Именами вашими стоим

– Я говорю, что-нибудь ещё сказать изволите?

– Нет.

– Можно идти?

Прошка уставился на красный камзол секретаря. У того с левой стороны груди, прямо против сердца, расплылось большое жирное пятно. Давеча Василий Степанович с удовольствием откушал блинцов со сметанкой, так вот один из них, будь он неладен, выскользнул из пальцев и опустился прямо на камзол.

Щербаков, перехватив Прошкин взгляд, внезапно испытал неприятное чувство. Что-то было в этом взгляде новое, какая-то едва уловимая угроза, опасность. И это было так неожиданно, что Василий Степанович, сам того не желая, отвёл глаза в сторону.

– Иди! Иди, работай! Нечего тут стоять, зенки свои на меня пялить!

Когда за писарем бесшумно закрылась дверь, Щербаков задумался. «А землячок-то не так прост, как прикидывается. Надо бы поосторожнее с ним. Как бы чего не пронюхал».

Внизу стукнула входная дверь, и по железной широкой лестнице загремели, усиленные подковами, чьи-то шаги. Поднявшись на второй этаж, они замерли перед приёмной.

Щербаков прислушался. За дверями раздавались какая-то возня и приглушённые голоса. После того, как Василий Степанович услышал крепкое ругательство, звук от удара и последовавший за этим чей-то стон, он быстро подошёл к дверям и широко распахнул их.

В коридоре солдаты Анисим Чуркин и Еремей Кабаков, ругаясь сквозь зубы, безуспешно пытались удержать здоровенного мужика. Одет он был в зипун, грубые сапоги, правая рука была перевязана каким-то тряпьём. Увидев секретаря, все трое замерли, и молча уставились на него.

– Что тут у вас? Зачем сюда? С рукой не ко мне, а в лазарет к Цидеркопфу пусть идёт.

Анисим, ткнув мужика кулаком в спину, вытащил из кармана мундира какую-то бумагу.

– Велено вам передать, ваше благородие, от коменданта.

Ещё раз окинув взглядом всех троих, Щербаков взял бумагу.

– Так… Тихонов Дорофей, крестьянин села Белоярского, приписан к Барнаульскому заводу. Вредительским образом отрубил себе топором два пальца правой руки. Вот так та-ак!

Щербаков внимательнее посмотрел на искалеченную руку мужика. Только сейчас он заметил, что тряпки потемнели и разбухли, и кровь каплями стекает на паркет.

– У тебя, Дорофей, эти пальцы лишние были, а? Тебя спрашивают, чего молчишь, как бревно?

У мужика на лице сквозь кирпичный загар начали проступать белые пятна. Видно было, что открытая рана на руке причиняет ему сильную боль, но он крепился. Крепился из последних сил.

– Чего молчишь, как немой?

Дорофей, морщась от боли, вдруг неожиданно улыбнулся.

– А чё говорить-то?

Секретаря эта его улыбка буквально взбеленила.

– Весело ему! Пальцы зачем себе отрубил, дубина? – орал он. – Знаешь, что бывает таким, как ты, за членовредительство?

– А мне, чтобы на землице работать, и остальных пальцев хватит. У меня дома пять ртов, а заводу калека без надобности.

По лицу Дорофея видно было, что он не только не раскаивается в содеянном, а, наоборот, искренне верит в правильность безумного своего поступка.

Оценив всё это, Василий Степанович понял, что кричи не кричи, а только от этого ничего уже не изменится. Ещё раз посмотрев на изувеченную руку мужика, он, устало махнув рукой, сел за стол.

– Не пойму я тебя, Дорофей, дурачок ты или прикидываешься. А ежели каждый вроде тебя начнёт себе пальцы рубить? Ты хоть представляешь, сколько пудов серебра должны мы ежегодно отправлять в Петербург? Тысячу! Да здесь каждый человек наперечёт, а он – пальцы рубить!

Василий Степанович замолчал. Он вдруг вспомнил картину вчерашнего дня. Когда возвращался он к себе домой на Олонскую улицу, дорогу ему пересёк обоз из пятнадцати подвод, везущих в длинных, похожих на гробы, ящиках руду с Зыряновского рудника.

