Двенадцать ночей

Она выпрямилась и строгим, отвердевшим взором посмотрела на дочерей.

– Залезайте.

На заднем сиденье машины Элл, судя по лицу, опять пылала яростью. «Говорила же», – читалось в ее глазах.

Поэтому Кэй умолчала о другом, что было у нее на уме: о падении Элл, о странной доброте и ласковости привратника и о том, что? она, показалось ей, увидела в папином кабинете в Сент-Никс – в комнате, которой полагалось быть его кабинетом, но которая была кабинетом доктора Андреа Лессинг. О том, что она успела заметить, когда маму с неимоверной силой выталкивала за дверь очень хрупкая женщина. Девочки сидели тихо, и машина медленно, почти неохотно двигалась по пустым темным улицам мимо тянущихся вверх зимних древесных хребтов – мимо каштанов, боярышника, дубов, буков и, главное, бесчисленных лип, чернеющих даже на фоне уличной темноты. И Кэй не спрашивала про Вифинскую Невесту, и дома они съели холодный ужин, который Клэр Тойна перед отъездом оставила на тарелках. И, видя слезы, которые иногда вытекали из маминых глаз и ползли по щекам, девочки вели себя как надо и ни разу не позволили себе подумать ни об украшенной, но не зажженной елке, ни о деревянном ящичке с рождественскими носками, которые они всегда в сочельник вешали над камином в ожидании подарков. И они ни разу не посмели открыть дверь в папин кабинет, боясь пустоты, которая, Кэй не сомневалась, там царит (она прикладывала ухо к деревянной крашеной двери): пустые полки, оголенный письменный стол, ровно ничего на полу, где всегда громоздились кипами бумаги. Девочки ни разу не проронили ни слова. Почистили зубы, переоделись для сна и выключили свет. И Кэй все время, ничего не говоря, держала правый глаз закрытым, Элл щипала себе пальцы, а Клэр Тойна время от времени стирала слезы с подбородка, чтобы не капали на блузку.

Но, забравшись в свою постель над постелью Элл, Кэй нащупала что-то на подушке. Карточку. Она точно знала, что ничего подобного тут не оставляла. Карточка была маленькая и жесткая, размером примерно с железнодорожный билет, какой ей покупала мама, когда они летом ездили из Кембриджа в Или на пикник. Кэй подняла карточку повыше. Вначале она не могла разобрать, что на ней написано, но в комнате у мамы, где та – необычно для себя – всхлипывала, горел свет, и полоска проникала сквозь неплотно закрытую дверь, поэтому вдруг, когда Кэй повернула карточку под удачным углом, серебристые буквы сделались видны. На карточке значилось:

Кэй была страшно уставшая, а Элл внизу, как обычно, уснула, едва коснулась головой подушки. От глубокого, ровного дыхания сестры Кэй еще сильней клонило в сон, и она все более пустым взором смотрела на странную карточку, льнувшую к свету в ее слабеющей руке. За считаные секунды до того, как ее левое веко окончательно опустилось, когда рука, державшая карточку в полоске тусклого света, готова была упасть, Кэй, почудилось ей, на миг увидела обратную сторону карточки с тисненым, аккуратной работы серебристым изображением – с той же эмблемой, что часом раньше она, как ей показалось, приметила на книге, лежавшей у доктора Андреа Лессинг на широком письменном столе. Да, она определенно и не раз сегодня видела эту эмблему: змею, обвившую лезвие меча.

– Исполнено?

– Да.

– И они не наследили?

– Нисколько.

– А дети?

– Дети?

– Кто за них отвечает? Никто?

– Но…

– Идиот.

– Но в письменном приказе…

– Вы все как один идиоты. Разве я не употребил старинные слова, чтобы тебе было понятно? Разве я не произнес их тебе на ухо, как в старых сказках, которые ты любишь? Змея должна пустить в дело разящий меч.

– Будет исполнено в точности.

– Они все должны получить свое – и вороватый лис, и его детеныши.

– Все будет сделано по вашему слову.

– Смотри у меня.

2

Автор

Кэй вдруг осознала, что слышала голоса. Было совсем темно – значит, ночь еще не кончилась. Она очень тихо перевернулась на правый бок и напрягла слух. Вначале, все еще сонная, она подумала, что это мама говорила по телефону; но нет, это были негромкие мужские голоса на отдалении – может быть, на первом этаже или в саду. И тут она поняла, опять-таки внезапно: темно потому, что у нее закрыты глаза. Хотя сперва ей немного боязно было смотреть, она все-таки незаметно приоткрыла левый глаз. Та же чернота – но потом ей показалось, что мимо окна проплывает какой-то свет, точно фара автомобиля.

Игра воображения. Наверняка там только луна, ветер. Папа говорил, что воображение у нее ух какое. Дай ей камешек, говорил он, и она построит замок.

– Ох-х…

Это был то ли шепот, то ли резкий шипящий вздох – звук, так или иначе, громкий, отчетливый.

– Не я виноват, что ты такой медлительный. И что мы второй раз за полсуток таскаемся по крышам.

– Обсуждали ведь уже. Как я мог знать, что она возьмет его с собой? Разве это обычное дело – мотаться по городу с чьим-то зубом в кармане? С Габсбургами, признаю, я напортачил…

– С Габсбургами ты напортачил так, что сил никаких нет…

– Сказал же: признаю. Но тут совсем другое дело. Не забрать один зуб и оставить… гм, оставить тело целиком – в своде законов эти оплошности, насколько помню, значатся даже на разных страницах.

– Ты не просто прошляпил тело.

Кэй была уже вся внимание и открыла левый глаз шире. Голоса доносились снаружи, и там был свет – его луч раз за разом пересекал занавешенное окно. Должно быть, фонарик, подумала она. Из-за окна слышалась шумная возня, кряхтенье, но потом все смолкло.

– Слушай, тебя же там не было. Как я объяснил трибуналу, это была добросовестная ошибка. В приказе значилось: эрцгерцог Бартоломео, принц Прусский, и адрес был – вилла в Вене. Я отправился по адресу, обыскал виллу и опознал перемещаемое лицо. Предъявил ему письменный приказ – все по процедуре. Он, должно быть, знал, что я появлюсь. Я не виноват, что он улучил момент и заменил тело – в смысле, свое тело – на тело другого человека. Выглядело оно точно так же и находилось ровно там, где я его, эрцгерцога, на минуту оставил: в саду под шелковичным деревом, завернутое в шелковый халат. До сих пор не понимаю, как он узнал, что я появлюсь.

– Не в этом дело. Ты переместил императора, клянусь музами!

– Да, это немножечко конфузно, готов признать. Но как мне было понять, что это император? Как будто я раньше видел его когда-нибудь вблизи. Император кислых щей. И говорю же тебе: он ровно там находился, где я оставил эрцгерцога, дремал весь закутанный под шелковичным деревом, ни дать ни взять герцог, чем тебе не эрц. Ну с какого перепугу император будет дремать под шелковичным деревом? Скажи мне, а?

– На нем была императорская корона, Вилли.

– Послушай, Флип. Я чем занимаюсь? Перемещениями. Я не вестник, не законовед и совершенно точно не император. К добру или к худу – главным образом, если честно, к худу, – я занимаюсь перемещениями. Перемещаю.

– Клянусь каменьями, Вилли, ты, конечно, мой лучший друг, но башка у тебя дурья. Ох-х!

Опять кто-то закряхтел, и Кэй услышала шарканье – по черепице, поняла она, по нижней черепице наклонной крыши. Она вздрогнула; голоса звучали близко.

– Так или иначе, эти два случая трудно сравнивать. Мы сейчас быстренько туда, находим зуб, и обратно. Нет ничего проще.

– Когда работаешь с тобой, Вилли, все ох как непросто.

Свет за шторой сделался ярче, и Кэй стало понятно, что они уже прямо за окном. Что-то звякало у нее в голове, как сиплый звонок неисправного будильника. Зуб? О чем это они?

Кэй попыталась сесть, но голова, от которой резко отхлынула кровь, закружилась. И тут она вспомнила про карточку, лежавшую на подушке, – теперь она была под подушкой. Кэй вытащила ее и рассмотрела еще раз. Внизу, большими буквами, ясно значилось: Перемещения. А это, получается, переместители: Вильям Морок и Филип Лешши. Но кого они собираются отсюда перемещать?

Вдруг ее как волной накрыло: они говорят про папин зуб – про его зуб мудрости, удаленный в прошлом году, который он (неохотно) отдал ей, потому что она попросила. Умоляла его даже. На память. Зуб лежал в левом кармане ее кофты, а та висела – где? – на ближайшем столбике кровати. Кофта была на ней в сочельник. Сегодня. Вчера.

Они были очень близко уже, за стеклом – вероятно, использовали как опору наружный подоконник. Возня, шарканье по черепичной крыше, так отчетливо звучавшее в темном безмолвии дома, – все это прекратилось. В тишине она услышала, как поворачивается ручка окна. Быстро, как могла, протянула руку, пригнулась, чтобы кровь прилила к голове, нащупала карман кофты и достала зуб. Сжав его в правой руке, засунула кулак под подушку. Затем зажмурила открытый глаз и, весьма целенаправленно зарыв голову в мягкий пух подушки, прикинулась спящей.

У каждого места – свои шумы, подобные отпечаткам пальцев. Большую часть времени их, конечно, все пропускают мимо ушей – это может быть еле слышное гудение, а в иные сезоны потрескивание, чуть заметный сквозняк, крылья птиц, мыши или ежи в саду. Зимой в спальне девочек этим характерным звуком был тихий шелест хвойных деревьев в двух-трех шагах от окна: ветки качались на ветру, шуршали, скреблись об угол дома, когда их тревожило какое-нибудь мелкое ночное существо. Кэй лежала, плотно закрыв глаза (не слишком ли плотно? она расслабила веки) и стискивая в правой руке под подушкой отцовский зуб, – и тут глухой привычный шорох как бы распахнулся, снаружи дунуло мимо шторы. Двое чужаков лезли в комнату.

Сердце Кэй застучало.

– Ох-х! – Один из них не удержался на подоконнике и, протаранив штору, всей тяжестью рухнул на пол. Кэй затаила дыхание; мама должна была услышать, а если даже нет – уж Элл-то не могла не проснуться.

– Тс-с-с, – раздался голос от окна. Затем: – Этот зуб действительно так нужен? Может, ну его?