Русские отцы Америки

В феврале 1914 года на этом замечательном воздухоплавательном аппарате был установлен мировой рекорд полёта с наибольшим грузом и наибольшим числом пассажиров. Пассажиров было шестнадцать. Всё это были представительные и заслуженные люди. Полёт выдавался рабочим и инженерам завода так же, как выдаётся премия за ударный труд и особые заслуги. Из-за шума моторов говорить в каюте было совершенно невозможно. Но к этому все привыкли и отлично объяснялись знаками. Да и слов много не надо было. Все понимали, что это в ушах у них шумит ветер истории. Среди пассажиров этого рекордного рейса оказался приблудный кобелёк по имени Шкалик. Имя вполне русское по духу. Так именовался тогда сосуд с водкой размером с нашу четвертинку, чекушку. Похоже, что собаку очень любили, иначе бы не было у него имени, которое не может тронуть очень уж редкое русское сердце. Пассажиры, исполненные достоинства, торжественно переживали исторические мгновения, а пёс Шкалик бестолково путался у них под ногами, совершенно не понимая сути момента. Между тем этому Шкалику и памятник не грешно было бы поставить на каком-нибудь питерском аэродроме. Чтобы лётчики приходили к нему перед полётом и трогали нос, или гладили за ухом, чтобы была в полёте удача. И чтобы люди помнили о том, что было прежде, и чтобы представляли себе ясно свою связь с прошлым. И чтобы они гордились тем, что им выпало продолжать дело великих предков. Не всегда нам хватает этого.

Корабль легко оторвался от земли и полчаса кружил над Петроградом. Полёт с таким количеством пассажиров был зарегистрирован официальным порядком и оказался совершенно небывалым мировым рекордом. В этом полёте «Илья Муромец» поднял около восьмидесяти пудов (1280 килограммов) полезного груза.

«Полная уверенность в корабле сделала возможными полёт над городом на небольшой высоте. Величественное и красивое зрелище представлял громадный город с оживлённым движением на улицах. Можно было видеть на улицах не только вагоны трамвая, автомобили и лошадей, но даже отдельных людей. Воздушный корабль, привлекавший внимание сильным шумом своих двигателей, должен был быть отлично виден при таких условиях. И действительно, стоя на верхнем мостике корабля и любуясь знакомым видом раскинувшегося внизу города, можно было легко обнаружить, что воздушный корабль привлекает внимание. Когда «Илья Муромец» пролетал над какой-нибудь улицей или площадью, видно было, как почти всё или даже всё движение на ней замирало. Люди, трамваи, автомобили – всё останавливалось и продолжало стоять некоторое время, пока пролетал корабль».

Не помню, чтобы я читал что-нибудь более захватывающее даже у самых именитых фантастов, которые пытались предугадать детали описанного Сикорским времени.

Вот сделал я специально ещё две выписки, одна из книги Игоря Сикорского «Воздушный путь», другая из романа «Робур-Завоеватель» Жюля Верна. Догадаетесь ли где и что?

«Когда корабль находился на высоте около одной версты, то во время одного из поворотов из передних окон каюты рулевого можно было увидеть очень красивое белое облако, находившееся примерно в двух верстах от корабля, на одной с ним высоте. Облако казалось огромной снежной глыбой с резкими очертаниями. Захотелось взглянуть на него поближе. Небольшим движением рычага моторам был вновь дан полный ход. Корабль выровнялся, перестал опускаться и, послушный рулю, понёсся по направлению к белой стене. По мере приближения к облаку казалось, что корабль летит всё быстрее и быстрее. Последние секунды казалось, что корабль мчится со страшной скоростью на какую-то сплошную стену. Это было очень красиво и интересно».

«Перегнувшись через борт, пассажиры могли различить внизу длинную и извилистую ленту воды, змеившуюся, словно простой ручей, по холмистой равнине между небольшими озёрами, сверкавшими под косыми лучами солнца. На самом деле то была река и к тому же одна из самых крупных в этой местности. На левом её берегу вырисовывалась горная цепь, которая тянулась вдаль, насколько хватал взгляд».