Зрелище это было настолько привычным и обыденным, что Василий Степанович не придал этому никакого значения. На Барнаульский сереброплавильный завод ежедневно везли руду со всех рудников Алтая. А вот сейчас он как бы заново увидел и измученных дальней дорогой лошадей, и людей, устало шагающих рядом с подводами.

Заводская повинность отнимала у крестьянина самое главное – время и силы, но земля ждать не будет, её надо в срок засеять, и вовремя собрать урожай. Вот и идут люди на любые жертвы, лишь бы освободиться от заводского бремени.

– Значит так. – Щербаков, поморщившись, отвёл глаза от серебряного сатира, в который уже раз пообещав себе убрать со стола это страшилище. – Отведёте его в лазарет, пусть перевяжут, как следует. А коменданту скажете… скажете, что…

Василий Степанович задумался. Он очень хорошо знал, какая участь может ожидать этого горемыку, и почему-то не хотел этого. Неожиданно часовой механизм вновь пришёл в движение, и секретарь, быстро повернувшись, уставился на часы, словно они могли подсказать ему, что же всё-таки он должен был сказать коменданту.

– Ну, в общем, скажете его благородию, что Дорофей Тихонов получил вполне по заслугам.

Оставшись довольным таким несколько туманным ответом, Щербаков уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор на этом закончен.

Дорофей, несмотря на мучительную боль, стоял спокойно и терпеливо, ожидая своей участи. Сообразив, что самое плохое для него уже позади, он широко улыбнулся и тут же, потеряв сознание, повис на руках солдат.

Чертыхаясь, они подхватили его бесчувственное тело и понесли к дверям, как вдруг те широко распахнулись, и в приёмную вошёл Иоганн Самюэль Христиани. Одет он был в только что сшитый камзол из зелёного сукна, обложенный серебряным позументом.

Новая форма горных офицеров была совсем недавно утверждена Высочайшим Соизволением, и Иван Семёнович, который всегда очень следил за своей персоной, облачился в неё одним из первых в Барнауле.

Не обращая никакого внимания ни на вытянувшихся солдат, ни на поднявшегося со своего места секретаря, Христиани пытался разглядеть своё изображение в небольшом настенном зеркале. Несколько раз довольно хмыкнув, он, преисполненный самым благодушным настроением, повернулся к Щербакову, лихо пристукнув при этом высокими каблуками сапог. Звук, раздавшийся при этом, показался Ивану Семёновичу довольно странным, и он посмотрел вниз.

Его начищенные до блеска сапоги стояли в луже крови.

– Это что? Кровь откуда?

– Иван Семёнович, вам два пакета: один из Санкт-Петербурга, другой из Томска.

С этими словами Щербаков направился к дверям, чтобы выпроводить из приёмной солдат вместе с покалеченным мужиком, но Христиани остановил его.

– Погоди, Василий Степаныч. Не торопись…

Он тщательно вытер об пол кровь с подошвы сапог, потом не спеша подошёл к креслу и сел в него.

Дорофей, придя в себя, бессмысленно таращил на него глаза, тяжело навалившись на солдат.

Христиани какое-то время молча рассматривал их, затем повернулся к секретарю.

– Василий Степаныч, а ведь для пыток у нас другое место есть, зачем же в приёмной кровь пускать?

Сказано это было тоном, не предвещавшим ничего хорошего. Щербаков, сделав вид, что получил от этой мрачной шутки удовольствие, осклабился.

– Да разве ж это кровь? Тьфу, а не кровь! Вот в пытошной, там кровь, там она вёдрами льётся, а здесь… Приписной Дорофейка Тихонов спьяну поранился по глупости.

В любой другой момент Иван Семёнович вполне бы и удовлетворился таким объяснением, но сегодня – то ли новый камзол слегка жал в плечах, то ли потому что была среда, но только за испачканные сапоги кто-то должен был ответить. Христиани уставился на солдат: