Королева не любившая розы

– Спальня Анны – платяной шкаф, – подтверждал его слова один историк, – инкрустированный испанским орехом, арабское кресло, отделанное слоновой костью и жемчугом. Стены сверху донизу украшены гобеленами, а на одной из них редкостное флорентийское зеркало. На ложе алые бархатные занавеси.

Если украшения Анны, привезённые с собой, оценивались в 61 221 испанский дукат, то во Франции Мария Медичи передала ей в пользование также драгоценности короны на сумму 50 000 экю, которые полагались по рангу королеве Франции.

Но самой большой её страстью – после тонкого белья – были благовония: Анна их коллекционировала, и парфюмеры старались превзойти друг друга, дабы снискать милость королевы Франции. Позже купцы и побывавшие в дальних странах дворяне считали обязательным привезти ей какую-нибудь благоуханную диковинку: ароматические курения, сандаловые фигурки или шарики из овечьей шерсти, пропитанные душистыми маслами, которые арабские женщины носили в драгоценных флакончиках на груди, где они сохраняли свои свойства по многу лет.

Ещё она обожала душистые цветы, и для неё одной было разбито несколько оранжерей – она желала каждое утро видеть свежий букет в своём будуаре! Единственно – она не выносила запах розы. Настолько, что, даже видя этот цветок на картине, теряла сознание от одной мысли об её запахе. Вероятно, причиной её болезни были родственные браки между Габсбургами на протяжении нескольких столетий!

Как известно, до брака Анна гордилась своим будущим положением, её радовала мысль о том, что она станет королевой Франции. Она даже заявляла, что скорее уйдёт в монастырь, чем вступит в другой, не столь славный брачный союз. Теперь же она тосковала посреди всего этого великолепия по мрачному Эскориалу и чопорному испанскому двору, но, главное, вероятно, по любви, которая её там окружала. При дворе отца её почитали, ей прислуживали на коленях. Чтобы понять, какие мучения испытывала инфанта во Франции, почему она чувствовала себя униженной, нужно помнить о гордости и высокомерии испанской монархии. Это было у Анны в крови.

В мемуарах камеристки королевы госпожи де Мотвиль упоминается примечательный эпизод. Однажды Анна со свитой гуляла в парке Тюильри: вдруг раздался выстрел, и несколько дробинок попали ей в причёску. Король, не представлявший себе жизни без охоты, даже когда бывал болен, стрелял в Тюильри по воробьям, которых слуги выгоняли из кустов, стуча по ним палкой. Людовик появился из кустов, увидел жену, схватившуюся руками за волосы, сделал шаг по направлению к ней, но потом прошёл мимо, даже не поклонившись.

Говорят, что именно в этот нелёгкий для себя период она открыла французам удивительное лакомство. Одним из утешений молодой королевы, который бывало тяжко и неспокойно в чужой стране, служил напиток с потрясающим горько-сладким вкусом – горячий шоколад, рецепт которого привезли её повара-испанцы.

– Ничто, кроме моей любимой Испании, не может утешить меня, – писала она отцу.

Анна расспрашивала его о здоровье, о том, что поделывают её братья и сёстры, жаловалась на унылую жизнь и невнимание мужа. В ответ Филипп III рассказывал про корриды, аутодафе, балы-маскарады и театральные новинки, а также рекомендовал проявлять терпение и покорность: в конце концов, Людовик вырвется из-под опеки матери, и тогда его жена по-настоящему станет королевой.

Кроме того, Анна жаловалась на противоположные советы, которые давали ей французские и испанские придворные. В свой черёд, регентша через Леонору Галигаи передала ей послание, посоветовав невестке одеваться по французской моде, припудривать свои блестящие волосы и снять диадему, которую Анна постоянно носила в знак своей королевской власти.

– Французы любят весёлых, жизнерадостных женщин, – добавила Мария Медичи, – которые не лезут за словом в карман и проворны в танце, и ничто их так не оскорбляет, как надменное высокомерие и отстранённая официальность!

Желая угодить свекрови, Анна стала носить французские платья и, дав волю своему живому характеру, принимала активное участие в развлечениях двора. Кроме того, она подружилась с младшим братом короля Гастоном, герцогом Анжуйским, которого Таллеман де Рео называл «приятным, весёлым ребёнком». С ним молодая королева нередко устраивала весёлые забавы и разыгрывала придворных. Возможно, Людовик не принимал бы близко к сердцу дружбу жены с братом, который был младше его на семь лет, но Мария Медичи постоянно намекала:

– Вы видите сами, сын мой, насколько королева легкомысленна! За ней нужен глаз да глаз!

В свой черёд, графиня де ла Торре и посол Монтелеоне совместно настрочили жалобу в Мадрид на инфанту-королеву, предпочитавшую декольтированные наряды по французской моде благопристойным одеяниям своей родины. Далее посол упоминает о ссорах королевских супругов, которые, словно капризные дети, не могли прийти к единому мнению, как лучше проводить свой досуг. А также порицает вредное влияние Марии Медичи н Люиня на короля, «которые помешали Его Величеству продемонстрировать должную супружескую преданность своей жене, внушая ему химерические страхи перед опасностью, которая может возникнуть в связи с рождением потомства в период, когда сам Его Величество едва достиг совершеннолетия».