Первый текст принадлежит Сикорскому. Конечно, у него всё выглядит живее. Не вижу я у Жюля Верна блохастого, трогательного дворнягу Шкалика, униженно старающегося всем видом своим понравиться почтенной публике. Непридуманная эта бытовая деталь удивительно подчёркивает важность происходящего. Нет у живой жизни глянца, который делает даже ловко придуманную житейскую деталь скучной и пугающей, как сияющая гробовая доска.

Первое далёкое плавание «Ильи Муромца»

Я так и оставил в этой части своего рассказа точную строчку, которой обозначил грандиозный перелёт из Петрограда в Киев сам Сикорский. Люди, даже самые близкие к полётам, ещё не определились с тем, как называть своё дело. Море им было долгое время привычнее. И слово «плавать» пока было удобнее.

Русский предприниматель всегда ждал военного заказа, как манны небесной. И Сикорский его дождался. Но военные хотели прежде испытать диковинку на свой лад. Им нужны были черезвычайные доказательства. Нужны были такие наглядные преимущества, чтобы никаких сомнений уже не возникало.

Так возникла идея грандиозного перелёта. Когда у Сикорского спросили, куда бы он хотел полететь, тот ответил, не задумавшись: «Конечно, в Киев!»

Старт был назначен почему-то в ночь – с 16 на 17 июня 1914 года. При самом придирчивом взгляде и отборе, экипаж всё же получился из четырёх человек. В своих воспоминаниях Сикорский краток: «это были капитан Xристофор Пруссис, в качестве пилота, лейтенант Георгий Лавров, в качестве пилота и штурмана, механик Владимир Панасюк, в качестве машиниста, и я, в качестве пилота и капитана построенного мною воздушного корабля».

Все самые важные испытательные полёты своих самолётов Игорь Сикорский осуществлял сам. Он говорил так: «Если, например, инженер строит мост, то всегда первый должен проехать по нему, я взял себе это за пример. Первый полёт непременно мой. Все остальные – по выбору».

Самые интересные страницы в романе Даниэля Дефо «Робинзон Крузо те, где перечислено, что именно выбросило море на необитаемый остров вместе с отчаянным моряком. Здесь тоже. В первый грандиозный полёт, который тоже полностью отрывал наших путешественников от обитаемого мира, были взяты: «кроме 65 пудов бензина – запасные части для моторов, два запасные пропеллера, запасные шины для колёс, проволока, болты, бидоны с водой и. т. д.».

Правда, определённая связь с землёй всё-таки предполагалась. Надо было сделать посадку. Было рассчитано сделать это где-то в Орше, поскольку бензин в этом месте перелёта должен был в баках закончиться. Было известно так же, что протяжённость железной дороги из Питера в Киев составляет 1300 километров и самые скорые поезда одолевают их за двадцать шесть часов. Прямой путь, отмеренный по карте циркулем, показал около 1100 километров. Каково будет время, и обгонит ли самолёт скорый поезд – вот что должны были узнать назавтра отважные авиаторы. Впрочем, они ничего не загадывали. Путь-то был почти такой же не предсказуемый, в какой отправлялся когда-то Христофор Колумб. Главное, что всё это делалось впервые.

В этот день рассвет для первого пилота Сикорского и его спутником наступил несколько скорее, чем для петербургских будочников, дремавших на своих уличных постах. Самолёт поднялся на полтора километра и солнце, прежде не видное, ярко засияло на стекле, защитившем пилота от ветра и шума. Сикорский даже прикрыл кое-где кабину весёлым ситцем штор. Стало уютно, как дома. Никакого ощущения опасности. Небесный путь был красив необычайно. Невозможно опять было не описать Сикорскому безбрежного моря облаков.

