да и говорит:

– Вам… смешно, а мне грустно. Зачем… я это сделал; и тебе… князь, и себе в жизни этого не прощу. – Да как зальётся, заплачет».

Такое впечатление на юного героя повествования, под которым легко угадать самого Толстого, произвело посещение публичного дома.

А вот пишет он последний свой роман:

«Когда писал он “Воскресенье”, – вспомнит М.А. Шмидт, – жена его, Софья Андреевна, резко напала на него за главу, в которой он описывал обольщение Катюши.

– Ты уже старик, – говорила она, – как тебе не стыдно писать такие гадости.

Лев Николаевич ничего ей не сказал, а когда она ушла, он, едва сдерживая рыдания, подступавшие ему к горлу, сказал:

– Вот она нападает на меня, а когда братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!».

Однажды, в старости уже, Лев Толстой, опять вспоминая молодость, решил рассказать своему биографу Н. Бирюкову о грехах, которые не может забыть, и которым нет прощения:

«В молодости я вёл очень дурную жизнь, и два события этой жизни особенно… мучают меня… Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни, до моей женитьбы. На это есть намёк в моём рассказе “Дьявол”. Второе – это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тётки. Она была невинна, я её соблазнил, её прогнали, и она погибла…».

История горничной Гаши во всех подробностях описана в романе «Воскресенье». Первый великий грех свой искупил писатель великим же романом. Никто из пристально изучавших жизнь Толстого не догадался найти потом эту морально погибшую Гашу и поинтересоваться, приняла ли она покаяние столь необычайной силы, насколько утешила её сама мысль остаться героиней вечной книги. А, может, и не простила она?

Другая история не столь известна. Но она так же решительно повлияла на духовный склад великого писателя.

Сама история повести «Дьявол» столь же драматична, как и та, что легла в его основу. Написав вчерне повесть, Толстой спрятал её за обшивку кресла в своём кабинете, и там пролежала она целых двадцать лет. Потом она всё же как-то попала в руки жены. В тот же день у Софьи Андреевны состоялся тяжёлый разговор с мужем. Возбуждена она была до крайности:

«За завтраком Соня была ужасна. Оказывается, она читала “Дьявол” и в ней поднялись старые дрожжи, и мне было очень тяжело. Ушёл в сад… Потом в 4 часа она всё высказала, и я, слава Богу, смягчил её и сам расплакался…».

Толстому было восемьдесят два…

А пятьдесят два года назад произошло следующее. Он вернулся тогда в своё имение одним из героев Севастопольской кампании, известным уже писателем, полным новых замыслов. Почитаем дневник его молодости:

5 июня 1856 г.

…Вернулся, перечёл и кой что поправил в «Казаках» и шлялся в саду со смутной сладострастной надеждой поймать кого-нибудь в кусту. Ничто мне так не мешает работать, поэтому решился где бы то и, как бы то ни было, завести на эти два месяца любовницу…

8 июня…

…Шлялся по саду. Очень хорошенькая крестьянка, весьма приятной красоты. Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше бы самый порок…

15 июня…

…Приехал домой и послал к солдатке.

17 августа…

…Приводили бабу, у меня п. с. с. б. и н. в…

27 ноября 1856 г.

… Окончил «Помещичье утро»… шлялся со сладострастными целями, пьяная девка на Невском, в бане…

Это всё подступы к тому, что обернётся потом таинственной и неразгаданной повестью «Дьявол». Ему тридцать второй год. И записи в его дневнике приобретают вдруг исключительный накал. Появляется в нём строки об Аксинье Базыкиной, крестьянской женщине, сыгравшей в творческой судьбе, в нравственной биографии великого писателя роль исключительную. В этом не раз ещё будут разбираться те, кому интересны последние годы Толстого, последние метания его измученной души. Осмысление этого состояния оставило заметный след в истории его нравственного поиска. Некоторые из отображений этого поиска надо будет привести, поскольку короткие записи дневника не передают, конечно, всей силы его увлечения грешной соломенной вдовой Аксиньей:

13 мая 1858 г.

Чудный Троицын день. Вянущая черёмуха в корявых рабочих руках… Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно. Нынче в большом старом саду, сноха, я дурак. Скотина. Красный загар шеи… Я влюблён, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы…

Завтрашний день в «Дьяволе» описан так:

«…Целый день он был не свой. На другой день в двенадцать часов он пошёл к караулке. Данила-сводник стоял в дверях и молча значительно кивнул головой к лесу. Кровь прилила к сердцу его, он почувствовал это и пошёл к огороду. Никого. Подошёл к бане. Никого. Заглянул туда, вышел и вдруг услыхал треск сломленной ветки. Он оглянулся, она стояла в чаще за овражком. Он бросился туда через овраг. В овраге была крапива, которой он не заметил. Он острекался и, потеряв с носу пенсне, вбежал на противуположный бугор. В белой вышитой занавеске, красно-бурой паневе, красном ярком платке, с босыми ногами, свежая, твёрдая, красивая, она стояла и робко улыбалась

– Тут кругом тропочка, – обошли бы, – сказала она. – А мы давно. Голомя (одно из значений слова «голомя» – давно. – Е.Г.).

Он подошёл к ней и, оглядываясь, коснулся её.

Через четверть часа они разошлись, он нашёл пенсне и зашёл к Даниле и в ответ на вопрос его: «Довольны ль, барин?» – дал ему рубль и пошёл домой.

Он был доволен. Стыд был только сначала…».

16 июня…

…Имел Аксинью… Но она мне постыла.

9 мая 1859 г.

О Аксинье вспоминаю только с отвращением, о плечах.