Но холодно. Ответствовать готовый
Ему, Господь найти не может слова,
Мешается, садится у стола.
Ягненочек проблеял златокудрый,
А голубок, в семействе самый мудрый,
Открыл свой клюв; и спела фистула
Языческим богам псалом библейский.
Что полон тайн и смысла, – по-еврейски.
Пока он пел, смотрели все кругом,
Изумлены, сопровождая пенье
Двусмысленным намеком озлобленья,
И ропотом, и явственным смешком.
Но Дух Святой не глуп был и в смущеньи
Он побледнел и прерывает пенье.
И затряслись, как только он затих,
От хлопанья и от «ура» хоромы.
Подумал Дух: «Восточные приемы![7 - Нужно отметить, что Пушкин, заимствовавший из «Войны» для «Гавриилиады» много эпитетов, употребляет «восточный», относя его не к язычникам, а к христианам: «Творец любил восточный пестрый слог» (примеч. В. Шершеневича).]
О, что за вкус! Божественен мой стих!»
И голубок, насмешку понимая
И ненависть в досаду превращая,
Свой лютый гнев глубоко затаил,
И автора он самолюбье скрыл.
Внесли еду. И вкус ее достоин,
И аппетит был у гостей удвоен
Воздержанной привычкой христиан.
Один жрал всё. И, виночерпий милый,
О, Геба, ты сок нектара в стакан
Со злобною усмешкой нацедила.
Пытались зря Христу еду поднесть.
Смущен, стыдясь, не поднимая взгляда,
Он полагал: для тона – есть не надо, -
И отвечал: «Нет! Не хочу я есть!»
И царь богов был вынужден из мщенья
Презренье к тем, кто много ел, явить
И принял вид притворный пресыщенья,
Как бы сказав: «Обед мог лучше быть!»
Богини же бессмертною толпою,
Хоть быть велел надменными их сан,
Презрительно, взор на богов-мещан
Не бросивши, шептались меж собою.
Невежливо и, севши к ней спиной,
Хихикали насчет Марии темной;
Смущение ее и облик скромный
Им темой был для их беседы злой.
Мол, родилась девица в сельской неге,
Потом в Париж явилась на телеге
И в Тиволи, чтоб свежей красотой
Блеснуть, пришло, мол, юное созданье,
Румянец, мол, – след прелюбодеянья,
И прелести, и тон манер дурной, -