«Я вскоре, – пишет он, – вышел на верхнюю площадку. Трудно описать величественное зрелище, открывавшееся с этого места. Корабль летел над безбрежным облачным морем. Можно было ясно видеть, как его тень скользила по белоснежным облакам, освещённым солнцем. Иногда из облачного моря поднимались выступы, как бы горы. Иногда можно было видеть, как бы огромный гриб, бросавший от себя тень, в целую сотню саженей длиной, на облачную поверхность. Некоторые выступы были выше полёта корабля. Странное впечатление создавалось, когда корабль проходил вблизи такой облачной горы. Наружные очертания были так резки, что, казалось, она действительно состоит из какой-то твёрдой белой массы. Когда «Илья Муромец» пролетал вблизи таких облачных выступов, то была ясно видна большая скорость хода воздушного корабля».

Пилоты сменялись у руля каждые полчаса, и это было чудесно. Можно было тем, кто не на вахте любоваться недоступной доселе никому картиной. Погода была ясная и безветренная.

Около шести часов утра, в каюте-гостиной был сервирован завтрак, состоявший из бутербродов и горячего кофе.

«Все кроме одного, оставшегося за рулём, собрались в уютной гостиной, уселись в удобных плетёных креслах за столом. На стол был поставлен горячий кофе в двух термосах и бутерброды. Корабль летел так спокойно, что можно было полный стакан кофе ставить на стол и он не разливался. Всё было очень вкусным, кофе горячим, но всё же мы поминутно отрывались, чтобы полюбоваться чудесным видом из окна воздушного корабля, спокойно плывшего на полуторавёрстной высоте».

От этих строчек Сикорского я опять хочу перейти к странице Жюля Верна. Он тоже описывает утренний завтрак на воздушном гиганте «Альбатрос». И опять, сдаётся мне, что реальность Сикорского вкуснее и живописнее фантазии: «Их (невольных пассажиров «Альбатроса») тут же проводили в заднюю рубку, где помещалась маленькая столовая. Здесь, в сторонке, был уже накрыт для них отдельный стол, за которым им предстояло обедать во время путешествия. На завтрак были поданы различного рода консервы, а также галеты, приготовленные наполовину из муки, наполовину из мясного порошка и приправленные небольшим количеством свиного сала; из этих галет, разведённых в кипятке, получается превосходный бульон; затем последовали ломтики жареной ветчины и – в качестве напитка – чай».

Пассажиры «Ильи Муромца», занятые будничным делом, так и не заметили главного. Этот коллективный завтрак в комфортабельном салоне на борту воздушного корабля тоже состоялся впервые в мире.

Часов в восемь пролетали над Витебском, где на одной из площадей было видно большое скопление народа и всяческих повозок и экипажей. Телеграф разнёс по пути следования весть о том, что можно увидеть чудо, и народ не хотел его пропустить

Сикорский пытается представить, как выглядит та картина, которую люди видят с земли:

«Красивое зрелище представлял с этого места воздушный корабль с его большим длинным корпусом, с рядом прозрачных окон, освещённый лучами ясного утреннего солнца… Решено было попытаться известить оставшихся в Петрограде о том, что полёт идёт благополучно и успешно. Быстро были составлены две телеграммы. Они были положены в небольшие металлические трубочки, заткнутые пробками с обеих сторон. На каждую трубочку был намотан узкий, но длинный кусок материи, конец её был прикреплён к трубочкам. Когда трубочка выбрасывалась с корабля, материя развёртывалась и долгое время, пока трубочка падала на землю, за ней виднелся длинный хвост из ярко-красной материи, благодаря которому её можно было легко видеть и находить на земле. При каждой телеграмме были приложены деньги на её посылку. За время полёта было послано несколько таких телеграмм, причём все они оказались найденными и были отправлены по адресам… Уже несколько раз можно было различить поезда, казавшиеся длинной тёмной гусеницей, медленно ползшей по ниточке. Воздушный корабль быстро обгонял их».

Тут опять напрашивается страничка из Жюля Верна. Если правы те из биографов Сикорского, которые утверждают, что этот роман («Робур-Завоеватель») относился к его любимому чтению, то он мог бы вспомнить из него сейчас вот какую сценку. Она и в самом деле занимательна и, похоже, оба, писатель-фантаст и реалист-конструктор писали о соревновании паровозов и летательных аппаратов с одинаковым чувством. Они были на стороне летательных аппаратов: «…горный хребет был преодолён, и “Альбатрос” вновь помчался с прежней скоростью – сто километров в час… Воздушный корабль уже снизился на несколько сот метров, когда внимание пассажиров привлекли какие-то свистки. Их издавал поезд Тихоокеанской железной дороги, направлявшийся к городу Большого Солёного озера. В это мгновение, послушный тайному приказу, “Альбатрос” снизился ещё больше и полетел над мчавшимся на всех парах составом. Его тотчас же заметили. Несколько человек показались в дверцах вагонов. Затем многочисленные пассажиры высыпали на площадки, соединяющие вагоны в американских поездах. Некоторые даже не побоялись вскарабкаться на крыши, чтобы лучше разглядеть летательную машину. Воздух огласился криками “гип-гип, ура!”… “Альбатрос” ещё больше приблизился к земле, умерив скорость вращения подъёмных винтов и замедлив свой полёт, чтобы не опередить поезда, который ему ничего не стоило обогнать. Он летел над составом, точно гигантский жук, но мог в любую минуту превратиться в огромную хищную птицу. Воздушный корабль отклонялся то вправо, то влево, устремлялся вперёд, возвращался назад, а над ним гордо реяло чёрное полотнище с золотым солнечным диском посредине. Начальник поезда развернул в ответ украшенный тридцатью семью звёздами флаг Американской Федерации… Громкими криками “ура” пассажиры поезда приветствовали полёт «Альбатроса». Но вот три или четыре члена экипажа воздушного корабля показались на палубе. Один из них, по примеру моряков, обгоняющих другое судно, показал поезду конец каната, в насмешку предлагая взять его на буксир. И “Альбатрос” понёсся вперёд со своей обычной скоростью; в каких-нибудь полчаса он оставил экспресс далеко позади, и вскоре последний дымок паровоза растаял на горизонте».

Заправились в Орше и полёт продолжился. Погода была такая, будто выбрала себе целью испытать невиданный в небе аппарат. Стеной встали тяжёлые грозовые облака, хлестал дождь. Сикорский знал, что с этим легко покончить. Надо только подняться выше туч:

«На высоте в тысячу метров дождь прекратился, а на высоте полтора километра “Муромец” вышел из облаков: ярко светило солнце, было совершенно тихо и “Илья Муромец” спокойно летел метрах в двухстах над необозримым морем ослепительно белых облаков самой причудливой формы, по которым скользила его громадная тень».

Сикорский с сожалением вспоминал потом, что ни до, ни после этого дня столь великолепной панорамы он не видел уже. Дальнейшее развитие авиации, вместе с надёжностью, ограничили и некоторые первоначальные вольности, которые украшали жизнь первых пилотов и пассажиров. Уже нельзя стало свободно выходить из кают и комфортабельных салонов на балконы, выбираться на крыло и любоваться чудесными картинами, не доступными до сей поры человеческому глазу и даже его воображению. «Муромец» всё ещё давал в этом плане замечательные преимущества.

А вот и первый серьёзнейший случай, который подтвердил то, что все предосторожности и хитрости, которые Сикорский придумал для своих самолётов, абсолютно не лишни, и в этом надо совершенствовать их и далее.

