Внутри

Сэнди берет крохотную паузу, затем так же спокойно продолжает:

– Папочка разрешил Тае остаться в Америке еще на один день, для похорон. Потом Тае придется уехать в Иокогаму, в Японию – министр или прокурор, со слов Папочки, большую часть времени проводит там.

– Работа, должно быть, высокооплачиваемая…

– Да какая разница! Уже поздно. Брата уже не вернуть…

Я киваю головой и думаю о возможностях Папочки. Никогда не хотелось обращаться к нему за помощью, но можно же не просить помощи – можно, например, шантажировать… Низко, конечно, но вдруг один звонок Папочке разом решит все проблемы с Клэр, искусствоведом и всей этой связанной с искусствоведом – и в связи этой я не сомневаюсь – чертовщиной.

– Извини за цинизм, – говорю я, – ты сама сказала, что брата Таи уже не вернуть. А деньги нужны всегда. Каким бы Папочка не был, для Таи получить работу у министра или прокурора – шанс, извини за клише, выбиться в люди, а не стаптывать ноги на Папочкиных плантациях.

Сэнди недолго думает, затем говорит:

– Может, ты и прав, но, Олег, если бы ты волновался исключительно о деньгах, то ты не женился бы на мне, ты бы ориентировался на более успешную женщину – например, на Клэр.

Я киваю и думаю о похотливом маразме Клэр и заодно думаю, что циник из меня и вправду хреновый.

– Кое-кто и без Клэр считает меня славянским нахлебником.

Моя Сэнди находит в себе силы улыбнуться. Улыбка милая, как и всегда, дырочка между двумя передними зубами. Я радуюсь, что она не полностью погружена в чужое горе, и обнимаю ее.

Вилка

Новый день. Радостное солнце стучится в окна нашего домика на Пасифик Хайтс. Стучится напрасно – моя солнечная миссис Страсть не фанатка солнца, наши окна всегда завешены. Я просыпаюсь, вернее, меня будит Сэнди. Я протираю заспанные глаза и любуюсь своей миссис Страсть. Она одета в любимую и потому дырявую от буйства творческих идей серую накидку. Она говорит, и говорит спокойно, так она обычно говорит о не самых приятных вещах:

– Нам нужно найти Пауэрса. Иначе мне незачем идти в студию.

– Я могу и без Пауэрса сбывать картины. И в отличие от него, я буду не бурчать, а говорить с энтузиазмом.

– Это конечно так… просто… вдруг с Пауэрсом что-то случилось?

Я сажусь и беру Сэнди за руки.

– Тоже начинаю переживать, – говорю я. – На звонки не отвечает, дома его нет. Я, – вспоминаю о словах Клэр, – зайду к нему сегодня. Зайду вечером.

– Если его опять не будет, то что тогда? – спрашивает Сэнди, спрашивает без эмоций – к такой Сэнди я не привык и, надеюсь, никогда не привыкну.

– Не нужно загадывать наперед. Если его вновь не будет, я позвоню в полицию. Постарайся не задумываться на тему возможных "если".

– Постараюсь, – покорно говорит Сэнди. – Просто вчера… у Таи умер брат, и я еще вспомнила о картотеке с рабами от Клэр, которую, ты, кстати, так и не посмотрел. Плюс искусствовед… Все это очень странно…

– Странно, – соглашаюсь я и думаю – рассказывать Сэнди про женщину в латексе или нет.

Сэнди уходит в себя, уходит не так, как уходят творческие люди, а так, когда думают об омерзительных вещах.

– Не веди себя так, миссис Страсть! – Я шлепаю Сэнди по попе. – Происходит что-то странное, но объяснение этому наверняка найдется. А пока оно не нашлось, не вижу поводов для волнений.

– Ты так считаешь? – Задумчивость в голосе моей Сэнди перемешивается со скепсисом.

Я решаю ответить в стиле вдохновленной Сэнди.

– В темноте, конечно, можно споткнуться, но можно также наткнуться на розы.

Сэнди улыбается, улыбается, скорее, не от поднявшегося внезапно настроения, а от нелепости моей метафоры, и говорит:

– Разве что наткнуться на шипы. Даже самые красивые розы бесполезны в темноте.

Я решаю пояснить:

– Ты расстроилась из-за горя Таи, поэтому такое настроение вынуждает тебя думать о тех вещах, о которых ты в хорошем настроении никогда не подумала бы. И ты даже не знаешь, хорошие это вещи или нет – ты просто о них не знаешь.

Кожа на моей груди вздрагивает, словно бы вспоминает о горячем воске от женщины в латексе. Я на всякий случай добавляю:

– Того, о чем ты не думаешь, не существует. Думай о хорошем и не думай о плохом…

Я успокаиваю не Сэнди. Сэнди не нужно успокаивать, ее нужно дразнить. Я успокаиваю себя.

Сэнди долго смотрит на меня, смотрит таинственно. Такие взгляды я люблю, правда сейчас не знаю, радоваться ли любимой таинственности любимой или нет.

– Ты звучишь как начитанный ребенок, – говорит моя Сэнди.

Затем берет подушку и бьет ей меня по лицу. Это хороший знак. Удары подушкой лучше вдумчивого спокойствия, поэтому я беззаботно падаю на спину, падаю как вьетконговец, в которого выстрелил Рэмбо.

Сэнди берет из шкафа до сих пор пахнущее кондиционером для белья полотенце и идет в ванную. Я взглядом провожаю ее легкую поступь, затем трогаю свое лицо, чувствую под пальцами терпимую щетину, но говорю:

– Мне надо побриться.

– После меня, мистер Ревность.

– Я опаздываю к Пауэрсу.

Сэнди возвращается в спальню и смотрит на меня, рыжая половина ее волос спадает на лицо. Она лохматит свою прическу, делает из нее взрыв на макаронной фабрике.

– Ты хотел зайти к нему вечером.

– Я зайду к нему сейчас, чтобы затем оказаться в твоей студии, чтобы вновь полюбоваться "Последним человечеством".

– В прошлый раз, когда ты хотел побриться, ты даже не притронулся к бритве.

Гейси крутится вокруг ее ног, хочет есть. Моя Сэнди берет на руки пушистого засранца и идет с ним на кухню. Пользуясь моментом, я вбегаю в ванную, запираюсь и кричу:

– Я еще подумаю, впустить ли тебя или нет!

– Вот в ванне и живи!

Я слышу звук падающего в миску кошачьего корма. Он продолжается так долго, что создается впечатление, будто эти сухие гранулы предназначаются для слонов.

Я вставляю в сливное отверстие затычку, включаю воду и аккуратно, чтобы Сэнди не слышала, поворачиваю замок и хватаюсь руками за дверную ручку. Корм уже не сыпется, я слышу любимую легкую поступь, затем дверь в ванную пытаются открыть.