Аугенблик

Я не хотел такого пафоса, но я не лгал Тонечке. То, что я ей говорил, было правдой и было моим твердым убеждением. Это убеждение помогало мне лишний раз не злиться на людей, понимая их тогда, когда они сами себя не понимали.

Мы некоторое время молчали, затем Тонечка тихо продолжила.

– Ты замечательный, Женечка. Как же ты тонко понимаешь мир, людей!.. И, тем не менее, я тогда чуть ли не отреклась от своих родных… корней, как ты говоришь. Фамилию я взяла первую попавшуюся. Ткнула, в наугад раскрытую книжку… помню, это были какие-то детские сказки. Там про воробья было. Вот и решила стать Воробьевой.

– Это – судьба! – проговорил я и постарался придать голосу веселость.

– Наверное… – не очень уверенно согласилась Тонечка. – Но что тогда было!

– А что было? – продолжал я веселым голосом.

– Был скандал! Понаехали родственники, меня ругали, меня уговаривали вернуть все назад, грозили отобрать и сжечь мой паспорт! Какое там!

– А Аня, – спросил я, понимая, что сестры настолько близки, что мой вопрос не будет неуместным, – как она отнеслась к твоей… к твоему поступку?

– К моей выходке, ты хотел сказать? – произнесла Тонечка уже совсем весело.

– Черт возьми, – возмутился я, – ты научилась читать мои мысли!

– Это нетрудно. Это совсем не трудно.

Немного помолчав, Тонечка продолжила:

– Анечка была между двух огней. Она не была за меня, не была за дедушку. Она просто хотела, чтобы мы не ссорились.

Я еще немного помолчал, а потом продолжил свою прерванную мысль:

– Вот видишь, хорошая моя, как все это непросто? И я тебя очень хорошо понимаю. Хочешь, я попробую кое-что угадать?

– Конечно хочу!

– Ты, возможно, и хотела бы все вернуть назад, но почувствовала, что это будет немного… фальшиво. Это как у людей, чужих людей, у которых одинаковые фамилии.

– Мысли умеешь читать ты, Женечка какой-то! – согласилась моя откровенница.

– Да нет, милая моя, мы просто можем мыслить параллельно. Как бы там ни было, – продолжил я, – но ведь ты не хочешь повторения?

– Да, Женя, – посерьезнела Тонечка. – Не хочу повторения. И еще я очень не хочу повторения ошибки Ани.

– Ты очень умный и очень добрый человечек, Тонечка… Тонечка Воробьева. Ты все, все понимаешь. Теперь давай посмотрим на меня.

Я ожидал веселого Тонечкиного: «Давай посмотрим!», но я ошибся. Она очень серьезно относилась к тому, что я говорил, слушала и молчала.

– Моя работа здесь временная. У меня была интересная профессия. Конечно же, простая охрана – это не мое. Просто так получилось, что нужно переждать некоторое время.

– Ты никогда не рассказывал про свою прежнюю работу!

– Тонечка, а ты и не спрашивала.

– Не спрашивала, – согласилась она, – почему-то не до этого было.

– Ну и славно, что не до этого было. Хотя, какой-то особой тайны тут нет… Исаев знает, я ему говорил. Определенная доля секретности есть, но мне и в голову не пришло бы от тебя что-то скрывать.

Я сделал паузу. Тонечка молчала.

– Другими словами, я не немецкий шпион, как предположил Дима. И не разведчик, как могла бы подумать ты. Работа государственная – да, разъездная. Самолеты, поезда… В основном самолеты.

– И конечно с оружием?

– Да, с оружием.

– Так вот откуда твое: «Сейчас шмальну сквозь дверь из пистолета!» – догадалась моя проницательная слушательница.

– Вот видишь, моя умница! Шпионы, особенно немецкие, – тут я сделал испуганные глаза, – на таком проколе сразу провалились бы!

Я снова немного помолчал.

– Давай опять посмотрим на меня. Чтобы быть с тобой по правилам вашего народа, я должен выполнить кучу условностей. Ну, не знаю, принять ислам, сделаться евреем… Ты можешь представить меня евреем, Тонечка?

– Боже упаси! – искренне испугалась моя еврейская девушка. Хотя, знаешь, Женя, в наше время условностей меньше. Но я хорошо понимаю тебя. Ты же не зря говорил и про Аню тоже. Про корни…

– Да, Тонечка, я с этого начал.

– Мы скоро расстанемся, Женя. Совсем расстанемся! – выпалила Тонечка Воробьева.

Я молчал, наверное, с полминуты.

– Что-то случилось? – спросил я серьезно.

– Слу-чи-лось… – протянула Тонечка, думая о чем-то, мне неведомом. – Это как раз из того, о чем ты только что говорил. Это как раз о корнях. Мы всей семьей уезжаем в Израиль. И тут уже ничего нельзя изменить.

«Так скоро!» – подумал я.

– Очень скоро. На днях, – совсем не удивила меня Тонечка, опять, так привычно поймав мою мысль.

Через четыре дня, в нарушении всех правил, используя свои знакомства по прошлой работе, я стоял у трапа самолета с огромным букетом роз, любимого Тонечкиного цвета – розового, и всего лишь с одним цветком красным для Анечки. Автобус привез пассажиров. Сестры-близняшки Тонечка Воробьева и Анечка Аугенблик и все их семейство выходили последними. Я быстро подошел к оторопевшим сестрам и вручил им цветы: Тонечке розовый букет и Анечке красный цветок. И я не перепутал сестер. Да и как же могло быть иначе!

– Счастливого полета, девчонки, весело сказал я им, – счастливой жизни!

И никакого усатого Ницше не возникло среди людей. Старик понял, что стал совсем ненужным и ушел на покой.

Провожая в аэропорту сестер-близняшек, я выглядел спокойным и веселым. Но, один лишь Бог знает, чего стоило мне это спокойствие! И, когда я увидел… нет, почувствовал, какой тоской наполнились глаза моих еврейских девушек, какая боль была в их душах, я сам еле сдержал свои слезы, изо всех сил стараясь выглядеть именно веселым, именно спокойным. И когда я вернулся домой, силы покинули меня.

Я запил. Я запил самым безобразным образом. И как здесь не запить! Моя душа была заполнена до самых краев счастьем, и пониманием, того простого факта, что жизнь прекрасна во всем своем проявлении, во все свои стороны!

И вот теперь пустота. Огромная, пугающая пустота. Как много бывает этой пустоты, какой жестокой, какой безжалостной она может быть! И какой ледяной!

Я пил неделю. Я пил дома, не приходя на работу. Я пил на работе, не уходя домой. Я пил, не всегда понимая, когда день и когда ночь. Я пил, наивно думая, что водкой можно заглушить эту боль, залить ею эту пустоту.