Механик Панасюк, поскольку надёжная машина не требовала от него напряжения, тоже вышел полюбоваться небесными видами. И вот он входит в кабину командира с белым лицом и блуждающими сумасшедшими глазами. Понятно, что-то случилось черезвычайное, коли этот невозмутимый хохол предстал в таком виде перед занятым начальством. Сикорский и сам побледнел, когда посмотрел туда, куда указывал механик. Один из моторов веером выбрасывал бензин и уже часть полотняного крыла была напитана им. Вот произошла вспышка, вырвалось пламя и тут же охватило деревянные детали, будто огненная позёмка заструилась по крылу. Второй пилот Лавров и опамятовавшийся Панасюк почти автоматически оказались на крыле и стали сбивать пламя шинелями. Лавров, продравшись сквозь ветер, порывистый и жёсткий, как удар тренированного кулака, сумел-таки перекрыть клапан подачи горючего, огонь удалось погасить. Это был самый серьёзный экзамен, который жизнь предъявила конструктивной сметке, обеспечившей доступ к двигателям даже в полёте. Не будь этого, у Сикорского не хватило бы времени для маневра и посадки – в считанные секунды самолёт превратился бы в факел.

Позже Императорское Русское Пожарное Общество возвело отважных летчиков за этот подвиг в ранг почётных пожарников, выдав Сикорскому, Лаврову и Панасюку золотые и серебряные знаки своих непременных членов.

Вот как описывает Г. И. Лавров последние часы этого беспримерного перелёта в сообщении, направленном заведующему организацией воздухоплавания в Службе связи Балтийского моря:

«Шли 3 ч. 20 мин. исключительно по счислению. Дождь два часа лил как из ведра, временами не было видно края крыльев. Компасы в жидкости я установил удачно настолько, что, не видя сквозь облака Киева, мы начали планировать с 1200 м из точки счисления и только с 350 м увидели как раз под собой главную улицу Киева. Не знаю, как будет дальше, но пока удалась прокладка и даже пеленгование, как на корабле. Курьёзно то, что «Муромца» клало в грозовых облаках на 30°. Без приборов пропали бы…»

Сикорский лаконично, но ясно, что с чувством немалого удовлетворения отметит в своей книге: «Таким образом, воздушный корабль благополучно закончил своё первое сравнительно далёкое плавание».

Тут же на аэродромном поле экипаж «Муромца» узнал весть об убийстве в Сараево эрцгерцога Фердинанда.

Киев с великим энтузиазмом воспринял грандиозный перелёт «Ильи Муромца». Да и теперь событие это надо считать ничуть не меньшим, чем, например, перелёт Блерио через Ла-Манш. Но мы почему-то не умеем и не хотим гордиться тем, что составляет истинное величие нашего национального пути. Между прочим, этому перелёту в июне нынешнего года тоже исполнилось сто лет. В России об этом не вспомнили. Даже в Министерстве обороны, даже в руководстве тяжёлой авиацией стратегического назначения, которая, в сущности, основана и утверждена в России этим перелётом Сикорского. Что-то происходит с нашей национальной памятью. Слаб памятью становится народ. Это плохой симптом. Врачи знают, что окончательная деградация человеческого сознания приходит тогда, когда человек перестаёт сознавать себя. С народом, у которого не всё в порядке с исторической памятью, происходит то же самое. Помнится, в прошедшем июне, который в истории нашей славен воздушной победой Сикорского, все газеты и экраны мутного ТВ заполнены были сюжетами о годовщине сомнительного и противоестественного зачатия между давно потерявшей голос и женское естество певичкой и неизвестного пола её приживальцем. Ничтожные герои. Ничтожно время, имеющие таких героев.

Но вернёмся опять в другую, славную пору. В ресторане Купеческого сада в честь питерских лётчиков был дан банкет. Успехи Сикорского в области авиации показались тогда настолько значительными, что совет Киевского общества воздухоплавания наградил Сикорского Золотой медалью с надписью «Славному витязю русского воздушного океана Игорю Сикорскому». К тому же члены общества обратились к учёному совету Петербургского политехнического института с коллективным ходатайством о присуждении ему звания инженера-механика без защиты дипломного проекта. Это ходатайство было удовлетворено. Только теперь Игорь Сикорский мог рекомендоваться дипломированным специалистом. Ему было двадцать пять лет. Но главный итог этого полёта был, пожалуй, в том, что армейские чины, затеявшие его, вполне оценили великое значение заслуг конструктора Сикорского перед отечественным самолётостроением. Вот как об этом писал в те дни журнал «Армiя и флотъ», официальный орган военного ведомства:

«…Идея, заложенная И. И. Сикорским в основание гигантской машины, замечательна своей новизной, смелостью и своевременностью. Дело в том, что “ахиллесовой пятой” современной авиации является малая грузоподъёмность аппаратов и зависимость успеха их полёта от исправности действия единственного на них мотора. Конструкторы аэропланов ищут безопасности полёта, так сказать, на стороне, вне зависимости от конструкции самого аэроплана, и разрабатывают, более или менее удачно, спасательные средства на случай невозможности благополучного спуска, что происходит чаще всего в связи с остановкой мотора. Что касается малой грузоподъёмности аэроплана, то на этот источник большинства его недостатков, при практическом применении, конструкторы, по-видимому, махнули рукой. Если проследить за таблицей мировых рекордов, то сразу же бросается в глаза быстрое возрастание скорости аэроплана и высоты полёта, достигших в настоящее время величины, практически не нужной при полном застое эволюции аэроплана в сторону его грузоподъёмности, каковая именно более всего нужна для общекультурных и специально военных целей. После неудачных попыток создать грузоподъёмный тип аэроплана – «аэробусы» – конструкторы отказались года два тому назад от этой идеи. Таким образом, И. И. Сикорский смело пошёл по заведомо тернистому пути, сознавая, что всякий другой путь может привести лишь к частичному усовершенствованию «маленьких» аэропланов, отнюдь не отвечая современным требованиям военного ведомства, каковые в данном деле удивительно совпадают с общекультурными: если мы сможем поднимать на воздушном корабле пушки и снаряды, то мы сможем перевозить по воздуху и путешественников, и товары».

А Сикорский отметил для себя не менее важное: «Таким образом, воздушный корабль, вылетевший на рассвете из Киева, в 5 часов дня опустился в Петрограде, совершив весь этот путь в 13 с небольшим часов, т. е. приблизительно вдвое быстрее, чем самые скорые поезда. Надо было лишь добиваться большего запаса мощности, чтобы корабль мог быстро пройти через неспокойные слои воздуха на малой высоте и подняться на полторы – две, даже три версты высоты. Корабль с этого времени стал называться «Илья Муромец Киевский».

Возвратились пилоты уже не в Санкт-Петербург, а в Петроград… Началась война с немцами. Патриотически настроенные граждане российской столицы не захотели жить в городе с нерусским именем.

Свидетельствует военврач эскадры самолётов «Илья Муромец» К. Н. Финне: «Государь Император, снова оказал И. И. Сикорскому своё внимание, посетив лично “Илью Муромца” и милостиво беседуя с экипажем этого воздушного корабля. И. И. Сикорский был награждён орденом Владимира 4-ой степени, по тому времени отличием очень высоким. Этим орденом И. И. Сикорский, по натуре своей очень скромный, чуждый выставления на показ своих заслуг, очень дорожил и всегда носил его на себе. По настоянию правых членов Государственной Думы, последняя постановила выдать И. И. Сикорскому сто тысяч рублей на дальнейшие работы по усовершенствованию его больших аэропланов. Чтобы не мешать плодотворной работе в этом направлении, И. И. Сикорский, по высочайшему повелению, был освобождён от отбывания воинской повинности, тем более что его “Илья Муромец”, хотя и не числился в то время в военной авиации, но принимал участие напр. в маневрах войск. В начале июля 1914 года, т. е. вскоре после возвращения своего из Киева, “Илья Муромец”, получивший название “Киевского”, принял участие в большом Высочайшем смотре войск в Красном Селе по случаю приезда в Poccию Президента Французской Республики Р. Пуанкаре. Этот русский воздушный богатырь, стоявший на правом фланге авиационных частей, привлёк особое внимание французского Президента, совершавшего объезд войск с Государем Императором. Бывшие на этом смотру летчики говорили, что Р. Пуанкаре, сидевший в коляске с Государыней Императрицей, не только не спускал глаз с “Ильи Муромца”, поравнявшись с ним, но, миновав его, оглянулся, чтобы разглядеть получше эту диковинную, невиданную им до того времени, громадную русскую машину».

Несколько выше я приводил свидетельство о том, что французская разведка сильно интересовалась нашими воздушными гигантами. И, судя по последним строчкам, интересовалась Франция русской техникой и на самом высоком уровне. Европейская страна, остававшаяся мировым центром авиастроения, этим признавала успехи России, и это было лестно сознавать и царю, и конструктору. Скоро начнётся война, и союзная Франция будет настоятельно требовать царского содействия в том, чтобы французам позволено было строить у себя русские воздушные корабли по чертежам Сикорского. Через год эти же чертежи захотели иметь и другие союзники России. Главное управление генерального штаба обратилось к царю с предложением «…ознакомить союзников с чертежами самолёта “Илья Муромец” на предстоящей конференции…». На этом запросе Николай II наложил резолюцию: «Согласен, а также на всякие другие изобретения, могущие впредь появиться». Обладательницей чертежей Сикорского оказалась Великобритания. Специалисты утверждают, что гордость тогдашнего английского воздушного флота тяжёлый бомбардировщик «Виккерс Вими», построенный к концу Первой мировой войны, имел много общего с русским «Ильёй Муромцем». Так что и мы когда-то кое-чему учили Европу.

Сикорский летит на войну

Война четырнадцатого года начиналась с гимназической жестокой шалости. Одолеваемый патриотической горячкой, боснийский скинхед, серб по национальности, Гаврила Принцип выстрелил в наследника австро-венгерского престола. Как в горном ущелье, чреватом лавинами, выстрел этот сдвинул глыбы государственных образований, плохо улежавшихся в своих границах. Вначале покатился мелкий камешек – Сербия. Она зацепила громадный валун – Россию. Мировой камнепад оказался грандиозным. Маленькая война, затеянная Германией чтобы продемонстрировать мощь своих железных мускулов, неожиданно обрела вселенские масштабы и такие же последствия. Через четыре года не осталось и следа от трёх величайших империй. Карта Европы приобрела другой вид. На историческую сцену вышли совершенно иные персонажи.

Есть знаменитый снимок немецкого фотографа Генриха Гофмана, сделанный им 2 августа 1914 года на площади Одеон, у городской ратуши Мюнхена. Этот Гофман станет потом личным фотографом Адольфа Гитлера. На снимке – ликующая толпа, пришедшая поддержать германский ультиматум России. В толпе той, при позднейшем дотошном рассмотрении, обнаружился юный восторженный Гитлер. Он жил тогда в Мюнхене на Шляйсхаммерштрассе, в доме № 34, в общежитии для бездомных, выходит – бомжевал. В этой толпе могла обнаружиться и другая будущая вселенская знаменитость – Владимир Ульянов, будущий Ленин, а ныне – эмигрант, беглый государственный преступник, состоящий в невыясненных отношениях с генеральным штабом германской армии. В семнадцатом году русские газеты назовут его немецким шпионом. Ленин и Гитлер жили когда-то на соседних улицах, в нескольких кварталах друг от друга, и могли встречаться мимоходом. Ленин и теперь часто инспектировал свои давние мюнхенские связи.

Какое отношение это имеет к самолётам? И, конкретно, к воздушным крейсерам Сикорского и его личной участи?

А такое, что вскоре названные зловещие персонажи и станут теми самыми, главными действующими лицами на исторической сцене. Наладят, каждый по-своему, чудовищных масштабов мясорубку, которая погубит миллионы человеческих жизней. Судьба тех, кто останется в живых, трагически поменяется.

Война для обоих (Гитлера и Ленина) представлялась счастливым событием. Один предполагал, что она восстановит некий справедливый мировой порядок, которого никогда не хватало немцу, таящему вечную обиду на историю. Другой нутром чуял личное возвышение, которое обойдётся России первыми пожранными революцией двадцатью миллионами русских жизней.