– Печальный факт, что их величества живут вместе как брат и сестра, – сокрушается Монтелеоне.

После чего продолжает ворчливо жаловаться на Анну:

– …очень хотелось бы, чтобы для полного совершенства Её Величества мы могли бы исправить некоторые недостатки её характера, хотя все приписывают неудачную легкомысленность манер Её Величества её молодости. Её Величество постоянно шутит, как ребёнок; мы не можем научить её заниматься серьёзными делами; она забывает все советы и наставления с невероятной лёгкостью; и её раздражительность такова, что у нас нет ни времени, ни смелости вмешиваться…

Вдобавок, королева завела себе легкомысленную подругу-француженку. Ею стала Луиза Маргарита де Гиз, младшая дочь герцога Генриха I Меченого, убитого по приказу короля Генриха III. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, она влюбилась в великого конюшего Франции Роже, барона Бельгарда. Однажды вечером он был с поручением у герцогини де Гиз в их доме, в то время как Луиза Маргарита принимала ванну. Услышав, что Бельгард уже собирается откланяться, она обнажённая вышла в коридор, где и столкнулась с ним. Кавалер, которому была тогда сорок лет, смутился и начал было извиняться. Тогда девушка притворно вскрикнула и сделала вид, что теряет сознание. Бельгард едва успев подхватить её на руки, отнёс в её покои и уложил на кровать, где красавица быстро пришла в себя и призналась, что устроила всё это нарочно. Через какое-то время у неё снова вырвался крик. Мать принцессы в соседней комнате, уже готовившаяся ко сну, спросила у служанки, что произошло.

– Ничего страшного, – ответила та, бывшая в курсе любовных дел принцессы, – просто мадемуазель де Гиз накололась за работой.

В постели у Луизы Маргариты побывали многие. Не минула эта чаша и великого волокиту Генриха IV, который даже хотел жениться на ней, но потом передумал и настоял, чтобы она вышла замуж за его кузена принца Конти. Несмотря на многочисленные любовные приключения Луизы Маргариты, все, кто был с ней знаком, относились к ней с большим уважением. Оставшись вдовой в двадцать шесть лет, принцесса покровительствовала многим известным поэтам и писателям. В качестве фрейлины Марии Медичи  она была в курсе всех дворцовых интриг и пересказывала их в своих романах, в частности, в «Любовных похождениях великого Алькандра», который впоследствии переиздавался под заглавием: «Любовные похождения Генриха IV». Анне Австрийской нравилось остроумие и образованность Луизы Маргариты, которая «приглядывала» за испанкой по просьбе королевы-матери.

Таким образом, налаживанию отношений Анны с супругом в немалой степени мешали интриги свекрови и фаворита Людовика. Ей пришлось смириться: вскоре королева научилась быть любезной с ненавистным ей Люинем, а также с не менее отвратительным Кончини, который был тенью Марии Медичи.

В начале 1616 года Людовик ХII устроил в Лувре великолепный бал-маскарад, во время которого с удовольствием отплясывал вместе с Анной сарабанду. А вот Мария Медичи находила мало удовольствия в пышных зрелищах, которые очаровывали её невестку. Лурденский мир не принёс успокоения её тревогам. Если до его подписания она боролась с недовольными принцами крови в отдалённых провинциях, то теперь они вместе со старыми министрами Генриха IV и вождями гугенотов толпились в залах Лувра, требуя немедленного признания всех своих привилегий.

3 мая было подписано соглашение, по которому мятежники получили новые подачки от власти (в общей сложности на 20 миллионов ливров), а «бородачей» (престарелых вельмож покойного мужа) Мария Медичи заменила в Королевском совете ставленниками Кончини.

В Париже распространялись оскорбительные памфлеты против Леоноры Галигаи и её мужа, но, по сути, стрелы сатиры метили в королеву-регентшу. Тогда она сделала ловкий ход – предложила сыну:

– Ваше Величество, Вы уже достигли совершеннолетия и, вдобавок, женились, поэтому можете править сам. А мне разрешите уехать в Италию.

– Умоляю Вас, мадам, останьтесь!

Конечно, флорентийка заранее знала, каким будет ответ короля, зато теперь никто не мог обвинить её в узурпации власти.

После внезапного возвращения Конде 29 июля в Париж спокойствия не наступило, наоборот, по его инициативе принцы собирались в доме герцога де Бульона, чтобы обсудить арест Кончини и его супруги и отстранение Марии Медичи от власти. Конде хотелось самому стать королём. Для этого нужно было добиться признания недействительным брака Генриха IV и флорентийки, тогда Людовик XIII становился незаконнорожденным. Но это было уже слишком: воспротивился даже герцог де Гиз.

В конце концов, нервы регентши не выдержали, и 30 августа она решила арестовать главных участников заговора. Конде препроводили в Бастилию, но большинству принцев удалось сбежать. В конце сентября десятитысячная толпа в Париже в знак протеста против ареста Конде взяла штурмом особняк маршала д’Анкра в предместье Сен-Жермен, убив двух сторожей. Леонора выехала оттуда незадолго до вторжения на улицу Турнон, а её муж был в Нормандии, иначе бы им несдобровать. От дома не оставили камня на камне, всё, что в нем находилось – картины, статуи, гобелены, мебель, одежда, – было разбито вдребезги или порвано в клочья. Портреты супругов Кончини и Марии Медичи выбросили в окно, только на портрет молодого короля рука не поднялась. Кроме того, мятежники ворвались в Люксембургский дворец королевы-матери и сожгли и уничтожили почти всю мебель стоимостью 200 000 экю. Никогда ещё ненависть к Кончини не была так велика.

Его и раньше пытались убить несколько раз. Посему маршал д’Анкр нанял себе двух дюжих слуг с дубинами, которые всегда его сопровождали. Первой стала подумывать о возвращении в Италию Леонора. Однако Кончини не желал этого. Разногласия и домашние ссоры с супругом так подействовали на Галигаи, что разум её пошатнулся: ей стало казаться, что все, кто смотрит на неё, желают её сглазить. Она впала в такую тоску, что не только отказывалась беседовать с кем-либо, но и почти не виделась со своей госпожой. Слухи, что Кончини решил отделаться от неё и уже подумывает о новой женитьбе на мадемуазель де Вандом, добили её окончательно.

Королева-мать возместила фавориту ущерб и сделала его герцогом и пэром. Это возмутило Людовика:

– Когда я издаю распоряжения на 30 франков, мне говорят, что казна пуста, однако для маршала д’Анкра нашли 450 тысяч ливров!

Но Кончини и этого было мало – он метил в коннетабли (главнокомандующие). Мария Медичи была неспособная умерить амбиции фаворита, и это обернулось против неё самой. В глазах людей её невероятное бездействие выглядело так:

– На королеву-мать навели порчу!

– Нет, она – любовница Кончини!

– А Галигаи – ведьма!

К тому же, фаворит допустил несколько фатальных ошибок. Во-первых, он открыто стал демонстрировать свои отношения с королевой и даже над оврагом, отделявшим его дом от дворца, повелел воздвигнуть мост, который назвал «мостом любви». По улицам Парижа, обыгрывая французское слово «encre» («чернила»), гуляла песенка:

Если бы у королевы

В животе был младенец,

То он был бы очень чёрным,

Потому что он был бы д’Анкр!

Ещё большей глупостью Кончини было позволять себе шуточки на счёт быстро стареющей Марии Медичи. Это не понравилось ни придворным, ни, особенно, Людовику. Наконец, всегда внимательно следивший за окружением короля, итальянец не разглядел своего смертельного врага в его друге Люине, который в 1616 году стал великим сокольничим Франции. Тот долго подводил своего господина к тому, чтобы сместить мать и Кончини и самому управлять государством, не без основания полагая, что станет при молодом, слабовольном короле полноправным правителем Франции. Но Людовик ХIII никак не мог решиться.

Анна Австрийская радовалась аресту Конде и во время беспорядков, последовавших за этим, оставалась спокойной, как будто находилась в Мадридском дворце. Она воображала, что Франция теперь, наконец, избавится от еретической заразы. Однако её свекровь не была так спокойна, потому что королевство находилось на грани гражданской войны.

В День Всех святых, когда король вернулся из Сен-Жермена, у него начались боли в животе, сопровождавшиеся поносом, и лихорадка, после приступов которой он лежал бледный, печальный, совершенно обессилевший.

Мария Медичи, молившаяся в монастыре Фельянов, поспешила назад в Лувр, а Кончини и его жена, охваченные паникой, по сути, взяли в заложники маленького герцога Анжуйского, наследника престола, и приказали швейцарским и итальянским гвардейцам, лично преданным маршалу, вытеснить из основных дворцовых помещений телохранителей короля во главе с капитаном Николой Витри. Спустя несколько часов Людовик пришёл в себя.

В конце месяца наступил кризис: король хрипел и задыхался. Ему хотели дать лекарство, но его челюсти, сведённые спазмом, невозможно было разжать (слуга, попытавшийся это сделать, чуть не лишился пальца), наконец, их раздвинули ложкой и влили микстуру. Он потерял сознание. Созванные на консилиум доктора спорили, что было причиной болезни короля:

– Вероятно, это апоплексический удар!

– А может, дурные испарения из кишечника?

Но кризис миновал, Людовик пошёл на поправку и около 10 ноября уже смог встать с постели. Через день, проходя утром по Большой галерее Лувра в сопровождении горстки офицеров охраны, он остановился у окна взглянуть на реку. В это время вошёл Кончини, за которым следовала свита из ста человек, и остановился у другого окна. Разумеется, он знал, что король здесь, но даже не приветствовал его, продолжая принимать почести и отдавать приказания. Оскорблённый до глубины души Людовик покинул залу.

В январе 1617 года Мария Медичи снова попросила Людовика об отставке. Вместо сына ей ответил Люинь: